Александр Генис: В эфире - новый выпуск нашего культурно-исторического цикла:
1915 - век спустя:
парадоксы и параллели
Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.
Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.
Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.
Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:
Что было?
Что стало?
Что могло бы быть?
(Музыка)
Александр Генис: Сейчас нам кажется, что Первая мировая война, которая в 1915 году окончательно перебралась в окопы, поглощала всю жизнь, ибо она была в центре любого разговора и любых политических дискуссий. Но это, конечно, не так, потому что жизнь всегда продолжается. Более того, период войны был чрезвычайно плодотворен для творчества. Как ни странно это покажется, во время войны, многое изменилось в западной культуре, в европейской культуре, в каждой из воюющей стран зрели большие художественные произведения. Но есть такое ощущение, что зрели они в тиши.
В Австрии в эти годы развивался гений Франц Кафки, с другой стороны на фронте сражался другой титан австрийской литературы - Роберт Музиль.
Во Франции в это время мало кому известный писатель Марсель Пруст сочинял свою великую эпопею, которая была напечатана в 1918 году, то есть, закончена вместе с Первой мировой войной. Но это тоже было вдали от внимания критиков.
В Италии шумели футуристы. Но, наверное, самым важным, самым интересным автором того времени был Пиранделло, который еще не успел прославиться.
В Англии Первая мировая война привела к третьему буму лирической поэзии, он был сравним по влиянию с поэзией елизаветинцев XVI века или с романтиками начала XIX века. Английская поэзия Первой мировой войны дала великолепные образцы лирики, но они стали классикой уже потом.
Зато в России, как сегодня кажется, была самая бурная литературная жизнь в Европе того времени, тут на войну пришелся зенит Серебряного века. Хотя , конечно, никто же тогда не знал, что Россия переживает Серебряный век. Далеко не все принимали это время как удачное для русской литературы. Это сейчас мы видим, что плодотворность этого периода заключалась как раз в том, что тогдла цвели разные течения, воевавшие друг с другом. Однако с точки зрения Бунина, например, это был упадок: не серебряный, а каменный век русской литературы. Так или иначе, Россия переживала литературный подъем - несмотря на войну, или потому, что была война, всегда трудно сказать, как культура связана с историей, но несомненно, что это была важная и бурная эпоха, что отразилось на литературной критике.
Соломон Волков: Вот почему я предложил сделать героем нашей передачи Корнея Чуковского, литературного критика, которого я наряду со Святополком-Мирским причисляю к двум, пожалуй, величайшим русским литературным критикам. Я совершенно сознательно не включаю в эту группу великих критиков Белинского, тут, я знаю, вы со мной категорически не согласитесь, Белинский — герой вашего романа, но не моего - ни стилистически, ни по сути высказываемых им оценок. Мне кажется, столько он наломал дров, столько несправедливых суждений высказал, я считаю, что Белинского как великого критика можно дисквалифицировать только за одно причисление Пушкина к литературным мертвецам.
Александр Генис: Здорово вы с Белинским разобрались. Но я не стану защищать Белинского — это XIX век, а у меня есть своя концепция критики XIX века. Я лично считаю, что все это не критика, а эссеистика — это тот журнализм, который во всей Европе в XIX веке, назывался эссеизмом, а у нас - литературной критикой. По-моему, это - недоразумение, и Белинский, и Писарев были замечательными эссеистами и именно так их надо воспринимать.
Соломон Волков: Вы считаете, что Чуковский — это эссеист? Или Чуковский - литературный критик.
Александр Генис: Чуковский — это критика, и это - художественная литература, я не вижу противоречий.
Соломон Волков: Вот это я как раз и хотел сказать. Для меня и Святополк-Мирский, я не знаю, оцениваете ли вы его так же высоко, как я, и Чуковский — это не просто критики, это не писатели, ставшие критиками, но это люди, которые могли бы стать писателями, а стали критиками.
Александр Генис: Они стали критиками — а это и есть писатели. Писатель — это человек, который умеет писать. Я не вижу никаким образом, почему писатель, который пишет художественную литературу, а писатель, который пишет критику, пишет нехудожественную литературу, как принято говорить в России, по-моему, это просто глупость.
Соломон Волков: Вот эту нехудожественную литературу, слава богу, на наших глазах вытесняет нормальная нон-фикшн.
Александр Генис: Конечно. Лучше пусть будет варваризм и англицизм, чем глупость, которая была принята раньше. Для того, чтобы показать, что такое художественное слово в критике, достаточно двух цитат. Хотите, я вам скажу, кто был гениальным критиком? Блок. Его фраза «веселое имя Пушкин», стоит чуть ли не всего пушкиноведения.
Соломон Волков: Совершенно с вами согласен.
Александр Генис: И Чуковский обладал именно таким качеством. Нельзя сказать, что он был единственным, я, например, высоко ставлю Шкловского, как вы знаете, я поклоняюсь Синявскому, но Чуковский был первым мастером изумительно тонкого и красивого слова в критике. Я приведу два примера для того, чтобы показать, о чем мы говорим.
Вот что он пишет про Ахматову. Это из его знаменитой работы «Ахматова и Маяковский». Сама идея противопоставить этих двух поэтов и сказать, “да, я люблю обоих” — очень здорово придумано. Дайте я прочту абзац, это так приятно цитировать:
«Ахматова поэт микроскопических малостей. Чуть слышное, чуть видное, еле заметное – вот материал ее творчества. Похоже, что и вправду она смотрит на мир в микроскоп и видит недоступное нашему глазу. У нее повышенная зоркость к пылинкам».
Запомнили? Теперь про Маяковского:
«А Маяковский – поэт-гигантист. Нет такой пылинки, которой он не превратил в Арарат».
Соломон Волков: Или в слона.
Александр Генис: Чуковский пишет “в Арарат”, и правильно. Слон — это не пылинка, а сделать из пылинки гору — это очень правильно. Арарат - самая высокая гора в Библии, к которой пристал Ноев ковчег. Чуковский подсказывает, что Маяковскому свойственна и библейская образность, и гиперболизм библейский. Все это замечательно сказано в одном предложении.
Это те самые формулы, которые работают на меня, для читателя. Есть фраза, которую я повторяю всегда, я знаю, что не раз ее цитировал и буду цитировать до конца. Она принадлежит Шкловскому: «Люди питаются не тем, что съели, а тем, что переварили».
Критик создает тот самый фермент, который позволяет “переварить” прочитанное. Если вы пользуетесь ферментом Чуковского, то понимаете поэта. Критик дает вам ключ к Маяковскому и ключ к Ахматовой. И то, и другое было очень непросто сделать в то время, когда они оба еще не стали классиками. Вот вы вспоминали Белинского. Он действительно далеко не всегда понимал, кто классик, а кто нет. Он говорил: ну вот есть у нас Гоголь, Лермонтов, и, может быть, они когда-то достигнут уровень Вальтера Скотта и Фенимора Купера. А Чуковский сразу прекрасно понимал, кто есть кто.
Соломон Волков: Он еще Баратынского обидел моего любимого. Нет, Саша, я Белинского не могу простить.
Александр Генис: Но давайте перейдем к Чуковскому, потому что нам его на сегодня хватит. У меня к нему есть другой вопрос. Чуковский ведь прославился не только хвалой, но и хулой. У меня претензии к Чуковскому тоже есть. Во-первых, я так и не полюбил его любимых поэтов. Его переводы из Уитмана были чрезвычайно популярными в то время в России, как раз в те самые годы, о которых мы говорим, и другой его любимый поэт - Некрасов тоже не стал моим любимым. Но наиболее популярна у Чуковского была разносная критика, которую он употреблял для того, чтобы свести счеты с низкими явлениями культуры, например, с бульварными детективами Ната Пинкертона. Как вы относитесь к такого рода статьям?
Соломон Волков: Я читаю их сегодня с наслаждением, потому что в них стилистическая элегантность, изящество и мастерство Чуковского проявляется ни в чуть не меньшей степени, чем в тех статьях, в которых он восторгается писателями.
Кстати, я должен сказать, что Чуковский очень сложная фигура, я чем больше о нем читаю, тем он на самом деле загадочнее для меня становится. Это был человек внешне вроде бы ласковый и веселый, а на самом деле с какой-то подковыриной в быту. То есть он так разговаривал, как выпевал, люди вспоминают, что он выпевал свою речь, он пел, когда говорил. И обязательно вворачивал какую-нибудь такую тщательно упакованную гадость, подсовывал своему собеседнику. Это был очень язвительный человек.
Александр Генис: Эта язвительность в критиках, раньше, когда я был молодым, мне это нравилось, конечно. Я помню, что моей любимой была критическая статья Шкловского об Евреинове. Статья состояла из двух предложений: «Рыбу нельзя есть ножом не потому, что стыдно, а потому что она мягкая. Я не буду писать об Евреинове».
Но прошли годы и я подумал: чем занимался Чуковский? Надо выбирать себе достойного соперника. Какой смысл воевать с Пинекртоном? Мне кажется, это неправильным. Именно поэтому я после 40 не написал ни одной статьи, в которой критиковал бы какого-то писателя, теперь мне интересно хвалить, а не ругать.
Это, конечно, только мое мнение. Когда я слежу за современной литературной жизнью, то слышу, как разносят то одного, то другого писателя. Недавно были такие скандальные истории с Дмитрием Быковым, который написал, как плох Довлатов, с Бродским у него не очень получается, теперь он говорит о том, что «Мастер и Маргарита» недостойное сочинение. Наверное, есть и у Довлатова, и у Бродского, и в «Мастере и Маргарите» что побранить. Но когда Генриху Беллю говорили о том, как плохи те или иные книги, которые он любил, он отвечал: «Меня совершенно не интересует, что критики ругают, меня интересует, что они хвалят». Важна система отсчета. Когда Быков называет имена тех авторов, которых он противопоставляет Бродскому или Довлатову, то часто они у меня вызывают удивление. Я не хочу сказать ничего плохого. Просто вспоминается цитата из Чехова про Стасова, нашего замечательного критика, которого вы, Соломон, должны любить, потому что он много писал о русской музыке. Так вот, Чехов писал: «Стасов, которому природа дала редкую способность пьянеть даже от помоев».
Соломон Волков: У Стасова было прозвище «Неуважайкорыто» в узких кругах широкой общественности музыкальной. Он сам по себе достаточно спорная, хотя, безусловно, примечательная фигура, к которой я отношусь с симпатией, не будучи поклонником его литературного стиля.
Но мы говорим сейчас о явлениях того времени - сразу после начала Первой мировой войны. К Чуковскому тогда относились очень по-разному и скептически. Тот же Блок. У него много записей в дневнике весьма скептических по отношению к Чуковскому. Что записи в дневнике Блока, я прочту вам сейчас стихотворение Саши Черного, поэта, которого очень люблю, которое так и называется «Корней Белинский (Посвящается Корнею Чуковскому)».
Александр Генис: Мне нравится это посвящение: а то и так не поймут. Не так уж много Корнеев было в русской литературе.
Соломон Волков:
В экзотике заглавий - пол-успеха,
Пусть в ноздри бьет за тысячу шагов:
"Корявый буйвол", "Окуни без меха!",
"Семен Юшкевич и охапка дров".
Закрыв глаза и перышком играя,
Впадая в деланный холодно-мутный транс,
Седлает линию... Ее зовут кривая -
Она вывозит и блюдет баланс.
Начало? Гм... Тарас убил Андрея,
Не за измену Сечи.... Раз, два, три!
Но потому, что ксендз и два еврея
Держали с ним на сей предмет пари.
Ведь ново! Что-с? Акробатично ново!
Затем - смешок. Стежок. Опять смешок.
И вот плоды случайного улова -
На белых нитках пляшет сотня строк.
Что дальше? Гм... Приступит к данной книжке,
Определит, что автор... мыловар,
И так смешно раздует мелочишки,
Что со страниц пойдет казанский пар.
Страница третья. Пятая. Шестая...
На сто шестнадцатой - собака через "ять"!
Так можно летом на стекле, скучая,
Мух двадцать, размахнувшись, в горсть поймать.
Надравши стружек кстати и некстати.
Потопчется еще с полсотни строк:
То выедет на английской цитате,
То с реверансом автору даст в бок.
Кустари! парадокс из парадокса...
Холодный пафос недомолвок - гол,
А хитрый гнев критического бокса
Все рвется в истерический футбол.
И наконец, когда мелькнет надежда,
Что он сейчас поймает журавля,
Он вдруг в смущенье потупляет вежды
И торопливо... сходит с корабля!!
Post scriptum. Иногда Корней Белинский
Сечет господ, цена которым грош!
Тогда гремит в нем гений исполинский
И тогой с плеч спадает макинтош!..
(Музыка)
Александр Генис: В нашем 1915 году в жизни Корнея Чуковского произошла важная встреча — Маяковский. Они знали друг друга и раньше, но именно в 1915 году Чуковский и Маяковский сблизились, это была настоящая дружба, о которой вспоминает сын Чуковского Николай Чуковский. Ему было тогда всего 11 лет, но он оставил очень интересные воспоминания. Я нашел их в крайне любопытной статье Евгении Ивановой в «Вопросах литературы», которая исследовала период любви, дружбы и войны Чуковского и Маяковского. Вот что пишет мальчик Николай Чуковский:
"Лето пятнадцатого года он прожил у нас. Маяковский воцарился у нас за столом и, в сущности, в течение двух месяцев царил за ним безраздельно. "Облако в штанах" он писал, живя у нас. То есть не писал, а сочинял, шагая. Я видел это много раз. Записывал же значительно позже. Мы с сестрой Лидой видели, как он, длинноногий, шагал взад и вперед по наклонным, скользким, мокрым от брызг камням над волнами, размахивая руками и крича. Кричать он там мог во весь голос, потому что ветер и волны все заглушали. Он приходил к обеду и за обедом всякий раз читал новый, только что созданный кусок поэмы. Читал он стоя. Отец мой шумно выражал свое восхищение и заставлял его читать снова и снова. Многие куски "Облака в штанах" я помню наизусть с тех пор».
Эта идиллия в пригородной Куокколе, где жил Чуковский со своей семьей, прервалась совершенно неожиданно, потому что произошел скандал. О нем пишет тот же Николай Чуковский, когда он уже вырос :
"По нашим семейным преданиям, тщательно скрываемым, Маяковский в те годы был влюблен в мою мать. Об этом я слышал и от отца, и от матери. Отец вспоминал об этом редко и неохотно, мать же многозначительно и с гордостью. Она говорила мне, что однажды отец выставил Маяковского из нашей дачи через окно. Если такой эпизод и был, он, кажется, не повлиял на отличные отношения моего отца с Маяковским".
Как вам эти сложные отношения Чуковского и Маяковского с точки зрения русской литературной истории?
Соломон Волков: Они еще более сложные, чем даже видно из этого отрывка из воспоминаний Коли Чуковского. Потому что кроме этого безусловного зафиксированного близкими людьми эпизода с ревностью Чуковского к Маяковскому по поводу его жены, там был еще другой эпизод, и тоже связанный с женщиной. Вообще это лишнее доказательство тому, насколько личные отношения сказываются на литературных отношениях. Нельзя обходиться без понимания того, что происходило за кулисами литературы. Казалось бы, мы живем в XXI веке, никаких табу нет и быть не может, но все равно люди чувствуют себя не слишком комфортабельно, когда сталкиваются с объяснениями отношений междлу литературными гигантами.
Так произошло у Чуковского с Маяковским: они полюбили одну и ту же девушку. Ее звали Софья, как мне говорила Лиля Брик, рассказывая об этой женщине, она же - “Сонька Шамардина”. Ей тогда было 18 лет, судя по описанию, она была татарка, совершенно прелестное создание. Сначала в нее были влюблены совместно Игорь Северянин и Маяковский, а она, любя Маяковского, позволяла Северянину за собой ухаживать. Затем к ним подключился Чуковский. Там произошла одна история, которая до сих пор остается чрезвычайно загадочной и в общем неприятной по своим результатам. А именно: что-то произошло у Шамардиной, она оставила свои воспоминания, которые были впервые полностью опубликованы сравнительно недавно, в постперестроечное время, хотя написаны еще в 1960-м году. (Шамардина умерла в 1980-м году). Она забеременела, и в воспоминаниях не ясно - от кого, возможно - от Маяковского, а может и нет. Фактом остается другое — она сделала поздний аборт, мертвый ребенок был результатом этой прискорбной акции. Она обо всем рассказала Чуковскому, который тоже был ею увлечен. Чуковский в свою очередь что-то такое понарассказал разным своим знакомым, и в итоге по литературному миру распространилась сплетня о том, что наглец и развратник Маяковский соблазнил юную девушку, обрюхатил ее, но мало того, - еще и заразил дурной болезнью.
Это все дошло до Горького, который тоже озвучил эту историю в разговоре со своими знакомыми. А когда к нему явился Маяковский за объяснениями, отказался даже говорить, откуда эта вся история до него дошла, хотя сейчас ясно, что источником был так или иначе Корней Чуковский. Что точно каждая из этих передающих сторон сообщала другой, на сегодняшний момент восстановить невозможно, но итогом была сплетня о Маяковском. Хотя сама Шамардина говорила, что ничего подобного не происходило между ней и Маяковским, но облако это висело над ней и Маяковским довольно долго. А во-вторых, эта история навсегда и окончательно рассорила Маяковского с Горьким, что было, конечно, чрезвычайно важным и рискованным фактом.
Александр Генис: Я не знаю подробностей любовной жизни всех перечисленных персонажей, но я знаю, что главным результатом конфликта между Чуковским и Маяковским стало знаменитое стихотворение Маяковского «Гимн критику». Это стихотворение Чуковский, по разным источникам, сначала принял с большим удовольствием и только потом сообразил, что вероятнее всего Маяковский написал про него. Поэтому он страшно был оскорблен этими стихами, что не помешало Чуковскому по-прежнему с огромным уважением говорить о стихах Маяковского. По-моему, это очень важно.
Я прочту эти стихи, которые можно назвать образцом сатиры Маяковского. Они зверски злые, и, надо признать, очень несправедливы с первой же строки: «От страсти извозчика и разговорчивой прачки»... родился критик. Должен сказать, что ничего постыдного в том, чтобы родиться от извозчика и прачки в России не было, потому что, например, Филонов родился от брака дворника и прачки. Это не помешало ему поступить в Академию художеств, где он учился вместе с Врубелем. Но давайте почитаем стихи. Итак - «Гимн критику».
От страсти извозчика и разговорчивой прачки
невзрачный детеныш в результате вытек.
Мальчик — не мусор, не вывезешь на тачке.
Мать поплакала и назвала его: критик.
Отец, в разговорах вспоминая родословные,
любил поспорить о правах материнства.
Такое воспитание, светское и салонное,
оберегало мальчика от уклона в свинство.
Как роется дворником к кухарке сапа,
щебетала мамаша и кальсоны мыла;
от мамаши мальчик унаследовал запах
и способность вникать легко и без мыла.
Когда он вырос приблизительно с полено
и веснушки рассыпались, как рыжики на блюде,
его изящным ударом колена
провели на улицу, чтобы вышел в люди.
Много ль человеку нужно? — Клочок —
небольшие штаны и что-нибудь из хлеба.
Он носом, хорошеньким, как построчный пятачок,
обнюхал приятное газетное небо.
И какой-то обладатель какого-то имени
нежнейший в двери услыхал стук.
И скоро критик из и́мениного вымени
выдоил и брюки, и булку, и галстук.
Легко смотреть ему, обутому и одетому,
молодых искателей изысканные игры
и думать: хорошо — ну, хотя бы этому
потрогать зубенками шальные икры.
Но если просочится в газетной сети
о том, как велик был Пушкин или Дант,
кажется, будто разлагается в газете
громадный и жирный официант.
И когда вы, наконец, в столетний юбилей
продерете глазки в кадильной гари,
имя его первое, голубицы белей,
чисто засияет на поднесенном портсигаре.
Писатели, нас много. Собирайте миллион.
И богадельню критикам построим в Ницце.
Вы думаете — легко им наше белье
ежедневно прополаскивать в газетной странице!
Соломон Волков: В качестве музыкальной концовки нашей беседы о критиках я хочу показать сочинение, которое очень редко звучит в концертных залах сегодня, и о котором очень немногие знают. Это - «Раёк». Сочинил его Мусоргский в 1870 году. В нем он высмеял своих противников - музыкальных критиков. Поэтому я и выбрал этот опус, чтобы показать, как реагировали авторы на критику. Мы сегодня показали, как Саша Черный отреагировал на критика, как Маяковский отреагировал на критика, кто бы этот критик ни был. Мусоргский на своих критиков отреагировал «Райком». Вот отрывок из этого сочинения.
(Музыка)
