Иван Толстой: Внимая ужасам войны. Первая мировая устами современников и в осмыслении сегодняшних историков. Два мнения прозвучат сегодня в передаче. Прежде всего, как мы обещали, поэт, историк и библиограф Национальной библиотеки в Праге Сергей Магид закончит изложение своей концепции корней мировой бойни. Напомню, что в прошлой передаче мой собеседник изложил планы различных европейских государств, их виды на войну. Это был уровень военно-политической, экономической мотивации. Речь шла о конкуренции на Балканском полуострове двух проектов — этнического со стороны Сербии и цивилизационного со стороны Австрии. Во второй части беседы Сергей Магид обещал поразмышлять об уровне историософском, о некоторых закономерностях общего исторического процесса.
Сергей Магид: Когда мы говорим об актуальных причинах, не надо забывать и о нашей родине. У России были, конечно, стратегические планы очень серьезные, поскольку Австрия являлась, прежде всего, ее противником на Балканском полуострове. Что Австрия была противником Сербии — это вещь второстепенная, главное, что Австрия была противником России, она крепко стояла на Балканском полуострове, а России всегда были нужны проливы, Босфор и Дарданеллы. Что касается Константинополя, то по утверждению агрессивного славянофила Сергея Шарапова, еще перед Первой мировой войной он писал об этом в своей книге, то Константинополь должен был стать четвертой столицей России. Четыре столицы — первая Киев, вторая Москва, третья Санкт-Петербург, четвертая Константинополь. Без четырех столиц нам никак не прожить, но вот сейчас мы и Киев потеряли как столицу, а Константинополь так и не добыли. Так вот, Константинополь надо было добыть во что бы то ни стало, надо было встать в проливах и войти на Балканский полуостров с юга, чтобы Европу держать в напряжении со стороны южного подбрюшья, а это была бы, конечно, смерть для Австро-Венгрии, потому что Сербия была бы, безусловно, на стороне России. И был бы этот длинный товарный поезд, о котором говорили сербы, который бы пошел наверх, на Северную Европу, как когда-то шла Турция.
Австро-Венгрия это прекрасно понимала, англичане понимали, французы это понимали, немцы это понимали, — еще во время Крымской войны, уже тогда Крымская война началась из-за этого, из-за проливов, из-за того, кому будет принадлежать Константинополь, это так называемый Восточный вопрос — это следующая проблема, сейчас мы ее решать не будем, это очень серьезный вопрос геополитический. И к 1914 году он приобрел огромную остроту, потому что во время частных разговоров тогда еще министра иностранных дел Извольского с министром иностранных дел Австро-Венгрии Эренталем, между ними было договорено, что Россия разрешает Австро-Венгрии аннексию Боснии и Герцеговины, а Австро-Венгрия закроет глаза, если Россия встанет в проливах. Потом Извольский отказывался от этого всеми правдами и неправдами, доказывал, что никогда этого не говорил, что Эренталь его обманул, аннексировал — это происходило в 1908 году. Но есть сведения о том, что на самом деле Извольский выполнял личную просьбу императора Николая Второго, потому что Константинополь был мечтой Николая Второго.
В 1916 году, когда в Петрограде происходило совещание по поводу летнего наступления 1917 года — это было уже после окончания брусиловского наступления 1916 года, когда Брусилов себя зарекомендовал как способный мясник, положивший полтора миллиона своих солдат ни за что, поскольку все эти территории потом были взяты назад немцами и австро-венграми. Российский современный историк Нелипович выпустил замечательную книгу о правде брусиловского прорыва, который был полным поражением на самом деле, а не победой. Но тем не менее, Брусилов вошел в силу, и он стал проектировать наступление 1917 года, которое не состоялось в связи с Февральской революцией. Так вот, в 1916 году помимо проектов наступления 1917 года решили еще на всякий случай спроектировать, ни много ни мало, план наступления на Константинополь, в 1916 году, когда страна уже изнемогала, уже транспорт не ходил, уже в Петербурге голод начинался. Это было в начале декабря 1916 года. Они, наши генералы, наши великие защитники, проектировали поход на Константинополь, выполняя просьбу Николая Второго. Но для того, чтобы тогда пройти к Константинополю, к нему еще можно было пройти в 1914 году, но в декабре 1916 года Румыния, которая выступила, в спину ударила Австро-Венгрии, потерпела поражение. Генерал Макензен, германский генерал, которому было 67 лет, 1 декабря 1916 года на белом коне въехал в Бухарест. Румыния была захвачена немцами и австро-венграми. А ниже Румынии находилась Болгария, которая вообще была союзником Германии и Австро-Венгрии. И как Николай Второй собирался пройти пешком по Балканскому полуострову через Румынию, в которой были немцы, и через Болгарию, которая была союзником немцев, совершенно непонятно, однако, они этот проект утверждали.
Я это говорю к тому, что мы можем подумать, что это мечты — Константинополь, что это фантазии славянофилов, нет, это проекты, которые реально разрабатывались на картах, с расчетом необходимого количества воинских подразделений: столько-то батальонов сюда, столько-то батальонов сюда и так далее. Конечно, будущая гибель при этом массы русских солдат никого не интересовала. Таким образом, стратегические планы России были абсолютно ясны — это были экспансионистские планы, старые как мир, захват проливов, захват Константинополя. Вот планы России в Первой мировой войне — от Восточной Пруссии до Балканского полуострова. И Россия в этом направлении действительно потихоньку двигалась, но надорвалась, ничего не получилось.
Теперь переходим к более высшему уровню, то есть к уровню исторических закономерностей. Почему я сказал, что Первой мировой войны может быть и не было, — это, конечно, шутка, к сожалению, мировая война началась, но… Когда мы внимательно посмотрим незашоренными глазами, непредвзято на историю человечества как целого, то мы увидим, что все же мы как-то куда-то двигаемся, мы идем по какому-то пути — это путь развития безопасности нашей жизни и ее благ. Причем речь идет не просто о технических благах, скажем, вот, мы изобрели теплый сливной ватерклозет, ах, какие мы развитые, цивилизованные, нет, речь идет об изменении сознания.
Наше сознание действительно меняется, мы становимся более цивилизованными людьми. Конечно, все очень относительно, нам всего 40 тысяч лет, но мы уже понимаем, что убивать нехорошо. Мы уже понимаем, не все, конечно, но некоторые уже понимают, повторяю это еще раз, что сбивать гражданский самолет в 1983 году южнокорейский над территорией Дальнего Востока, где погибло 269 человек, нехорошо. Что повторять то же самое в 2014 году, где погибает 300 человек, нехорошо. Мы уже это понимаем, хотя кто-то еще не понимает. Но человечество не сразу пришло к такому пониманию, оно проделало огромный путь потом, кровью и слезами.
И вот этот путь всегда проделывался, всегда шел через какие-то цивилизационные центры, как я их называю. Они образовывались в окружении моря дикости, моря варварства, моря первобытности, но они всегда существовали, начиная с древнего Шумера и кончая нашим временем. Если мы проследим очень кратенько цепочку и эстафету этих цивилизационных центров, то мы увидим, что эстафета эта состоит в передаче некоей идеи, а идея эта всегда была в общем-то одна, она только развивалась все более и более, идея эта состояла в том, что человеческая жизнь, отдельная человеческая жизнь самого простого человека имеет ценность. Чтобы к этой идее прийти, нам потребовалось, 4, или 6, или 8 тысяч лет, начиная от первых каких-то поселений палеолитических на территории Палестины или современного Израиля и кончая десятью заповедями, где было написано «не убий», это Тора или Ветхий Завет.
Вот эти цивилизационные центры, начиная с Шумера, через Элладу, через Рим, через древнеизраильских пророков, они передавали друг другу палочку ценности человеческой жизни и постепенно развивалось правовое сознание. Огромный шаг на пути этого цивилизационного развития сделал Рим, недаром его называют «великим цивилизатором». Я сразу хочу оговориться: нет, не было и, возможно, еще очень долго не будет никаких идеальных государств. Ни Рим не был идеальным государством, ни современные Соединенные Штаты не являются идеальным государством, ни Европейский союз не является идеальным. Везде страшные проблемы, везде умирают люди, везде несчастья, везде страдания. Но человечество двигается, очень маленькими шажками, но все-таки двигается. Пример такого движения нам показывает Рим, поскольку он впервые ввел понятие права, которое распространялось уже не только, скажем, на свободных жителей греческого полиса или на свободных спартанцев, а на илотов, которых спартанцы уничтожали, не распространялось, а в Афинах не распространялось на метеков, как назывался каждый иностранец, который приходил в Афины, он был не человек на самом деле, при афинской демократии иностранец был не человек — он был метек, потом это слово перешло во Францию, в современном французском языке оно тоже значит «иностранец», «мигрант», — так вот, в Риме было с этим покончено, с этой исключительностью права только для маленьких групп коренного населения. Было введено Римское право, которое давало право гражданства всем, — в том числе и вольноотпушенникам и варварам, и иностранцам, становящимся римлянами. Право гражданства для всех, а не только для отдельных привилегированных групп, впервые в Риме было изобретено и дошло до наших дней. Римское право до сих пор остается среди дисциплин, которые преподают на юридических факультетах. В частности, мой незабвенный дед Наум Магид преподавал Римское право в 1920-е годы в Ленинградском университете, так что Римское право дошло даже и до нашей семьи.
Так вот, Рим был таким цивилизатором и, конечно, погиб потом под напором варваров. Но варвары получили палочку, они переняли эстафету. И здесь уже можно отследить очень четко: в 800 году императором становится Карл Великий, он получает императорскую корону в Риме из рук Папы. Свою эстафету он передает Священной Римской империи немецкой нации, Священная Римская империя передает свою эстафету государству Габсбургов, а государство Габсбургов передает свою эстафету Европейскому союзу, так получается.
Именно здесь мы можем проследить магистральный путь. Каким бы он ни был, сколько бы шагов назад мы ни делали, полшага вперед, десять шагов назад на пути к цивилизации, мы все равно двигаемся к какому-то идеальному правовому устройству, и мы уже можем говорить, что у нас есть какие-то образцы. Может быть, таким образцом уже является современная Финляндия. Может быть, таким образцом является современная Норвегия. Норвегия меня совершенно поразила. Когда этот несчастный сумасшедший Брейвик убил почти сто человек молодежи на этом норвежском острове, я слышал заявление норвежки, простой норвежки, которая на улице Осло сказала журналисту: «Какое счастье, что этот убийца не мусульманин, иначе бы в стране началась ненависть к мусульманам». Можно ли представить себе такой уровень правового сознания, такой уровень зрелости, гражданского мышления в любой другой какой-то стране, даже европейской? Может быть мы постепенно к чему-то такому идем благодаря цивилизационным центрам.
Поэтому у меня нет никаких сомнений, что к 1914 году, — и вот сейчас вы поймете, почему я говорю об этих центрах, — таким центром, переняв эстафету по очередности, начиная с эпохи Нового времени, у Португалии, Испании, Голландии, Швеции, Англии, Франции, Италию я еще забыл, так вот, переняв эту эстафету, таким центром стал центральноевропейский цивилизационный центр, состоящий как из Германии, так и из Австро-Венгрии.
Мы только что говорили, что в Австро-Венгрии не было этнического проекта, у нее был цивилизационный проект федерализации. Это значит, что Австро-Венгрия уже поднялась над голым национализмом, голым этницизмом. Там были, конечно, националистические настроения в обществе, были маргинальные пангерманские группы, как были и панславистские группы, но не они диктовали политику Австро-Венгрии. Что касается Германии, что представляли собой немцы к 1914 году, я постараюсь объяснить на примере несколько может быть неожиданном.
В 1882 году замечательный русский историк Древней Церкви Василий Васильевич Болотов написал письмо своему бывшему ученику, слависту и богемисту Ивану Пальмову, который занимался историей гуситства и предполагал, что гуситство — это чешское православие, которое боролось с немецким католицизмом. На что ему в 1882 году его учитель Василий Васильевич Болотов написал огромное письмо. Это письмо было опубликовано только в 2000 году в журнале «Христианское чтение». Мне повезло на это письмо выйти в интернете, я его скачал и оно до сих пор является моим любимым домашним чтением. Что же там пишет Василий Васильевич Болотов? Василий Васильевич Болотов пишет Ивану Пальмову: «Чем же ты занимаешься? Что же такое ты говоришь? Чешское православие против немецкого католицизма! Ты прочитал, что об этом пишут немцы? Ты сначала прочитай, что об этом пишут немцы». Болотов был замечательный специалист, был ведущий специалист — это он не шутки говорил. «Потому что, — продолжает Болотов, — если мы хотим что-нибудь узнать в любой области науки в 1882 году, мы прежде всего должны посмотреть, а что в этой области уже сделали немцы». Это не я говорю, как русофоб, это пишет Василий Васильевич Болотов.
Действительно, в Германии была такая ситуация — это был взрыв в науке, культуре, технике, куда бы мы ни пошли, от философии самой отвлеченной, Гегеля и Канта, до изобретения бритвы или швейной машинки «Зингер», всюду немцы, даже подтяжки немцы изобрели. То же самое было в Австро-Венгрии. В Австро-Венгрии начался период, родственный нашему Серебряному веку, который получил в культурологии название Австрийский Ренессанс. Действительно, замечательная плеяда поэтов и прозаиков, начиная от Кафки, Рильке, Музиля, Рота, Верфеля и так далее и кончая философией, кончая сексологом Фрейдом и так далее, взрыв культуры, взрыв духовности и взрыв каких-то еще и политических планов. Потому что перед Первой мировой войной начинают появляться интеллигенты в Австрии, политологи и историософы, которые говорят и пишут книги о том, что наша задача преобразовать Австро-Венгрию в Соединенные штаты Австрии, в страну, которая по своим демократическим параметрам соответствовала бы Соединенным Штатам Америки и по параметрам парламентской демократии, а по параметрам равенства народов и языков, соответственно Швейцарской конфедерации. Такой человек был не один, таких людей было несколько — это были и немцы, и венгры, и румыны, которые писали этих книги и идеи которых потом унаследовало движение за объединенную Европу, которое началось в 1920 годы.
Одним из деятелей этого движения был сын последнего императора Карла Первого Отто Габсбург, который уже в очень преклонном возраст дожил практически до наших дней и застал Европейский союз, за который он и боролся. Так вот Отто Габсбург и прочие деятели Австро-Венгрии и потом Австрии видели свою страну, бывшую Австро-Венгерскую империю, именно как прообраз объединенной Европы.
Поэтому я и рассматриваю, несмотря ни на что, несмотря на супер-бюрократию, которой отличалась Австро-Венгрия, не буду сейчас перечислять остальные негативные ее моменты, я все-таки рассматриваю среднеевропейское пространство к 1914 году как цивилизационный центр, который принципиально стремились уничтожить две силы. Буду откровенен: с одной стороны это силы еще нецивилизованного варварства, которое реально и конкретно представляли собой две страны — Сербское королевство и Российская самодержавная царская империя. И вторая сила это конкурентные, бывшие цивилизационные центры, главный из которых представляла Франция, второстепенный Италия, Англия вообще этой войны не хотела, она, можно сказать, случайно в этой войне оказалась. Вот что касается высшего, общеисторического уровня.
На этом масштабном историософском уровне Первая мировая война — это очередная война против очередного цивилизационного центра. Это происходит постоянно в истории человечества — попытки свести на нет высший уровень развития, это своего рода историческая закономерность, которая постоянно повторяется. Цивилизационный центр должен был быть уничтожен, и он был уничтожен. Он был уничтожен воинствующими радикальными шовинизмами и национализмами, сербским и французским, с первоначальной помощью русского, но потом в России произошла революция, поэтому мы Россию рассматривать не будем. Результатом был совершенно шовинистический Версальский договор, который вверг Германию в полное ничтожество, голод, нищету, результатом чего явился Адольф Алоизович, нам всем хорошо известный. А главное, что в результате уничтожения Австро-Венгрии в Средней Европе образовался властный вакуум или вакуум политической мощи, вакуум цивилизационной силы, который сначала заполнила нацистская Германия, а потом заполнила Советская империя. На месте Австро-Венгрии были созданы искусственные государства, не демократические, даже если говорить и о Чехословакии, которая далеко не была такой демократической, как об этом говорится до сих пор, хотя уже есть критические исследования по этому периоду Чехословакии.
Таким образом, с моей точки зрения, уничтожение среднеевропейского цивилизационного центра в результате Первой мировой войны было трагедией, катастрофой для человечества, мы отступили на много шагов назад. Результатом Первой мировой войны была Вторая мировая война. Вторая мировая война — это продолжение Первой мировой по всем своим параметрам, это тоже взлет шовинизмов и радикальных национализмов. Только после этого Европа опомнилась и сейчас, слава Богу, вот уже действительно много лет нет войны. Все вопросы спорные в новом цивилизационном центре, в Европейском союзе решаются исключительно путем консенсусов и компромиссов, мирным путем. А это самое главное завоевание Цивилизации — мирный путь. Потому что любая война — это чья-то смерть. Это всегда смерть человека, лишение его жизни. А наша жизнь — это все, что у нас есть. Больше ничего у нас нет.
Вот, что касается высшего, историософского уровня закономерностей, которые привели к Первой мировой войне. А низший уровень, как мы с вами решили, — это конкуренция проектов на Балканском полуострове, этнического со стороны Сербии и цивилизационного со стороны Австрии. Вот две главные причины Первой мировой, причины ее «двухуровневого» происхождения.
Иван Толстой: Второй мой собеседник — историк Олег Будницкий. Его точка зрения на роль и место России в мировой бойне.
Олег Будницкий: Если мы говорим об ответственности, я так понимаю, что речь идет об этом, то та точка зрения устоявшаяся в научной литературе, что ответственность за развязывание Первой мировой войны несут все великие державы, она мне кажется вполне адекватной. Хотя вряд ли можно сомневаться, что в тех конкретных обстоятельствах инициатива принадлежала Германии, и Германия несет, прежде всего, ответственность за то, что война началась так, как она началась и тогда, когда она началась. Что касается России, разумеется, корни здесь есть. Говорить о России изолированно невозможно, надо понимать, что происходило на Европейском континенте в то время. Мы понимаем, что шел рост в Германии и экономический, и политический, и какой угодно. После того, как Германия разгромила Францию во время франко-прусской войны 1870-71 годов, так Германия стала очень мощным игроком на европейском театре, это не всем нравилось, в том числе России. И Россия стремилась препятствовать росту германской мощи, германского влияния. Прежде всего в Европе, но и на других театрах Россия с Германией сталкивалась. Например, через несколько лет после окончания франко-прусской войны Германия вознамерилась еще раз разгромить Францию. Россия этого не допустила. Тогда уже, несмотря на некие формальные, чуть ли не братские отношения, между Россией и Германией четко определились противоречия. Россия, если говорить о долговременных целях внешней политики, Россия, главное, что всем известно и что прослеживается — это стремление, конечно же, если не овладеть проливами, то есть Босфором и Дарданеллами, то во всяком случае гарантировать режим свободного прохода и участвовать в контроле того, что происходит с проливами. Опять же мы видим давние столкновения России и Германии и некоторых других держав, в то время игравших против России, после русско-турецкой войны или после очередных восточных войн, русско-турецкая война 1877-78 годов, когда Россия как бы уже укрепилась на Балканах, на Берлинском конгрессе Россия дипломатическим путем была лишена значительной части своих военных приобретений. И хотя Бисмарк объявил, что он будет гарантировать честного маклера на Берлинском конгрессе, де-факто он играл против России, и это тоже не было забыто. Вот такие далеко идущие корни.
Но и рост мощи Германии вызывает обеспокоенность, прежде всего, конечно, Франции, но и России тоже. У России и Германии идут разного рода тарифные, таможенные и прочие войны, связанные в особенности с торговлей хлебом. Как мы знаем, в начале 90-х годов 19 века складывается Русско-французский союз. То есть мы видим образование блока держав, которые впоследствии сыграют столь важную роль в развязывании Первой мировой войны. У России были существенные интересы на Балканах, во всяком случае, как считало российское политическое руководство. И здесь интересы России сталкивались с интересами Австро-Венгрии и Германии. Кроме того у России были интересы определенные на Среднем и Ближнем Востоке, и здесь речь шла прежде всего о наследстве Османской империи, этого уже давно больного человека Европы, а тут, понимаешь, Германия строила Багдадскую железную дорогу, имевшую не только экономическое, но и военное значение. Германия посылала своих флотских офицеров руководить по существу турецким военным флотом. В общем много чего вело к столкновению России с одной стороны, Германии, Австро-Венгрии с другой. Здесь я хочу сказать, что кроме российской власти определенную роль играло российское общество. Когда я говорю «общество», речь идет, конечно, о элите и достаточно узком круге людей, игравших политическую роль в России постреволюционной, я имею в виду Россию 1905-1907 годов.
Иван Толстой: Именно об этом я хотел вас спросить, о тех движущих силах российской политиков. Не из воли же одного императора Николая Второго состояла эта политика и ее причины.
Олег Будницкий: Не надо думать, что только слово императора Николая Второго, было решающим. Но надо понимать, что, конечно же, Николай Второй прислушивался к мнению своих министров, экспертов и близких людей. Российские императоры понимали, что они не могут лично руководить российской внешней политикой или только лично руководить. Конечно, там были советники, консультанты, министры. Роль какого-нибудь Извольского или Сазонова до этого была достаточно велика, к ним прислушивались, там был целый штат, Министерство иностранных дел, Военное министерство, и так далее. Те люди, которые определяли деятельность России по защите ее интересов так, как они эти интересы понимали. Так вот, российское общество было, например, очень такое сильное славянское движение, особенно в послереволюционный период оно было заметно. Потому что до этого общество играло определенную роль, но это роль, которая была не вполне институализирована. А с возникновением Государственной думы, с того момента, когда пресса получила гораздо больше свободы, чем это было до революции 1905 года, когда возникла возможность образовывать различного рода союзы, не говоря уже о политических партиях — это дало некий инструмент для выражения, для проведения тех или иных интересов российского общества, российской политической элиты. Было такое довольно сильное славянское движение, были славянские съезды, в Праге, в частности. Речь шла о славянском единстве, о защите славянства от германства и так далее.
Иван Толстой: Вы имеете в виду славянский съезд какого года?
Олег Будницкий: 1908, если мне память не изменяет.
Иван Толстой: Новейший, ближайший. Потому что славянский конгресс 1848 года вообще бойкотировался, саботировался официальной властью и был представлен эмигрантом Михаилом Бакуниным.
Олег Будницкий: То предание старины глубокой, а это уже совершенно близкие к началу войны, о чем еще никто не знает, события. Кстати, Василий Маклаков, мой любимый герой, он выступал как-то с речью в защиту славянства в Москве, и пристав его речь пресек, потому что в этой речи содержались упреки власти, что она идет на поводу германских сил и интересов, а надо защищать славян. Вообще, представление о российских либералах как о неких космополитах, западниках и так далее, оно и справедливо, и несправедливо. Они, конечно, были русскими националистами убежденными, они были, если угодно, империалистами. Классика последнего времени, когда Милюкова прозвали Милюковым-Дарданелльским. Был сильный такой тренд в защиту братьев-славян. Это было и в период Русско-турецкой войны. И без давления общества Россия, возможно, и не ввязалась бы в ту войну, потому что не сильно хотели ввязываться в войну с Турцией тогда. Если бы не общественные настроения и не та роль покровительницы славянских народов Балканского полуострова, в особенности которую играла Россия или, по крайней мере, стремилась играть в начале ХХ века, то не исключено, что войны не то, чтобы не было — это мы не можем предсказать, но во всяком случае было бы меньше шансов на то, что она все-таки состоится. Напомню, что она формально началась из-за Сербии.
Иван Толстой: Олег Витальевич, а кто все-таки (поименно, пожалуйста, список, номер отряда), кто сыграл большую роль в развитии, в возгонке этих славянских и покровительствующих настроений — власть или общество? И если в обществе тоже были сильные фигуры, то кто они поименно?
Олег Будницкий: Вы знаете, во-первых, тут между властью и обществом не было особенных противоречий. Некоторые противоречия заключались только в том, чтобы общество не переходило черту, не влезало в сферу компетенции исполнительной власти, императорской власти. Ведь за ней осталась по существу внешняя политика и армия, всяческие высказывания на внешнеполитическую тему, да еще с критикой действующей власти — это был переход некоторой черты. Но принципиальных разногласий здесь я не усматриваю. Что касается персонально, то возьмите практически любого видного политического деятеля правее социал-демократов, и вот они, большинство из них выступали с таких позиций.
Иван Толстой: А в чем корни именно этого националистического или правильнее сказать — этнического невроза, который перерастает в патриотический и политический? Откуда это в России вдруг пошло?
Олег Будницкий: Не вдруг, и почему только в России? Это везде. Объединение Германии, например, на какой почве? Национализм и вообще с образованием национальных государств — это такой тренд 19 века. Я напомню, что все это по-настоящему пошло с Великой Французской революции, так же как идея нации, идея воюющей нации, идея всеобщей воинской обязанности — это ведь начинается с Французской революции. И далее, если мы посмотрим на Европу 19 века — это рост национализма, точнее, национализмов, и Россия здесь была вполне в струе. Если угодно, Россия здесь в идейном смысле шла опять-таки вслед за Францией, особенно Германией, идейные работы Фихте или Шеллинга о духе народа, романтизм этот, то же самое, только на российской почве. Если там речь шла о немцах, то здесь о славянах. Славяне едины по крови и по вере в значительной степени, не все, но многие. Так что такая была тенденция. Россия играла роль покровительницы Сербии, в частности. Я хочу сказать, что это было болтовней по большому счету, я имею в виду с разных сторон. В каком плане болтовней? Когда речь доходила до каких-то реальных интересов, территориальных, экономических, еще каких-то, то о славянском единстве или о той роли, которую Россия сыграла в освобождении той или иной страны от османского, скажем, ига, вполне благополучно забывали.
Иван Толстой: Забывали где?
Олег Будницкий: На тех же Балканах. Болгария, к примеру, которая выступила на стороне германского блока. Но вот Сербия стала тем камушком, который вызвал лавину. Ведь после убийства Франца Фердинанда, организованного, как считали в Австро-Венгрии, из Белграда, мы теперь знаем, что в этом была определенная доля истины. Если не напрямую шли эти веточки к власти, то к каким-то условно сербским младотуркам из Генштаба и его окрестностей. Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии, точнее не ультиматум, был ряд условий сформулирован, требовали от Сербии того, сего, пятого, десятого. Сербия в том числе под давлением России, совсем не собиравшейся воевать в тот момент, боявшейся войны, пошла на то, что приняла практически все выдвинутые Австрией условия, вроде прекращения антиавстрийской пропаганды в сербских газетах и прочее, кроме одного: чтобы австрийские чиновники полицейские проводили расследование убийства Франца Фердинанда на сербской территории, что означало де-факто потерю суверенитета и признания того, что Сербия приняла участие в организации этого убийства. Это единственный пункт, на который сербы не пошли. Австрия объявила мобилизацию, как мы знаем, Россия объявила в свою очередь мобилизацию, потребовала от Австро-Венгрии прекратить, объявила в свою очередь мобилизацию. Германия потребовала от России прекратить мобилизацию. Не дожидаясь даже истечения срока ультиматума Германия объявила России войну — это случилось 1 августа 1914 года. До этого, конечно, Австрия объявила войну Сербии, так началась Первая мировая война.
Иван Толстой: Что же происходило в российской власти, в том самом российском обществе, которое вырабатывало те или иные идеи, те или иные постулаты и тезисы для власти? Что происходило в эти первые дни, первые недели? Как планировала Россия вести себя и как поступать? И что в результате получилось? Какие планы были реализованы из тех, которые на зеленом штабном или самодержавном сукне выкладывались к обсуждению?
Олег Будницкий: Надо понимать, что война, что называется, висела в воздухе. Теперь мы задним числом понимаем, глядя на многочисленные кризисы и конфликты, предшествующие Первой мировой войне — боснийские, балканские войны и так далее. Глядя из 21 века, даже из 1930-х годов, понятно было, как мир постепенно втягивается в войну. Но когда война разразилась, она разразилась неожиданно. Я всегда говорю, что в истории нет ничего предопределенного, все могло пойти не так и все можно было как-то изменить, историю все-таки делают люди. И Россия воевать не собиралась. Кстати, такой характерный штришок, что довольно много русских оказалось в Германии или еще где-то заблокированными. Люди ехали на воды, ехали отдыхать традиционно, еще что-то такое делать.
Иван Толстой: Студенты, в конце концов, там были.
Олег Будницкий: Ехали на воды в какой-нибудь Мариенбад, очевидно, что с этой страной начнется война. То есть не было очевидно до последнего момента, как эти события будут развиваться. Россия воевать не хотела, Россия не чувствовала себя готовой к войне, хотя заявления военного министра Сухомлинова, что мы готовы, архи-готовы и прочее, они, конечно, дезориентировали и власть, и общество. Когда началась война, выяснилось, что совсем не готовы. Было понятно, что Германия была как раз готова. Почему Германия вела себя столь агрессивно: она была, что называется, на пике своего могущества. Немцы хорошо понимали, что когда завершатся программы перевооружения в России, Франции — это будет совсем другая ситуация. Поэтому они были заинтересованы, чтобы события, если уж дело идет к войне, чтобы она началась скорее раньше, чем позже. Но это известные истины, если говорить общеизвестные, как будто у нас человечество состоит из сообщества профессиональных историков, тем более занимающихся историей Первой мировой войны — это далеко не так, к счастью, я бы добавил. Были какие-то попытки не допустить этого, не допустить втягивания России в войну, ноне получилось.
Иван Толстой: Ну, а что получилось в результате? Теперь профессиональные историки знают, как пошла Первая мировая война и какие были у нее предпосылки. Поэтому вам, как человеку, который занимается историей Первой мировой войны, я хочу обратить такой вопрос: в какой момент Россия поняла, что дела идут не так, как она планировала первоначально? Какие были вехи первого этапа? Я не о 1916 годе, не о 1917-м сейчас, а именно о 1914 годе, может быть, залезая чуть-чуть в 1915-й. В какой момент в обществе стали меняться настроения и из-за чего? Все мы помним эти фотографии, патриотический угар (кстати, который некоторые современники отрицают как бывший, как имевший место. Не было никакого патриотического угара, говорят современники, воспоминания которых я использую в этом цикле программ «Внимая ужасам войны»). А некоторые говорят: нет-нет, конечно, было, все засобирались, известные писатели фотографируются во всяких фотоателье вместе, у них настроение приподнятое, хотя и несколько напуганное, они отправляются на фронт. Чуковский, Бенедикт Лившиц, Мандельштам и Юрий Анненков — известная фотография знаменитостей и классиков последующих ХХ века. Вот оправляются некоторые из них на фронт, настроение приподнятое. Великие княжны идут готовить корпию и вязать бинты. Все воодушевлены. И что-то в обществе происходит. С чем это можно в политике или в военных действиях связать — изменение настроения? Первый кризис, с чем он связан?
Олег Будницкий: Это, во-первых, вы говорите о том периоде, когда война началась, когда пошли великие княжны в госпиталь, в поезда санитарные всякие благородные дамы, и так далее. Здесь все было очень просто — все крутилось вокруг Сербии. Россия сдаст Сербию или не сдаст — вот так стоял вопрос, если упростить. Россия до последнего не хотела ввязываться, Россия надавила на Сербию, объяснила Сербии, чтобы она принимала все, что австрийцы потребуют. Но вот был один пункт, который сербы сочли просто потерей суверенитета. А то, что австрийцы были настроены достаточно агрессивно, подталкиваемые к этому Германией, сами бы они, конечно, я не думаю, чтобы они рискнули начать войну без подталкиваний со стороны Германии, в этот момент, когда там заполыхало по-настоящему или было на последней грани, что заполыхает, у России был выбор — или потерять лицо, вычеркнуть себя из ранга великих держав, или пойти до конца в защите Сербии. И российская власть решила, что это та черта, за которую она отступить не может. Общество ее в этом поддержало, какая-то его часть, еще раз повторяю. Когда петербургский патриотический восторг, угар выдают за настроения всей России, может быть, в городах — да, но Россия ведь большая деревня была в то время, 90% населения — это крестьяне, которым как раз и служить в армии и умирать на каких-нибудь болотах или еще где-нибудь, там было по-разному. С одной стороны, на миру и смерть красна, проводы в армию, сопровождавшиеся, как водится, пьянками, гулянками, погромами и убийствами. Кстати говоря, как почти всегда было при призыве в армию. Как писал министр внутренних дел Николай Маклаков, брат Василия Маклакова, в общем, прошло все более-менее благополучно, погибших было не так много, несколько десятков человек — пустяки по сравнению с масштабами мобилизации. Приблизительно так было написано в его отчете.
Иван Толстой: Но мы же понимаем, когда мы говорим о настроениях общества, мы имеем в виду не ту главную массу воюющих и умирающих, людей практически безымянных, не крестьянскую и солдатскую массу, мы имеем в виду как раз население двух столиц. То есть по ним мы определяем историю общества. Мы же не историю простолюдинов имеем в виду, когда говорим о смене курса, о повороте, о настроениях, о реакции, о воодушевлении и так далее. Вот в этом была суть моего вопроса: что должно произойти в истории Первой мировой войны на самом первом этапе, чтобы в обществе изменились те первые ура-патриотические настроения?
Олег Будницкий: Во-первых, я хочу сказать пару слов о том пике патриотического настроения, одни называют его подъемом, другие угаром, которое вылилось в словесную форму — это, конечно, заседание Государственной думы 25 июля 1914 года, совместно с Государственным советом и правительством, где война была названа отечественной в выступлении премьер-министра Горемыкина, где были сказаны очень известные слова любому бывшему советскому человеку, что наше дело — правое дело. Обычно советские люди помнят эти слова из речи Молотова 22 июня 1941 года: наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами.
Иван Толстой: Вы хотите сказать, что Молотов их стянул у Горемыкина?
Олег Будницкий: Совершенно верно — это Павел Николаевич Милюков, это его речь, выступление в Государственной думе 26 июля 1914 года. Так же как воспоминания и сравнения начинавшейся отечественной войны 1912 года, с одной стороны это напрашивается, а с другой стороны Молотов, современник тогдашних событий, секретарь редакции «Правды», закрытой, правда, не так давно до этого, он, конечно же, вполне себе следил за тем, что в стране происходит, в том числе за тем, что происходит в Государственной думе, или сам эти слова хорошо помнил, или какие-то люди, которые готовили его выступление 22 июня, у нас есть два варианта его речи, они опубликованы, между прочим, в интернете, в первом варианте нет ничего про отечественную войну, а во втором она появляется. Успели ли посмотреть какие-то протоколы или это были люди того же самого поколения, но с моей точки зрения, таких чудес не бывает, чтобы такие были совпадения — это явная аллюзия, явный парафраз слов Милюкова. Да и вполне логично было обратиться к опыту 1914 года в 1941-м: что власть делает, когда начинается война, причем война с тем же самым противником — с Германией. Это отдельный, весьма занимательный сюжет, я вам доложу, сравнить войну 1914 года и войну 1941 года. Там оказывается гораздо больше совпадений, чем можно себе представить. То есть поразительное количество разного рода совпадений, как от эффективности ведения боевых действий, так и для той риторики, которая использовалась для мобилизации населения на войну. В Думе выступали лидеры всех партий и фракций, в том числе оппозиционных, они были настроены крайне критически по отношению к власти, что-то такое упоминали, но тем не менее, говорили, что сейчас мы будем бороться с внешним врагом, конечно, кроме социал-демократов, которые впоследствии и отправились в Сибирь по этому случаю, были отправлены, конечно. Даже тот народ, который находился в совершенно угнетенном положении, устами депутата Государственной думы Фридмана заявил, я имею в виду, конечно, евреев: «В исключительно тяжелых правовых условиях жили и живем мы, евреи, тем не менее, мы всегда чувствовали себя гражданами России и всегда были верными сынами своего Отечества. Никакие силы не отторгнут евреев от их родины России, от земли, с которой они связаны вековыми узами. В защиту своей родины евреи выступают не только по долгу своей совести, но и по чувству глубокой к ней привязанности». Вот вам, пожалуйста, такая патриотическая декларация.
Среди добровольцев многочисленных, записывавшихся в армию, было немалое число евреев, что было в достаточной степени парадоксально, учитывая опять же неполноправное положение евреев в Российской империи. Почему изменились настроения? Очень просто — поражение. Поражение, просто разгром русской армии в 1914 году в Восточной Пруссии и последующие тяжелейшие поражения в 1915 году, когда Германия, не достигнув решающего успеха на Западном фронте, направляет свой главный удар на восток против России, и русская армия терпит тяжелейшие поражения. Это выяснившаяся очень быстро нехватка вооружений и боеприпасов. Все эти декларации военного министра оказались сотрясением воздуха. Более того, военный министр был в годы войны осужден за измену, что было колоссальной глупостью. Даже если бы он действительно был изменником, каковым, конечно, не был Сухомлинов, не надо было военного министра сажать, потому что это такую шпиономанию провоцирует, такое недоверие к властям всех уровней, что мало не покажется. Кто-то, по-моему, из британских дипломатов сказал, что: ну вы, русские люди, отчаянной смелости. Как можно судить военного министра во время идущей войны? Но это сделали. Это изменило настроения общества, я подчеркиваю — именно общества. Не в том плане, что не нужно вести войну, были такие предупреждения, была записка Дурново известная, были сторонники германской ориентации, которые считали, что неправильно, правые прежде всего, Дурново из них наиболее известен, он в своей записке предрек, кстати, что в России случилось, что это кончится все революцией. Но та часть общества, которая настроена была патриотически, она предъявила счет власти: что ж вы не обеспечили? Отсюда появляется в 1915 году требование ответственного министерства, то есть министерства, ответственного перед думой: давайте мы сами возьмем в наши руки дело ведения войны, потому что вы, власть, с ней не справляетесь. Отсюда образование прогрессивного блока, в который вошли партии и люди, которых немыслимо себе было представить в совместной деятельности. Скажем, националисты, ведомые Шульгиным, одна из фракций, и кадеты. Это совершенно невероятная история Венавер, он не был членом думы, он был теневым лидером партии кадетов, но невозможно себе представить, когда Шульгин и Винавер исповедуют нечто общее. Или когда Шульгин и Милюков заседают совместно в этой группе прогрессивного блока, где объединились и члены Государственной думы и Государственного совета, настроенные на ведение войны до победного конца, но в то же время критически настроенные по отношению к власти, не требующие пока ее свержения, но требующие радикальных реформ, в том числе того, чтобы власть исполнительная отвечала перед думой, дума могла ее контролировать и могла добиваться более эффективного ведения войны.
Иван Толстой: Да, понятно, дальнейшее развитие событий уже просматривается.
Олег Будницкий: Да, дальнейшее развитие событий просматривается. Более того, в самой власти был уже разброд и шатание. Министры, можно сказать, взбунтовались, предъявили претензии императору. Не то, что претензии, но как бы выступили с позиции, не совпадающей с позицией императора Николая Второго. В частности, они категорически выступали против того, чтобы император Николай Второй лично возглавил армию, то есть взял на себя функции верховного главнокомандующего. Понятно, что это был жест демонстративный, реально армией руководил Михаил Алексеев, начальник штаба, но император взял на себя ответственность. Министры считали, что это очень плохая идея. Они были совершенно правы, что показало будущее. И тем не менее, все-таки речь идет об оппозиции Его величества, а не Его величеству. А уже в 1916 году в ноябре следует знаменитая речь Милюкова «Глупость или измена», как ее назвали впоследствии «штурмовой сигнал Милюкова». 3 ноября подхватили это дело Шульгин, выступавший с антиправительственных позиций, Маклаков, который был самым правым из кадетов, который был монархистом конституционным и который говорил, в думе слухи ходили о сепаратных переговорах, о сепаратном мире, что «мы мира вничью не простим никому». «Вы слышите — никому», - подчеркнул он в своей речи. За этим «никому» ясно прослеживалось уже не только правительство, но и верховная власть, то есть император. Вот, такова была эволюция настроения общественности, чем это кончилось — мы все знаем.
Иван Толстой: Олег Витальевич, одно уточнение: оппозиция его величества, оппозиция Его величеству — разъясните, пожалуйста, что вы имеете в виду?
Олег Будницкий: Я имею в виду, оппозиция Его величества — это оппозиция, которая с одной стороны власть критикует, но в то же время она готова с ним сотрудничать, она считает возможным работать с ней вместе. А оппозиция Его величеству — это уже та ситуация, когда оппозиция считает невозможным работать с этой властью или, во всяком случае, она требует, чтобы контроль за правительством, за властью исполнительной по существу перешел к Государственной думе, а не находился в руках императора, требует ответственного министерства. Вот это есть оппозиция Его величеству, когда величеству предлагают постоять в сторонке, условно говоря, дума сама разберется, кого министрами следует назначить. Вот здесь бы провел эту грань. Это пока еще не идет речь о свержении самодержавия и прочее — это решила уже улица, между прочим. Дума в этом приняла непосредственное участие, но тогда, когда улица заговорила, когда были не только массовые волнения в Петрограде, как мы знаем, но и два полка Павловский и Волынский подняли мятеж, а через день выяснилось, что это не мятеж, а восстание. Ибо все мы знаем, благодаря Самуилу Маршаку, чем мятеж отличается от чего-либо другого. Мятеж, как мы знаем, заканчивается неудачей, а все остальное называется революцией, народным восстанием и так далее, что и случилось в России в феврале-марте 1917 года.
