Елена Фанайлова: В 1924 году художник Йозеф Вахал написал пародию на так называемые «народные романы». Писал без рукописи, набирая книгу прямо в типографии, и сделал к ней множество гравюр. Тираж ее был всего 17 экземпляров, книга предназначалась для коллекционеров. В начале 90-х годов «Кровавый роман» был переиздан колоссальным для Чехии тиражом и экранизирован.
Об истории Йозефа Вахала и удивительной судьбе его книги рассказывает славист, директор Чешского культурного центра в Москве Томаш Гланц.
Томаш Гланц: Йозеф Вахал – писатель, с одной стороны, очень важный, с другой стороны, писатель, которого все время на протяжении XX века забывали в самой чешской культуре. Поэтому понятно, что он и в России неизвестен. А забывали Вахала не случайно, не по стечению обстоятельств, а по разным идеологическим причинам. Сначала он был просто изотериком, маргиналом, спиритистом, можно сказать в начале XX века, когда формируется его эстетика и его не только литературный, но и художественный облик. Поскольку он очень важный для того контекста начала XX века художник-график, и он работал очень интенсивно в области оформления книг. Вот «Кровавый роман» в русском переводе им и оформлен. Его книги – это были книги-объекты, художественные предметы.
Он дружил с группой, которая называлась «Католический модерн», в Чехии. Это уже во время, когда формировалась Чехословацкая республика, были маргинарии и еретики культурные, культурно-духовные, можно сказать, поскольку, как известно, Чехословакия формировалась скорее на основе идей протестантских, гуситских, в смысле спиритуальном, к чему призывал президент Масарик, основоположник вот этого нового государства. И вот эти образованные люди, которые откликались очень чувствительно на импульс экспрессионизма, европейского символизма, но скорее как раз в таком изотерическом плане, они уже тогда осознавали себя некими маргиналами и создавали соответствующую эстетику.
Одним из виднейших был именно Йозеф Вахал, и об этом направлении, как бы складе художественного ума свидетельствует и «Кровавый роман», поскольку это и художественное произведение, и научное или псевдонаучное исследование жанра кровавого романа, то есть жанра с точки зрения культурной иерархии низкого. Роман ужасов, которые он описывает, и описывает с большим энтузиазмом. То есть ему было любопытно то, что на периферии культуры, на периферии некоторого духовного пространства.
Елена Фанайлова: Можно ли сказать, что этот жанр как-то перекликается с английским готическим рассказом ужасов?
Томаш Гланц: Да, для этих людей, как Вахал, как Демл, как Флориан, было характерно, что они прекрасно были ознакомлены с европейской культурой, Леон Блуа был для них, например, большим и кумиром, и партнером в их беседах и толкованиях разных культурных явлений. Это все-таки были люди, которые формировались еще в контексте австро-венгерской монархии, и для них Европа – это был просто их дом, там не было никакого напряжения между Восточной и Западной Европой.
Елена Фанайлова: Можно ли сказать, что Йозеф Вахал для Чехословакии является фигурой, подобной Густаву Майринку?
Томаш Гланц: Да, безусловно. Я пытался как раз в связи с публикацией романа в русском переводе подумать о каких-нибудь аналогах в русской культуре. Их очень трудно найти, поскольку это все-таки другой контекст. Исходя из некоторых аспектов этой эстетики, позиции, там можно, конечно, подумать о Ремизове, Розанове, то есть людях, которые внесли очень важный вклад в культурную карту эпохи, одновременно осознанно были и в смысле стилистики, и в смысле биографии маргинальными и из ряд вон выходящими по многим параметрам.
Елена Фанайлова: Вы сказали, что литературная судьба Йозефа Вахалы зависела от политического контекста. Были ли времена, когда его вообще забывали?
Томаш Гланц: Да, это были целые десятилетия. Он в конце 60-х годов, во время известной «пражской весны», был еще жив (он умер в 1969 году стариком, а родился он в конце 80-х годов XIX века). И тогда о нем очень интенсивно вспомнили, и он даже стал типа народным артистом Чехословакии. Но одновременно, когда уже был подготовлен тираж «Кровавого романа», большой, его успели выпустить до того, как советские танки вошли в Чехословакию. И в 1969-70 годах уже культурная политика снова вернулась в такое советское русло или чехословацкое советское русло, то тираж не успел по-настоящему быть распространенным. Таким образом, хотя роман публиковался в 20-е годы, первое настоящее как бы, свободное его издание только в начале 90-х было, когда был огромный тираж с огромным успехом.
Елена Фанайлова: А чем вызван такой интерес в начале 90-х годов к его фигуре?
Томаш Гланц: Был такой счастливый момент, когда, во-первых, весь слой запрещенных авторов и, тем более, авторов, которые были запрещены не после 1968 года или даже 1948 года, а авторов начала века, ровесников Гашека и братьев Чапеков, оказался совершенно вне официальной культуры, одновременно понаслышке знал, что был такой великий как бы еретик, эксцентрик и так далее, - то спрос тогда оказался очень большим. Это был счастливый такой период, который длился несколько лет, когда был огромный интерес к очень незаурядному философу этого времени, имя которого – Владислав Клима. Это были такие кумиры андеграунда, диссидентской культуры, и они стали предметом интереса очень широкого круга читателей именно в этот момент, в начале 90-х годов.
Елена Фанайлова: Давайте расскажем, с вашего позволения, в чем сюжет «Кровавого романа»?
Томаш Гланц: Это исследование про всякие тексты ужасов. Это не простое чтиво, это не детектив, а именно тонкое исследование и самого жанра, и всяких незаурядных историй в рамках этого жанра. Тексты, которые являются тонкими по своей стилистике, по своим эстетическим качествам и одновременно проницательные в плане идейном и в плане содержания.
Елена Фанайлова: А можно ли сказать, что отчасти работа, сделанная Йозефом Вахалой, перекликается с постмодернизмом в понимании Умберто Эко, с «Именем розы»? Потому что то, что вы сейчас говорите, вызывает у меня именно такие ассоциации.
Томаш Гланц: Да, безусловно, интерес в 90-е годы вызван и тем, что такое свободное обращение с некоторой традицией, с традицией определенного жанра, определенного эстетического направления тогда оказалось весьма востребованным как раз в контексте постмодернизма. Но у Умберто Эко все-таки тексты складываются гораздо более рационально, это гораздо более культурный конструкт. А Вахал, я бы сказала, несопоставимо более стихиен, чем Умберто Эко. Может быть, поэтому он не стал автором бестселлеров или стал автором бестселлеров условных.
