Александр Генис: Этим летом АЧ провел оказавшийся популярным цикл передач Владимира Абаринова “Советские писатели в США”. Четыре передачи были посвящены американским впечатлениям Горького, Есенина, Маяковского, Ильфа и Петрова.
Эти беседы, если судить по откликам наших слушателей и читателей, оказались чрезвычайно популярным. Именно поэтому Борис Парамонов предложил дополнить этот цикл, заполнив несколько лакун. В прошлый раз Борис Михайлович рассказал об американском романе-травелоге Бориса Пильняка.
Сегодня речь пойдет об Илье Эренбурге.
Борис Парамонов: Илья Эренбург, как известно, был неутомимым путешественником. Живя в двадцатые годы в Париже - а не в Москве, - объездил всю Европу. Из Москвы, конечно, такие вояжи совершать было бы труднее. И написал об этом едва ли не лучшую свою книгу - «Виза времени», вышедшую двумя изданиями в самом начале тридцатых годов.
Я эту книгу обнаружил еще подростком в послевоенном сталинском Советском Союзе - читал и млел. Но до Америки Эренбург тогда не добрался - попал в нее только в 1946 году, причем не вольным туристом, а в составе советской делегации работников печати, он представлял «Известия». Вернувшись, натурально отчитался о поездке, в тех же «Известиях». Я эти его статьи помню - они были воспроизведены в его пятитомнике начала 50-х годов. Время известно какое - глухое. Холодная война на международной арене, а внутри страны - культурная пустыня после погрома литературы и прочих искусств постановлением о журналах Звезда и Ленинград. Конечно, это был не тот Эренбург, который написал «Визу времени». Так что давайте те американские очерки вспоминать не будем.
Александр Генис: Но об этой своей поездке в США в 46-м году Эренбург написал в мемуарах «Люди, годы, жизнь», во времена хотя еще вполне советские, но сравнительно мягкие, оттепельные. Поездке в США отведено несколько глав в этих знаменитых мемуарах. Вот давайте об этих его текстах поговорим.
Борис Парамонов: Да, конечно. Сразу же надо вот что установить: Эренбург в этих американских главах ставит некую сверхзадачу: не только об Америке говорить, но и преодолеть ту установку сознания, которая называется “европоцентризмом”. Эренбург ведь старый европеец, он застал еще время до Первой мировой войны, когда и формировался духовно. Для тогдашних, старой школы европейцев было характерно ироническое отношение к США. В них видели нечто карикатурное, какую-то европейскую гримасу. Вот примеры из самого Эренбурга, когда он воспроизводил известные - ходовые штампы. Помню, в той же «Визе времени»: «стандартная американская улыбка, прославляющая одновременно политику президента Кулиджа и новейшую марку зубной пасты».
Или так: «чикагские мясники и впрямь посчитали себя спасителями человечества».
А в романе «Трест Д.Е.» есть такая сцена: застрял в небоскребе лифт, и пока он висел между этажами, герой романа (если вообще эту книгу можно назвать романом, а Енса Боота героем) воспользовался барышней-машинисткой в известных целях. Когда же лифт прибыл на место, она сказала: я предъявлю вам иску на 10 тысяч долларов за поруганную невинность.
Александр Генис: Ну, это Эренбург высмеивал американскую черту - сутяжничество. Хараткерно, что именно оно считалось главным пороком на родине демократии, в Афинах. Стремление судиться по любым поводам в поисках денежной компенсации - и сейчас свойственно Америке. Солженицын в своей Гарвардской речи об этом говорил с горечью и пафосом - о засилье “юрокартии” в Америке, то ли дело судить не по закону, а по понятиям. Американцы сами издеваются над своей страстью к судам, анекдоты про адвокатов тут - самые смешные. Но ведь в этом есть и хорошая сторона: это свидетельство повышенного личностного самосознании американцев, высокой их самооценки и всегдашней готовности защищать свои права.
Борис Парамонов: Безусловно. Но вот я и хочу сказать об этом: как Эренбург на живом опыте соприкосновения с Америкой пытался заглянуть в суть дела, уйти от привычных стереотипов. Вот принципиальное его суждение в этих американских текстах:
«В жизни человечества Америка заняла видное место, и нельзя понять наш век, не поняв Америки. Ей посвящены сотни од и сотни памфлетов - легко ее превознести или высмеять - труднее ее понять. За сложностью техники порой скрывается душевная простота, а за этой простотой - настоящая человеческая сложность».
То есть он сразу же стал говорить о многомерности страны, о невозможности судить о ней по стереотипам. Но, конечно, многое, даже очень многое из того, что увидел в Америке Эренбург, подтверждало эти стереотипы. Примеров он приводит достаточно. Скажем такой. Его пригласили выступить на собрании некоей еврейской организации, которая во время войны собрала несколько миллионов долларов на помощь Советскому союзу. Отказаться было неудобно, он пошел. Опять собирали деньги на что-то, причем это делал не раввин, а пастор. Жертвователей приветствовали шумными аплодисментами. Потом дали слово гостю, и Эренбург сказал: “Конечно, мы благодарны вам, но в России люди отдавали жизнь с куда большей скромностью, чем вы деньги”. После встречи один из организаторов подошел к Эренбургу и предложил ему успокоительную таблетку: он подумал, что человек, делающий подобные заявления, болен.
Александр Генис: Такая практика и сейчас существует, теперь такие благотворительные марафоны проводят по телевидению, где какой-нибудь известный человек призывает телезрителей помочь нуждающимся. Например, комик Джерри Льюис собирал деньги на людей, страдающих почечными заболеваниями. Ничего негативного никто в этом не видит. А если говорить об громогласном нескромном американизме, то здесь сказывается традиция ярмарочной Америки, времен еще О”Генри. Это очень стильная черта, художественно выразительная.
Борис Парамонов: Но чтобы это понять, надо достаточно долго прожить в Америке. Конечно, с ходу такое понять трудно. Или вот еще подобный пример. Эренбург увидел рекламный щит, опять же благотворительного содержания, с призывом жертвовать на что-то. И тут же под текстом - реклама фирмы соусов Гейнц. Спросил спутников-американцев, что это значит, как совместить призыв к доброму делу с рекламой. Ему ответили: американцы больше верят старым почтенным фирмам, какова фирма Гейнц, изготовляющая кетчуп а правительству верят не очень, и на его призыв не откликнутся в той же мере, как на Гейнца.
Александр Генис: Опять же понятно: в жизни американца власть, государство совсем не имеют определяющего значения, как в России. Тут правительство с трудом терпят. Американец может, способен и привык жить, не думая о власти, не надеясь на нее, но и не боясь ее.
Борис Парамонов: Но русскому понять это трудно, и винить его за это пожалуй что и не следует. Так сложилась русская история.
Но мы сейчас об Америке - и в то же время о Европе, коли Эренбург, как я уже говорил, приехал в США с запасом традиционного европоцентризма. И он, приводя вот такие примеры, не может не заметить, что на каждом шагу подтверждался привычный образ мистера Бэбитта.
Александр Генис: Тут нужно напомнить, что «Бэбитт» - это роман Синклера Льюиса, первого американского писателя, получившего в 1930 году Нобелевскую премию. Этот роман считается классической сатирой на Америку и американизм.
Борис Парамонов: Да, и между прочим Эренбург пишет, что критиковать Америку, во-первых, легко, а во-вторых, американцы сами это делают куда резче. Я, кстати, Алексанрд Александрович, никак не могу понять: где в этом романе сатира? «Бэбитт» - чистое бытописательство. Это очень характерно: самый ходовой, повседневный образ Америки воспринимается как сатирическое осмеяние, тогда как речь идет, повторяю, о быте, о повседневной, так легко узнаваемой Америке. Это реликт европоцентризма: видеть в американизме какую-то карикатуру на человеческую жизнь, как она понимается вне Америки, в Европе - старой Европе, надо сказать. Правда, в «Бэббите» есть персонаж - поэт, который сочинят стихотворную рекламу и всё время читает знакомым свои опусы такого рода. Но коли уж мы коснулись литературы, то вот какую тему следует выделить в американских очерках Эренбурга. Он пишет так: я всё это наблюдал, все эти карикатурные в европейском восприятии черты, и спрашивал себя: но откуда у них Фолкнер? Или: чем живет Стейнбек?
Александр Генис: Это уже не европоцентризм, а просто-напросто литературоцентризм. С точно таким успехом можно было спросить в России 19-го века: откуда здесь Достоевский?
Борис Парамонов: Ну а вот о Толстом так не спросили бы, и не спрашивали: вот уж подлинная Россия, и в войне ее, и в мире.
Александр Генис: Но, как же Эренбург ответил на этот свой вопрос?
Борис Парамонов: Никак. Он ушел от темы. И вот тут, в таких вот эллипсах, умолчаниях скрыл главное свое впечатление - не об Америке уже, а о всем современном мире. Вообще того что надо Эренбург в своих мемуарах не говорит, а раскидывает чернуху, по лагерному выражению. Я имею в виду не оппозицию по отношению к коммунизму - какая оппозиция в цензурованном сочинении? - а по существу. Вот видно же человеку, привыкшему шевелить мозгами, что он в действительности увидел: что этот самый американизм это и не американизм вовсе, а генеральная тенденция века. Америка явила миру образ демократии. А демократия, смешно это скрывать или замалчивать, конечно, понизила уровень духовной и эстетической культуры. Герцен говорил: истину нельзя пустить на голоса. Или он же: “Пушкин стоил псковского оброка”. А демократия пускает всё на голоса, но не истину при этом ищет, а наиболее прагматичные решения конкретных социальных вопросов. И естественно, никаких псковских оброков, а значит и Пушкина. Современность цивилизованная - это массовая культура, восстание масс, как говорил Ортега-и-Гасетт.
Александр Генис: В таком случае, Борис Михайлович, задам вам тот же эренбурговский вопрос: откуда в Америке взялся Фолкнер?
Борис Парамонов: Вот тут и открывается ларчик. Эренбург, прикидываясь непонимающим простаком, когда его спросили, куда он хочет поехать в Америке после окончания всяких церемониальных встреч, сказал: на Юг. Он понимал, где надо искать Фолкнера. А в мемуарах пишет, естественно, о всякого рода проявлениях южного расизма.
Фолкнер - то есть настоящая, онтологических измерений культура, создается там и только там, где есть бытийная напряженность, в мире неблагополучном, трагедийном. Вот русская параллель, чтоб яснее стало: Платонов, его Чевенгур. Великая литература требует непростой жизни. Или совсем уж нынешний пример: Владимир Сорокин становится всё больше по мере того, как осложняется нынешняя российская жизнь. «Сердца четырех» - это игра. А «День опричника» уже нечто совсем другое.
А что касается Америки и Эренбурга, то он вот еще что пишет: не было ничего среднего - ни книг, ни фильмов. Или Фолкнер, или комиксы, или Джон Форд и Орсон Уэллс, или голливудский ширпотреб, «патока и пакость», как он пишет.
Александр Генис: Что тоже неверно, потому что в голливудском кино достигнут очень высокий уровень того специфического искусства, которое пользуется собственным условным языком - как балет. Глупо требовать от “Лебединого озера” психологизма Достоевского. Скажем, фильм «В джазе только девушки» - это и не патока и не пакость. К тому же, надо помнить: что хорошую вещь труднее сделать, чем плохую, а кино - это индустрия, она должна непрерывно работать и окупаться.
Борис Парамонов: Ну, Эренбург мог бы в ответ сказать, что в том-то и дело. Да и говорил, кстати, еще в двадцатых годах в книгах «Фабрика грез» и «10 лошадиных сил». О том, что искусство, поставленное на поток, уже не искусство. Но это вот и есть американизм, как тогда понимал Эренбург: когда много машин и много всего.
Александр Генис: Так это же не Америка, вернее, не только Америка, - это современность. Еще Бердяев об этом писал: современное искусство рождено машиной, таков, например, в его истолковании кубизм Пикассо.
Борис Парамонов: Но это на верхних этажах, а пониже машина выделывает стандартную продукцию для невзыскательных обывателей. А вкусы обывателей, даже власть обывателей, - это и есть демократия. То есть формула Америки, получается: машина плюс демократия. Но ведь это формула не только Америки, но всего западного мира. Просто в Америке это всё сказалось ярче, острее, монументальнее.
Александр Генис: Спорное утверждение сегодня, когда Амерка первой вступила в постиндустриальную стадию развития. Да и американцы предпочитают жить не в царстве машины, а в пасторальных пригородах.
Борис Парамонов: До этого Эренбург не добрался. Но он понимал другое. Достойная жизнь стоит высокой литературы: лучше демократия и Голливуд, чем коммунизм и платоновский «Чевенгур». Время сделало свой выбор. Но для советской литературы, которую он в данном случае представлял, как Киса Воробьянинов, это были сложноватые темы, начальство бы этого не поняло.
Важно в американских впечатлениях Эренбурга, что он всё же увидел живых людей, не сводимых к машине, и постарался об этом сказать, и даже с некоторой эмфазой. И тут нас ожидает нечто особенно интересное. Уже улетая из Америки, Эренбург, ожидая пересадки на другой самолет, разговорился в баре с американцем, говорящим по-французски. Тот, узнав, что его собеседник из России, высказал свои мнения по ряду вопросов. Он, во-первых, рассказал о своей жизни: как его всюду носило, и чего только с ним не приключалось - и богател, и разорялся, и безработным был, и в Европу ездил, но вот в конце концов добился стабильного успеха, и готов продолжать в том же духе. И он сказал Эренбургу (я цитирую):
«Я читал в Таймсе, что у вас нет частной инициативы, нет конкуренции, выйти в люди могут только политики и конструкторы, а остальные работают, получают жалованье. Это неслыханно скучно! Да если бы мне во время Великой депрессии сказали: дадим тебе приличное жалованье, но с условием, что ты больше не будешь ни переезжать из штата в штат, ни менять профессию - я покончил бы с собой. Вы этого не понимаете? Конечно! Я видел в Брюсселе, как люди спокойно живут, откладывают на черный день и вырождаются: там каждый молодой человек - духовный импотент».
И Эренбург дальше горит следующее: “После этого разговора я записал у себя: рассчитывать в Соединенных Штатах на социалистическую революцию в обозримом будущем не следует”.
Опять же пример раскидывания чернухи. Не знаю в точности, что он там записал, но понять можно с определенностью одно: Америка - не та страна, с которой может конкурировать Советский Союз, да и нынешняя Россия: и не потому только, что там техника лучше, но и потому, что там живут вот такие люди. Вот что Эренбург понял, и это стало итогом его американских впечатлений.
