Иван Толстой: Архивный час. Банк в горле, или 58 галстуков Шаляпина. Сегодня – премьера, причем, не только радиопремьера. С воспоминаниями о Федоре Ивановиче Шаляпине поделится друг, финансист и доверенное лицо великого певца Александр Маршак. С одним из фрагментов маршаковских мемуаров наши слушатели уже знакомы. Он - тот самый «летающий ювелир», который рассказывал об аэрофотосъемке осенью 1914 года в нашей программе «Внимая ужасам войны». И та запись, и сегодняшняя вернулись к нам почти с того света. После многих лет поиска записи свидетелей Первой мировой войны, революции и гражданской смуты были найдены в Нью-Йорке, в частном архиве. Магнитофонная запись была сделана в Париже в 1965 году корреспондентом Радио Свобода Алексеем Малышевым. То, что вы услышите сегодня, никогда ни на каких волнах не передавалось – ни полностью, ни частично.
Рассказчик, Александр Осипович Маршак, сын знаменитого киевского ювелира Осипа (Иосифа) Маршака, и сам впоследствии парижский ювелир. С его ранними годами мы сперва и познакомимся.
Александр Маршак: Отец мой родился в очень бедной еврейской семье, и уже в 13 лет его отдали в учение в ювелирную мастерскую. Он был почти безграмотным, с трудом читал, а писать умел только по-еврейски.
Вырос отец в маленьком местечке в черте оседлости, потом его родители отвезли в Киев. В 22 года он стал ухаживать за одной барышней, которая ему страшно нравилась, но никак не мог решиться объясниться, потому что считал, что она для него слишком большая величина. Она была дочерью парикмахера. Евреи в те времена носили парики, и это был парикмахер, который делал для них эти парики. Она тоже была большой мастерицей по парикам. И вот он так за ней бегал, пока она ему не сказала: «Слушай, хочешь жениться - женись, а не то - убирайся к чертовой матери». Он был безумно счастлив, получил сто рублей приданого и решил, что на эти деньги может самостоятельно учиться, а не быть подмастерьем.
И на эти сто рублей они наняли комнату, разделили ее занавеской: с одной стороны был верстак, а по ту сторону - плита, кровать и стол. Вот это была их квартира. Отец был очень талантливым человеком, поэтому быстро начал выбиваться, но очень страдал от того, что был безграмотным. Он чувствовал, что это ему очень мешает, и своего младшего брата, раньше, чем взять к себе в мастерскую, заставил учиться грамоте.
Я родился в Киеве в 1892 году и был седьмым ребенком в семье.
У отца тогда уже был магазин на главной улице, над магазином была большая мастерская и очень скромная квартира, в которой жили десять человек - родители и восемь детей. Потом мы переехали в другую квартиру, начал появляться достаток, потом это перешло в роскошь.
Умер отец очень богатым человеком в августе 1918 года, но он никогда не забывал о том, что деньги достаются с очень большим трудом. У нас в семье был культ труда - и дети, и родители считали позорным сидеть и ничего не делать, какая-то совестливость была. Нужно было или читать, или гулять, в общем, чем-нибудь заниматься.
Кроме того, отец никогда не забывало том, что бедность - это очень неприятная вещь, он хорошо помнил, как ему тяжело жилось мальчиком. Поэтому он организовал за свой счет еврейскую школу, где 60 мальчиков получали образование, обучались ремеслу - таким образом он старался как-нибудь отблагодарить судьбу за то, что ему так повезло, и помочь другим.
Иван Толстой: Это детство Маршака. Дальше воспоминания касались военных лет, и они звучали в нашей программе о Первой мировой (вы найдете их на нашем сайте), а после революции, в 1918-м, когда старший Маршак скончался, Александр Осипович бежал в Константинополь. В своих рассказах о Париже он коснется и своих ранних парижских лет, и затем дружбы с Федором Шаляпиным.
Александр Маршак: Покинули мы Константинополь не так легко. Константинополь был страшно переполнен, больше, чем Одесса. Из Константинополя мне удалось снестись с Парижем. Тогда не было частного сообщения, телеграмм не принимали на почте в Париже, еще не был мир подписан. Но мне удалось через французский штаб, через военный телеграф дать знать о том, что мы в Константинополе, что мы хотели бы поехать туда. Я оттелеграфировал своему брату, который жил в Париже, он был доктором и был на фронте. Он не ездил на войну в Россию, а был мобилизован во французской армии как хирург. Я телеграфировал, что мы здесь. Когда мы ждали ответа, когда мы болтались в Константинополе в ожидании возможности отъехать, я вдруг на улице встречаю моего брата в военной офицерской форме французского врача. Можете себе представить удивление, радость после стольких лет переживания и после стольких лет отсутствия. Он был в Константинополе всего один день, он не знал, что мы в Константинополе. Он плыл французским санитарным пароходом как хирург в Крым везти материалы и помогать Добровольческой армии. Так что вечером мы расстались, он на свой пароход пошел, ехал дальше, а мы остались в Константинополе, но уже с ним вместе нам удалось снестись. Еще через пару недель мы получили визы и отправились на пароходе из Константинополя прямо в Париж.
Алексей Малышев: С того момента вы там жили?
Александр Маршак: Мы приехали сюда 6 мая 1909 года.
Алексей Малышев: Может быть, вы бы рассказали о тех людях, которых знали, с которыми встречались, которые сыграли определенную роль в русской истории и были конкретно в русской революции? Можете ли вы конкретно рассказать и нарисовать некоторый их портрет, как политический, так и просто?
Александр Маршак: Наиболее ясно для меня вырисовываются люди, с которыми мне пришлось очень часто встречаться и с которыми были отношения довольно интимные. Первым из них был Николай Дмитриевич Авксентьев, с которым мы были знакомы еще до революции, до войны в Париже, где он был эмигрантом, а я был студентом. Здесь эмигрантом так же жил Александр Давыдович Высоцкий, Чернов, Нойман был, которого мы часто слушали на собраниях всяких. Причем на этих собраниях русских выступали одновременно и Ленин, и Авксентьев, и Чернов. Все это были для нас очень близкие люди. Мы не представляли себе тогда, что это будут люди, которые будут играть какую-то государственную роль.
Алексей Малышев: Насчет Ленина особенно интересно. Может быть, вы расскажете более подробно, где происходили собрания?
Александр Маршак: Я с Лениным никогда не был знаком, я только видел его на собраниях, на русских вечерах. Русские вечера в те времена устраивались довольно часто, потому что были разные организации, которым нужны были деньги, русская эмиграция здешняя вместе с колонией русских студентов и других устраивали каждые по-своему эти вечера каждый год зимой. Главный вечер был встреча русского Нового года — это был вечер так называемого политического Красного креста. Красный крест, который помогал политическим заключенным в России, снабжал деньгам, книжками и так далее. Бал политического Красного креста — это уже было традицией, все приходили. Опять же из сочувствия к арестованным политическим, которые пострадали от царского режима. Там выступали русские артисты, поэты читали свои стихи, политических речей там никогда не было. Все деятели политические обязательно на этот вечер приходили. Там видели и Чернова, и Авксентьева, и Цейтлина. Савинкова хорошо знал. Я всех их не припомню. Во всяком случае, Цейтлин всю эмиграцию политическую был в Париже и только отчасти в Женеве. Так что я на русских вечерах видел всех.
Алексей Малышев: А какое на вас произвел впечатление Ленин?
Александр Маршак: Ленин произвел очень приятное впечатление. Он человек грубый внешне, очень черствый. Бывали дискуссии, снимали зал небольшой человек на 200-300, недорого стоил. Каждая партия или какая-нибудь организация время от времени там устраивала собрание, все ходили. На эстраде было нечто вроде президиума, выступали те, которые по данному вопросу хотели выступить. Когда выступал Ленин, Троцкий здесь был корреспондентом нашей киевской газеты, тоже часто мы его видели, Троцкий и Ленин, когда они говорили, они заражали всю публику действительно. Ленин, нельзя сказать, что он говорил как-то красноречиво, нет, это не так, как Маклаков. Маклаков, когда говорил речь, вы заслушивались — это был какой-то поток красоты, он вас увлекал логикой. Казалось даже, что он вовсе не старается красноречиво говорить, но он так убедительно обо всем говорил, что нельзя было его линии не подчиниться. А у Ленина наоборот такой особой логики не было, но какое-то магнетическое влияние. Он громко говорил, размахивал руками. Такие у него доводы, скорее демагогические, но так это убедительно демагогия у него, что он поднимал настроение. Уходили в конце концов люди, не имеющие точного, определенного мнения, в сомнении — кому же верить?
Алексей Малышев: А какое Троцкий на вас впечатление оставил?
Александр Маршак: Троцкий тоже был необыкновенным оратором. Троцкий умел заражать и логикой своей, и темпераментом своим. У Ленина особого темперамента не было, он говорил очень сухо и резко. Именно своей сухостью и резкостью, совершенно непохожим способом заражать, как все другие, он может быть и подчинял этим людей. Потому что у него чувствовалась какая-то уверенность во всем, что он говорит. Он вас не старался убеждать, он говорил то, что он думает, больше ничего, но это была какая-то сила, которая вас покоряла своей искренностью, своей грубостью. Я понимаю, что эта большая толпа в Петербурге стояла во время войны стояла перед ним, 5-6 тысяч человек, подчинялась его воле, потому что это был какой-то грунт. А Троцкий - это был артист. Несмотря на его неприятную физиономию, сгорбленный нос, большой рот, бородочка как у козла, он превращался в какого-то вдохновленного человека. Он такими красивыми оборотами речи говорил, такими фразами красивыми и простыми вместе с тем, он вас заражал артистической действительно речью. Авксентьев не был большим оратором, он был просто человек знающий, теоретик, он не заражал толпу.
Алексей Малышев: А вам не помнится, о чем именно были такие собрание, может быть, какое-то определенное вам запомнилось?
Александр Маршак: Вопросы земельного характера, аграрная политика. Вопросы несправедливости всех законов в России. Все то, что нам всем было приятно слушать, потому что мы все были недовольны государственной политикой, которая в России велась, той разрухой. Все мы оказались в конце концов в Париже только потому, что в России неправильно было организовано, и образование не могли там получить, и по каким-то другим обстоятельствам. Многие были, которые уехали потому, что должны быть арестованными. Многие люди из Сибири поудирали, которых ссылали может быть и ненадолго, но они не хотели там оставаться. Конечно, для нас была сладкая манна, то, что мы слушали, нам это было приятно.
Алексей Малышев: Какие были центры русской жизни в то время? Мы говорим приблизительно о 1911-12 годах.
Александр Маршак: Я сюда приехал в 1909-м.
Алексей Малышев: Какие были центры, были ли какие-то постоянные помещения, где русские собирались, библиотеки?
Александр Маршак: Была Тургеневская библиотека — это была огромная библиотека, которая с каждым годом увеличивалась, потому что жертвовали много на эту библиотеку. Она даже после Первой войны финансировалась французским правительством. Французское правительство дало чудное помещение, целый дом. Это был огромный запас книг, который Тургенев начал. Немцы все это увезли. Это был один из центров культурных русской жизни.
Алексей Малышев: А так, где русские собирались, когда не было политических вечеров?
Александр Маршак: В кафе.
Алексей Малышев: А были какие-то определенные кафе?
Александр Маршак: Были, конечно. Во-первых, не было специальных русских кафе, были русские лавочки, еврейские скорее, тоже не так много. Кафе уже по характеру. Почти все жили в латинском квартале, в латинском квартале большей частью собирались в кафе, было два центра, где просто собирались, встречались. Ленин имел свою резиденцию, туда мало кто ходил. Те, кто ему сочувствовал, собирались в кафе около резиденции. Кроме того уже начал воздвигаться Монпарнас, там были маленькие крошечные бистро, где были клеенчатые скамейки у стен, там тоже собирались. Потом, благодаря тому, что туда стали ходить и художники, и поэты, эмигранты, они создали репутацию, кафе постепенно стали развиваться и превратились в шикарные большие кафе. Но когда я был в этих кафе в те годы, 1910-11 год, - это были маленькие, крошечные бистро, там было очень дешево, туда можно было приходить в 9 часов вечера, заказать кофе и сидеть с этим кофе до часу ночи, до двух часов ночи даже.
Алексей Малышев: Русская студенческая молодежь, политическая молодежь в этих кафе собиралась, разговаривала, спорила?
Александр Маршак: Да. Конечно, там знали, что через неделю будут дискуссии по какому-нибудь аграрному вопросу или по другому вопросу, будет выступать Ленин, будет выступать Цейтлин, будет выступать Авксентьев. Все непременно шли.
Алексей Малышев: Какие-нибудь местные газеты, журналы, информационные бюллетени существовали в то время?
Александр Маршак: Нет. Были, издавались в Женеве революционные для России журналы. Была социал-демократическая газета и социал-революционная. Они нам попадались, но для нас там ничего нового не было. Были литературные кружки, были политические кружки. Но все это носило богемный характер, никакой серьезной организации среди русских не было совершенно.
Алексей Малышев: Последнее, о чем я вас хотел попросить рассказать, — это о Шаляпине, которого вы очень долго и очень близко знали. Что вам запомнилось о его отношении к революции?
Александр Маршак: Да, его отношение к революции выражалось в том, что он как-то не мог понять и не хотел принять этой грубости. Он большой артист по душе. Хотя он вырос из низов, его отец был пьяницей большой, все-таки все грубое его очень коробило. О нем ходят слухи, что он сам был очень большим хамом, что со всеми грубо обращался, — это неправда. Он был очень импульсивный человек, он был человек, которому претило все нелогичное, все некрасивое и все неорганизованное. Главным образом, он совершенно не переваривал людей, которые с претензией о чем-то говорили и в этом ничего не понимали. Вот так он относился к большевикам, что они превратили театр, искусство в какое-то болото, что ничего не смогли сделать.
Он понимал, что он очень большой человек. К нему приходили без церемоний на квартиру днем и ночью, не давали ему покоя: Шаляпин, пойди спой то, Шаляпин, пойди туда-то. А вот что эти босяки понимают? Когда, наконец, устраивали какой-нибудь концерт, я, говорит, пел за мешок муки. Он уехал из России, потому что ему там жить было очень тяжело. Ему разрешили в Риге устроить концерт и позволили ему уехать туда. Это было в 1923 году.
Алексей Малышев: А когда вы познакомились с Шаляпиным, и как долго вы его знали?
Александр Маршак: В 1923-м и до смерти я его знал. Когда он поехал в Ригу, где он должен был давать свой первый концерт, ему разрешили поехать в Ригу, но чтобы вернуться обратно. Он первый раз вернулся обратно. Ему очень понравилось, как там можно хорошо жить. Когда увидели, что он вернулся и привез деньги, которые он сдал, ему разрешили второй раз ехать. Но он уже тогда решил, что если он второй раз поедет, то он не вернется. Второй раз он поехал с семьей, не знаю, под каким предлогом ему позволили уехать с семьей. Уже в Риге на эти деньги, которые он получил, он решил остаться за границей и приехал в Париж. Тут я с ним чуть ли не в первую неделю его приезда познакомился, потому что у нас были общие знакомые. Его секретарь, импресарио был брат нашего бухгалтера в Киеве, который тоже сюда приехал потом в Париж и у нас работал. Через его секретаря я познакомился с Шаляпиным, мы с ним сразу сдружились, что уже потом оставались всегда друзьями до его смерти.
Алексей Малышев: Было много разговоров, не знаю, обоснованных или нет, что советское правительство прилагало много усилий, чтобы его вернуть. Может быть вы расскажете об этом, когда это было, как это происходило?
Александр Маршак: Первым был Красин, если вы помните, не помню, был ли он послом или директором коммерческой миссии, торгпредства. Он часто у него бывал, и он его все уговаривал вернуться в Россию. Шаляпин на это никогда не соглашался. Потом начал его бомбардировать письмами Горький, с которым он был в очень хороших отношениях всегда, это были друзья, они были на «ты». На эти письма Федор Иванович всегда отвечал Горькому, объяснял ему, почему он не может там быть, — его там никто не понимает. Здесь, когда он поет и выступает, он чувствует, что публика, перед которой он поет, может его оценить, а там эта пьяная толпа, которая могла ходить в театр, пьяная толпа, которая приходит его слушать, ему враждебная, чуждая, он в таких условиях не может работать, конечно. В этой полемике кончилась их дружба. В результате у них было свидание где-то на Капри, и они окончательно рассорились, до смерти больше не переписывались и не встречались.
Алексей Малышев: Разрыв произошел в каком году приблизительно?
Александр Маршак: Я точно не помню, вероятно, было в 1925-26-м. Потом много попыток было из посольства для того, чтобы постараться его притянуть в Россию. Но в последнее время он даже перестал об этом говорить. Они потом отчаялись, после 1930 года приблизительно перестали ему предлагать. С Россией он почти потерял связь. Его дочь осталась в Москве одна, которая была замужем за артистом Художественного театра. Вот с ней через здешнее посольство какие-то переписки были, даже даваи ему возможность до 1929 года посылать ей кое-какие деньги. Но вопроса об его отъезде больше не было.
Алексей Малышев: Какие постановки, концерты, может быть оперы вам запомнились с Шаляпиным, которые больше всего на вас произвели впечатление?
Александр Маршак: Конечно, больше всего «Борис Годунов». Даже нельзя назвать это зрелищем — это какое-то высокое духовное удовольствие. Человек пел, пел в такт, казалось бы, что каждое движение должно соответствовать каким-то тактам, у вас впечатление, что он не поет, не играет, а живет — это живой Борис перед вами встал, так трагически переживает свои тяжелые моменты, шекспировская совершенно эпопея. Это было совершенно необъяснимо. Для меня это было особенно как-то ярко. Я присутствовал на всех его репетициях, я с ним большей частью приезжал в театр уже в 6 часов. Он очень добросовестно относился к своим обязанностям, он очень уважал театр, уважал музыку. Особенно требовательным был поэтому ко всем своим окружающим, но он и к себе был очень требовательным был.
Он приезжал в театр в 6 часов, чтобы начать гримироваться, начинался спектакль половина девятого только. Грим у него был совершенно потрясающий, но он сам гримировался всегда. Причем «Борис Годунов», где действие происходит в течение нескольких лет, он на каждом антракте старил свое лицо и движения, вы чувствовали каждый раз, что человек стареет. Затем «Князь Игорь», где он играл две роли большей частью, князя Галицкого и Хана. Вот эти две оперы, конечно, больше всего потрясал. Затем «Севильский цирюльник», его дон Базилио — это что-то совершенно.
Алексей Малышев: Какие роли сам Шаляпин больше всего любил?
Александр Маршак: Бориса. Вы знаете, он к Борису готовился больше двух лет раньше, чем взяться за эту роль. Он познакомился с Ключевским, он жил в имении Ключевского два месяца, чтобы хорошенько вникнуть в историю России этой эпохи. С Ключевским беседовал, выслушивал все его объяснения, каким был Борис, чтобы суметь это все осознать. И так он ко всем ролям относился.
Он мне рассказывал, что когда ему предложили Базилио петь, он никак сразу не согласился, потому что он себе не представлял, какой-то испанский священник, полукомичный, полугоголевский, полумошеннический. Как его изобразить, он никак себе не представлял. Он долго искал, читал, Сервантеса читал, других испанских писателей по-русски, никак не мог понять. Когда он уехал в Мадрид на гастроли, перешел через весь поезд, чтобы пойти в вагон-ресторан, там в третьем классе в вагоне у окна стоял какой-то попик маленький с длинным носом, и такой у него был хитрый вид, лукавый, вместе с тем несчастный. «Теперь я знаю, я буду играть Базилио».
Так он ко всем своим ролям относился, работал очень много. Любил тех, которые тоже много работают и очень презирал тех, которые легко относятся к своим обязанностям. Поэтому на репетициях бывали иногда скандалы. Потому что он так хорошо знал то, что нужно, и когда какой-нибудь маленький тенор или маленький артист делал не так, как Шаляпин просил, сначала очень вежливо, объяснял — это относилось иногда к маленькому певцу, относилось иногда и к дирижеру, а тот начинал с ним спорить и доказывать, что это не так, Шаляпин так хорошо знал, что нужно, и так хорошо знал, что этот болван ничего не понимает, что он выходил из терпения, и уже скандал появлялся. Вообще, он был страшно темпераментный человек. Потом он осознавал, когда переборщил, что он как спичка вспыхивал, он потом жалел и всегда старался загладить.
Помню маленький такой эпизод. Мы ехали вместе на автомобиле в Нормандию, где он снимал дачу большую, где он жил со всей семьей, я его вез туда. По дороге мы остановились завтракать. Он очень любил хорошо поесть и очень хорошо понимал в еде, он большой знаток вина особенно. Он не был пьяницей — это неправда. Он много мог пить, потому что он много ел, много гулял, он все много делал, также много выпивал, но я никогда его пьяным не видел. Он любил хорошее вино, он любил после вина выпить пару рюмок коньяка хорошего, он любил выпить бутылку водки. Так же, как я люблю выпить три-четыре рюмки, он любил выпить бутылку.
По дороге в Нормандию мы остановились завтракать, он просит дать ему хорошую бутылку старого «Бордо». «Вы сами выберите, я не знаю, какое у вас есть, дайте мне хорошую бутылку». Приносят ему эту бутылку, как всегда это бывает, наливают немножко в стакан, он пробует, говорит: «Это вино испорчено уже, никуда не годится». Тот говорит: «Позвольте, это вино запечатанное, год написан». «Мне все равно, что там запечатано и что там написано, я вам говорю, что это вино уже испорчено, оно не годится. Вы мне дайте другую бутылку. И перестаньте со мной спорить». А тот опять начинает ему доказывать, что это вино очень хорошее, что нельзя так. Тут он стукнул по столу так, что стаканы разлетелись, поднял такой крик. Обернулся — прибежал хозяин. Хозяин сказал: «Конечно, надо сейчас же дать другое». Принесли другую бутылку, попробовал, вино было хорошее, он успокоился. А потом, когда мы уже пили кофе, он говорит: «Ну что же я его так обругал? Он боялся, наверное, хозяина, что открыл бутылку. Надо было хозяина позвать, а не его ругать, хозяина надо было выругать». Дал ему тысячу франков. По тем временам тысяча франков все равно, что сегодня 25 тысяч.
Алексей Малышев: А что особенно Шаляпин любил вне оперной музыки, какие песни, любил ли он народные песни?
Александр Маршак: Да, он массу пластинок напел, они у меня все есть.
Алексей Малышев: Вы рассказывали о том, как он любил подражать другим певцам.
Александр Маршак: Это он только в частном кругу. Он не хотел других обижать, потому что он карикатуры из них делал. Он не хотел из себя строить что-то вроде клоуна. Но в частном кругу по вечерам после обеда, после завтрака, особенно, когда несколько рюмок выпили, он изображал в разном виде и тех артистов, как они не умели петь, очень любил имитировать цыганских певцов и по-хорошему, и иногда их шаржировал, потому что часто были плохие цыганские певцы. Он очень любил цыганские песни. «Очи черные» он напел, издал пластинку. Он иногда напевал, как птичка поет, сидит и вдруг что-то такое поет, немножечко громче, немножечко тише. В своем кабинете, у него чудная была студия, в особенности ему хотелось петь, когда мы ездили на автомобиле. Он всегда сидел рядом со мной, я за рулем, а он рядом со мной, а жена его или кто-нибудь еще сзади. Он всегда, как только мы в поле выезжали, как только природа, он сразу начинал напевать. И вот тогда он больше всего напевал всякие песенки русские, цыганские. Тогда он пел цыганские песни, как их нужно петь, не карикатурил. Это совершенно невообразимо, ни в одном театре, ни в одном концерте это невозможно было услышать.
Алексей Малышев: Что Шаляпин говорил о своей молодости, о своем детстве?
Александр Маршак: Я расскажу, как это произошло. Мы с ним оказались в Лондоне, жили в одной и той же гостинице. Он мне предложил один раз пойти с ним в студию общества «Граммофон», где он должен был напевать пластинку. Одну сторону пластинки, какую-то песню или часть оперы, то, что продолжается 8 минут. И вот мы туда приехали в два часа, он обыкновенно перед работой почти ничего не ел, маленький какой-нибудь бутербродик схватит. Я думал, что напеть пластинку, которая продолжается 8 минут, это будет час, два, может три, а мы ушли оттуда в 8 часов вечера. Он за это время переменил три рубашки. В те времена еще не было лент, а тогда нужно было напевать на воск, который нельзя было проверить, нельзя было пропустить, хорошо спето или нет. Значит, нужно было так долго репетировать, чтобы автоматически то, что напоешь, на этом остановиться и тогда это можно проявить и сделать пластинку, только через день или два можно было узнать, хорошо это или нет. Он так добросовестно относился к своим обязанностям, что последний раз мы пели пластинку половина восьмого. Он все время репетировал, останавливал, еще раз и еще раз, и еще раз, ни на секунду не остановились. Как он мог выдержать такую работу? Он всем руководил, и оркестром, каждому музыканту говорил, каждый раз темп менял, все ему не нравилось. Потом наконец воск сделали. Он говорит: «Я думаю, там, наверное, что-то не хорошо. Черт с ним, с воском, пропустите, я хочу послушать». Послушали. «Да, там не хорошо. Еще раз». Уже третий воск закончили половина восьмого. Приехали домой, он пошел помыться. Потом пришли вниз в ресторан, сели обедать. Выпили несколько рюмок водки, бутылку вина. А потом он говорит: «Александр Осипович, давайте пойдем немножко погуляем. Я сегодня заморился, воздухом не дышал». Мы пошли гулять — это было 10 часов вечера.
Мы гуляли до 5 часов утра. Остановки были только на скамейках в некоторых местах. Проходили вдоль Темзы. Начал он мне сам, как-то увлекся, я задал ему несколько вопросов о том, как он начал петь. Постепенно он мне рассказал все свое детство, самое начало, как он вырос в бедной семье, как он помнит ужасные сцены дома, когда отец возвращался пьяным, бил мать, не оставлял совершенно денег. Как ему пришлось, когда отец уже допился почти до белой горячки, они жили тогда на Волге в Казани, они жили не в самой Казани, а в слободке, за версту или две от города. Дали знать, что с отцом плохо, он где-то упал, разбился на улице. А у него тогда не было ботинок, ему было 12 или 13 лет, он свои ботинки совершенно истаскал. Его мать послала, чтобы привести домой отца. Он босиком по снегу добежал туда, отца нашел в участке и на следующее утро привел его домой. Такие сцены повторялись довольно часто.
Характерно то, что вот эта привычка не быть хорошо одетым, обутым особенно, у него сохранилась на всю жизнь настолько, что он никогда не спал, покрывая ноги, у него ноги голые всегда вылезали из-под одеяла. Ему нужно было, чтобы ноги были в холоде, так он привык к этому холоду — это у него осталось на всю жизнь.
А кроме того, конечно, постепенно он мне рассказывал, как он к театру начал привыкать. Началось с того, что он жил в Казани и поступил каким-то писарем, сначала к сапожнику, потом к столяру, разные ремесла перепробовал, а потом каким-то писарем его куда-то приткнули. Очень понравился он тем, что у него был хороший почерк. Когда в этот город приехал какой-то театр, он туда пробрался на галерку, собрав 15 или 20 копеек на билет. Был в таком воодушевлении, в таком восторге от того, что на сцене происходит, что он с этим театром удрал из Казани, бросил всех и поехал с этим театром. С этого и началась его театральная деятельность.
Потом он иногда попадал в другую антрепризу, где был хор, тут он начал в хоре участвовать. Это уже опера так называемая, скорее оперетка какая-нибудь низкого масштаба, низкого вкуса. Но он уже понемножку начал выдвигаться. Он очень часто голодал, приходилось даже по два дня ничего не есть, даже корки хлеба иногда не было. Но он кое-как пробился, стал из хориста иногда петь какие-то маленькие роли. Его заметил какой-то московский купец, когда они ездили на нижегородскую ярмарку, на гастроли ездила эта труппа. Он его пригласил приехать в Петербург. Когда он приехал в Петербург, тут уже началась его настоящая деятельность. В начале он тоже был маленьким человеком. Он красочно всегда рассказывал, был изумительный рассказчик. Когда он рассказывал что-то, он не рассказывал, что тот человек то-то сказал, а он сразу играл того человека, о котором он говорил. Его рассказы был сплошной спектакль, потому что он каждого играл, о котором он говорил.
Так в течение всей ночи он мне всю свою жизнь рассказал — это было такое наслаждение, которого я никогда больше в жизни не имел. Нельзя себе представить, даже если монотонно рассказывать то, о чем он рассказывал, было очень интересно, как простой неграмотный мальчик вышел в Шаляпины, а еще в таком рассказе, как он это проделал, — это было совершенно необычайно.
Я помню один маленький эпизод, который он рассказывал. Когда он приехал в Петербург, его повезли в какую-то гостиницу, и он должен был придти обедать к этому самому человеку, который его заметил. У него были порванные ботинки, подметки совершенно отставали. Пока он держал ноги на земле, этого не было видно, а на извозчике их было двое, было очень узкое сиденье, его правая нога всегда была снаружи и каждый раз подметка отваливалась, он никак не мог припрятать эту подметку, ужасно страдал.
Алексей Малышев: А сейчас я бы хотел попросить вас немножко рассказать о последних днях Шаляпина.
Александр Маршак: Последние дни его были трагическими в том отношении, что он даже не сознавал своей болезни. Эта болезнь заключается в том, что человек постепенно угасает.
Алексей Малышев: А болезнь эта была какая?
Александр Маршак: Рак крови. Начинает человек худеть, слабеть, теряет силы. Никаких специальных болей не чувствует, недомогания никакого нет, просто сонливость большая. Сначала он вставал, стал выходить, потом он стал лежать больше. Потом переходил только в кресло, а потом совсем перестал вставать. Последние две-три недели он лежал в кровати. Когда он лежал в кровати, он не прекращал интересоваться жизнью. Он всегда был актером, не было ни одной секунды, когда он не играл для себя даже и для всех. Когда он брился, там он пел или гримасничал, что-то изображал. Когда он ел, он часто очень, когда пил вино, изображал какого-нибудь француза, который смакует вино или вдруг начинает изображать какого-нибудь пьяницу. Конечно, это только в интимной обстановке, как только кто-нибудь приходил посторонний, все это менялось совершенно.
Так же, когда он лежал в постели, не мог уже вставать, нас было четверо в его комнате, был его секретарь Кашук, человек довольно смешного вида, он был такой пухлый, с большим животом, совершенно лысый, с большим носом, такая фигура комического характера. Он его очень любил, несмотря на то, что Кашук его всегда обкрадывал, с ним ездил всегда. Он хорошо его знал и понимал, что другой может быть будет еще больше обкрадывать. Тот его очень любил, они друг друга давно знали. Шаляпин все это хорошо понимал и всегда превращал в юмористический характер. Когда он французам, например, представлял своего секретаря, так он им говорил: «Мой секретарь месье Жулик».
Рахманинов часто к нему приходил, были большими друзьями. Он говорит: «Александр Осипович, вы мой старый друг, вы человек организованный, все умеете все делать в порядке, так вот, я вам поручаю организовать мои похороны. А это должно быть так: впереди перед катафалком должен идти Кашук и чтобы у него на животе все мои ордена лежали. Потом после катафалка первым долгом, кто-нибудь должен ее нести, Виски (это его собачка), потом чтобы шли (он назвал своего лакея, повара), чтобы один нес мои ботинки, а другой чтобы нес кастрюлю и бутылку вина. А потом уже пойдете вы, Мария Валентиновна и уже потом пускай все те, кто хотят меня почтить. Но вы запомните, Александр Осипович, я вас очень прошу, чтобы это было именно так».
Он знал уже тогда, что он умирает. И даже в последние свои дни он не мог не играть, или играть комическую роль, или что-нибудь из себя представлять, он всегда играл.
Про него говорили, что он был грубиян. Он был грубияном тогда, когда с ним спорили люди, не понимающие чего-нибудь. Сколько мы бывали у него или торжественные какие-то случаи, когда приходили журналисты, когда он устраивал обед с большим количеством людей, которых он хотел почтить, он никогда не был груб, всегда был очень воспитан и всегда держал себя выше всяких похвал.
Этот человек был настолько широкий, что ничего не мог сделать маленького. Например, один раз он зашел ко мне в магазин, посидел, поговорил, говорит: «Александр Осипович, у вас есть время? Пойдемте, мне нужно галстуки купить». И тут же недалеко, где он любил покупать, зашли в магазин, начали выбирать галстуки. Вы знаете, сколько он галстуков купил? 58 штук. Когда он покупал ботинки, он покупал сразу 12-15 пар. У него это все как-то шло в фантастических размерах. Если он ходил гулять, то это на 4-5 часов, когда он садился есть, то он съедал в 10 раз больше, чем другие. Все у него так. Когда он увлекался какой-то книжкой, он мог целый день просидеть за этой книгой, не вставая. Когда он какую-нибудь музыку слушал или пластинку, он 10 раз подряд прослушает, потому что ему нравится. Особенно он внимательно слушал те пластинки, которые ему присылали на проверку для того, чтобы их дальше издавать. У меня есть несколько пластинок с его надписью, на некоторых он писал «Дрянь», на других «Почти можно». Без его подписи, без его одобрения они в дальнейшее производство не пускались. Он очень строго относился, если ему что-нибудь в этой пластинке не нравилось, он забраковывал и шел еще раз петь, причем он за это ничего не получал, но он не допускал чего-нибудь, что несовершенно.
Это у него во всем было, к тому, что покупал, например. Я ювелир, он у меня покупал вещи, он как лучший специалист умел выбирать хорошие вещи и понимал в хороших камнях. Он не мог купить что-нибудь плохое. Я помню один случай, когда я был у него в деревне, часа в четыре после обеда, когда он уже отдохнул, мы хотели пойти гулять. Видим, его сын Федя, ему лет 12 было, сидел за какой-то книжкой с тетрадкой. Федор Иванович подходит: «Что такое делаешь?». «Не могу решить задачу по геометрии». «Посиди, мы пойдем гулять». Пошли мы гулять, долго гуляли, вернулись домой, Федя сидит за тетрадкой. «Что, ты еще задачу не решил?». «Не могу никак, не могу понять». Федор Иванович никогда геометрией не занимался, он сел и за полчаса решил задачу. Это были совершенно необыкновенные способности, он все умел, он все знал, он все понимал.
Вот в политике он плохо разбирался. У него было какое-то чутье, что у большевиков ему будет нехорошо. Но русский народ он страшно любил, для него все русское — это какая-то святыня. У него ощущение было, что большевики испортили всю прелесть русского народа, что они не смогли дать возможность развиться, поэтому он был так озлоблен. У него там пропало огромное состояние, он никогда об этом не говорил. Ему и не нужно было, он всегда говорил, что «банк у меня в горле, мне неважно». Действительно, здесь очень быстро он нажил большое состояние. Он мог иногда поскупиться на маленькие деньги, а мог вдруг какому-нибудь приятелю, какому-нибудь большому художнику, я не хочу называть его фамилию, в России он считался самым первым, жил очень хорошо исключительно за счет Федора Ивановича, многие другие тоже. Он мог купить сразу чуть ли 50 галстуков, а мог где-нибудь вдруг раскричаться, что берут с него лишнее. Он был недоверчивым.
Алексей Малышев: Как он расценивал положение в России, он часто об этом говорил?
Александр Маршак: Часто говорил, всегда интересовался, где-то какие-то газетки, где-то какой-нибудь человек, который может рассказать, он всегда этим интересовался. И всегда говорил, что как обидно, что то, что есть хорошее в русском народе, как-то они затоптали. Теперь такая эпоха, что все скверное вышло наружу, вся алчность, все хамство, все то, что вовсе не так уж специфически нормально для русского народа. И в этом он обвинял большевиков, за это он их ненавидел. Он говорил, что они исковеркали народную душу. Он сам был глубоко русским человеком и любил все русское, что он думал, что все русские такие, он хорошо относился к русским. А что эти загадили, вот этого он не мог им простить, поэтому он никогда ни за что не хотел вернуться в Россию. Это не был исключительно материальный вопрос — это было действительно страдания и боль за русский народ.
Иван Толстой: Воспоминания ювелира Александра Маршака. Запись 1965 года, прозвучавшая сегодня, через полвека, впервые. Нам остается добавить, что в 1975 году Александр Осипович попал на парижской улице под машину и погиб за неделю до своего 83-летия.
