Иван Толстой: Ольга Анатольевна Медведкова – искусствовед и прозаик – родилась в Москве, с 1991 года живет в Париже, окончила факультет истории искусств в Высшей школе общественных наук, защитила в Сорбонне диссертацию «Распространение архитектурных моделей в Европе XVII и XVIII веков». Она научный сотрудник в Национальном центре научных исследований (CNRS) и в Высшей школе общественных наук. В соавторстве с Владимиром Береловичем издала книгу «Histoire de Saint-Pétersbourg» («История Санкт-Петербурга», Париж, 1996). Одна из авторов книг «L'Art russe» (Париж, 1991), «Langue et civilisation» («Язык и культура», Франция, 1995). В 2007 году выпустила книгу об архитекторе Александре Леблоне.
В нашей передаче звучит музыка, исполняемая на копиях старинных инструментов 17-го и 18 века. За клавесином, домашним органом и виргиналом – Ольгин муж Филипп.
Мы записали наш разговор еще до трагических ноябрьских событий в Париже.
Ольга Медведкова: В один прекрасный день мне позвонила приятельница и сказала: «Иди, покупай «Monde des livres»». А это, кончено, не Нобелевская премия, но когда о первом романе появляется статья Антуана Компаньона в «Monde des livres»», это невероятно, немыслимо, и для романа, напечатанного не в издательстве «Галлимар», такого не случается. А потом, еще через примерно шесть месяцев, мне опять же позвонила приятельница и сказала: «Тебе дали литературную премию». И я ей тоже не поверила. Но она была права, и эта премия называется «Révélation», и она дается «Société des Gens de Lettres», и это Общество литераторов было создано Бальзаком, и приз вручается писателями, и там почти нет никакой политики, это чисто литературная премия.
Иван Толстой: Я читал вашу тронную речь с благодарностью.
Ольга Медведкова: Да. Вот это все-таки невероятно, и я думаю, что это можно передать в качестве просто надежды людям, которые пишут, потому что такие вещи происходят и случаются, и нужно непременно публиковать свои литературные произведения, ни на что особенно не надеясь, а там – авось их кто-то и прочтет.
Иван Толстой: Нет ли чего-то странного в том, что искусствовед, человек, пытающийся назвать некую, тоже воображаемую, но все-таки реальность, по крайней мере для зрителя она реальность - произведение искусства, вдруг начинает выдумывать собственный мир, собственный духовный мир? От искусствоведения, от толкования чужого, к воображаемому своему внутреннему миру. Что для этого должно произойти у автора?
Ольга Медведкова: Должно произойти признание очевидности. Искусствовед это историк, который занимается художниками, архитекторами. Он работает как историк, он имеет дело с мертвыми, которых он пытается оживить или связать мертвых с живыми, какую-то невидимую реальность сделать видимой. То есть усилие, которое требует профессия историка или историка искусства, это усилие воображения. Наш главный орган, несмотря на академическую форму выражения и, может быть, некую строгость и, даже, иногда сухость изложения, наш главный рабочий орган это интуиция и воображение. Мы находим какие-то источники. Зачем я вам это рассказываю? Вы это прекрасно знаете и сами наверняка так работаете.
Иван Толстой: Просто, может быть, об этом не все наши слушатели знают.
Ольга Медведкова: Мы находим какие-то свидетельства, какие-то упоминания, какие-то отдельные разрозненные фразы, то, что время сохранило. Почему оно это сохранило, как мы с вами живем? Давайте посмотрим, что мы сохраняем и что выбрасываем, что после нас останется, как это нас представит, как свидетельствует реально о человеке то, что остается? И вот историк находит то, что сохранилось. Всегда случайно. То, что сохраняется, это всегда случайность, и в этом нет никогда реальной последовательности, внутренней последовательности. То есть историк и историк искусства всегда имеет дело с незаконченностью, с фрагментарностью, с непоследовательностью. И чтобы эта непоследовательность всегда мертвая, фрагментарная, потому что расчлененное на фрагменты тело оно мертвое. Чтобы его оживить, как Живой водой окропить, чтобы оно срослось, как в русской сказке, и заговорило, вот это усилие Живой воды это воображение. Мы знаем, какие ботинки носил наш персонаж, мы знаем, в каком году он написал такую-то картину, и из таких совершенно разрозненных данных нам надо понять, оживить и потом рассказать этого человека, рассказать его творчество.
Иван Толстой: Это работа историка-искусствоведа. Чем, в данном случае, отличается работа романиста?
Ольга Медведкова: Ничем она не отличается, кроме того, что не надо ставить сносок бесконечных. Когда мы выступаем от лица академии и говорим от имени академии, мы всегда должны поставить себя в некий ряд, мы начинаем наши статьи: «никто никогда не обратился внимание на то, что». Кто этот «никто никогда» нам надо прочесть в библиотеке, прежде чем позволить себе сказать новое слово. И этот процесс очень трудоемкий.
Иван Толстой: История вопроса.
Ольга Медведкова: Поэтому иногда историки, историки искусства, историки литературы забывают о том, что воображение - их главный рабочий инструмент, они просто забывают это в силу того, что им необходимо для того, чтобы их впустили в академию, то, что можно кратко назвать цитировать, надо всегда опереться на тот опыт, который накоплен нашими предшественниками и выступить на этом фоне.
Иван Толстой: То есть роман это освобождение от некоторых вериг и тягот академической профессии?
Ольга Медведкова: Да, немыслимое, совершенно блестящее, фантастическое, счастливое освобождение о вериг и тягот этой профессии. Потому что это тоже проблема языка. Фраза это отражение нашего потенциала воображения, мощи этого потока. Фраза течет, как течет воображение, поэтому мы можем читателя за собой повести вот этой фразой, зацепить, как крючком на удочку, и утащить за собой куда угодно. Когда ты пишешь эту фразу как историк искусства, то есть я, ты ее постоянно нарушаешь, потому что надо поставить сноску. И эта фраза обрывается. Ты идешь в библиотеку, берешь книгу, проверяешь и смотришь, и нельзя допустить ошибку, нельзя наврать дату, нельзя переврать название города.
Иван Толстой: Что же вас подтолкнуло взяться за художественную литературу? Был случай?
Ольга Медведкова: На самом деле я очень давно пишу, просто этот роман - первый законченный, опубликованный, некоторым образом признанный роман. Я постоянно писала какие-то фрагменты, короткие рассказы и много стихов.
Иван Толстой: Вы что-то публиковали из этого?
Ольга Медведкова: Никогда ничего не публиковала. Первой я опубликовала пьесу, до романа, и пьеса была посвящена архитектору, о котором я написала серьезное академическое исследование.
Иван Толстой: Монферран?
Ольга Медведкова: Нет, Леблон. Жан-Батист Александр Леблон, первый генеральный архитектор вашего родного города Санкт Петербурга, приехавший по приглашению Петра Первого и умерший в Петербурге три года спустя. И о нем была пьеса. Сначала я о нем написала толстую книжку научную, за которую получила докторскую степень, а потом я о нем написала пьесу, потому что я прочла такое количество его переписки с Петром, его записок, его реляций, его инструкций, что я просто слышала его голос и мне очень захотелось подслушать, как он болтает с Петром. И я их отправила в Царство мертвых. И у меня там две тени встречаются - Петра и Леблона. И они на притяжении двух актов ругаются, мирятся. Сначала они сидят на башне Адмиралтейства, а потом они сидят ночью в Кабинете рисунков Эрмитажа, достают все проекты Леблона и опять начинают ругаться.
Иван Толстой: Хотя Эрмитажа при Петре не было.
Ольга Медведкова: Да, но рисунки-то там лежат.
Иван Толстой: Куда теперь денешься? В общем, у Козьмы Пруткова была пьеса «Блонды», а у вас – «Леблонды». И где была опубликована пьеса?
Ольга Медведкова: Эта пьеса мне была почти заказана. Я познакомилась с издательницей, которая занимается Фестивалем переписки в Гриньян. Они публикуют и ставят современных драматургов. Она прочитала мою толстую академическую книгу о Леблоне, сказала, в каком-то разговоре, что она бы хотела пьесу о нем. А я только того и ждала, прибежала домой и засела.
Иван Толстой: Поставили пьесу?
Ольга Медведкова: Вот, собираются осенью.
Иван Толстой: А где?
Ольга Медведкова: Еще не знаю. Но, надеюсь, что с очень хорошими актерами, которых я уже видела.
Иван Толстой: А режиссер? И что за театр?
Ольга Медведкова: Держу все пока в тайне, чтобы не сглазить.
Иван Толстой: У нашего микрофона Ольга не в первый раз. 19 лет назад она выступала в моей тогдашней передаче о Париже. Послушайте запись 1996 года.
Ольга Медведкова: В какое бы время года вы ни оказались в Париже, идите в Лувр. Зимой, когда льет затяжной дождь и ледяная сырость проникает за воротник, там тепло и сухо. Но особенно там хорошо летом, в июле, когда город одуревает от жары и жители его, с трудом дотягивая до августовского отпуска, теряют чувство юмора и становятся беспардонными. То есть перестают говорить «пардон». А в Лувре прохладно, спокойно - именно там проще и естественнее всего сохранить чувство собственного достоинства. К тому же попасть в Лувр можно теперь не выходя из метро на улицу, прямо со станции Пале Руаяль, по подземному переходу. В жару это очень удобно – нырнул в метро у дома, а вынырнул почти возле самой Джоконды. Впрочем, я преувеличиваю - до Джоконды нужно немного пройти пешком, но зато каким симпатичным маршрутом. С одной стороны - модные лавки, с другой - вереница недорогих ресторанов типа фаст-фуд – китайский, ливанский, американский. И все недорого. А впереди сияет гигантская великолепная люстра в виде прозрачной перевернутой пирамиды, вроде той, которая с 1989 года стоит перед входом в музей, снаружи, только поменьше. Автор этой, второй пирамиды, тот же американский архитектор китайского происхождения Йо Минг Пей. А все это подземное царство, преддверие Лувра, расположенное под садом Тюильри, носит название Пространство Карузель. Но даже если вы наизусть знаете луврские коллекции, в том числе те, которые открылись не так давно, если вам уже надоело сидеть в луврских кафе и глазеть на пирамиду Пея, вам, тем не менее, вряд ли будет здесь скучно. Кроме постоянной экспозиции в Лувре всегда бывает несколько новых выставок. Гвоздем нынешнего лета была, например, выставка, посвященная итальянскому художнику Пизанеллло. Ведь именно Лувр хранит большинство рисунков этого дивного мастера 14 столетия. А также многочисленные работы его мастерской. Случилось это так. В марте 1856 года у миланского антиквара Джузеппе Валарди был приобретен Лувром за 35 тысяч франков толстый том ин-фолио, заключавший в себе 318 рисунков. Автором их, по утверждению антиквара, был Леонардо да Винчи. Эта пышная атрибуция продержалась 20 лет. Однако, вскоре кодекс Валарди был разобран на отдельные листы и заново проанализирован. Поначалу исследователей ждало тяжелое разочарование. Лишь несколько листов принадлежало Леонардо и его современникам, а остальная часть - Пизанелло и его мастерской. Скоро стало ясно, что Пизанелло, быть может, и менее знаменит, чем Леонардо, но не менее интересен и гораздо более редок. Особенно прославился Пизанелло среди современников своим поразительным умением изображать животных. Сегодня же перед этими изображениями испытываешь некий зрительный шок. Каждое перо причудливой птицы, малейшие оттенки в окраске шерсти лисицы, грация гончих псов и неповторимая пластика лошади. Чтобы добиться подобной точности художник нередко рисовал с мертвых животных, убитых на охоте, а затем, наблюдая их в натуре, как бы оживлял, придавал блеска глазам, движение фигурам. Одно из самых красивых пизанельских изображений – фигура прыгающего гепарда с афиши выставки - все лето украшало стены парижского метро, внося в него ноту какой-то особой пряной грации.
Иван Толстой: Ольга Медведкова, запись 96-го года. Возвращаемся в 2015-й. А дома у вас был кто-то связан с искусствоведением, с искусством, с литературой?
Ольга Медведкова: Нет, у меня папа - юрист, а мама покойная была инженером, но с каким-то невероятным потенциалом фантазии. Она чувствовала себя наследницей всего, что ни есть изысканного, странного в жизни. Каким-то очень странным образом в доме были красивые вещи.
Иван Толстой: То есть ваше éducation soviétique, оно было…
Ольга Медведкова: Каким-то точками, фрагментами, конечно, все это было минимально. Но вот чувство какой-то обособленности и рафинированности было, несомненно, благодаря моей маме. Она любила поэзию, она любила Цветаеву, она читала Ахматову. Это присутствовало. Я не могу назвать маму моим учителем, потому что все это было в каком-то совершенно неописуемом эмоциональном потоке, это было не что-то, чему она могла меня научить. Вот если действительно говорить об учителях, это было не учение, а, скорее, что-то захлестывающее и переполняющее, слишком переполненное эмоциями, от чего я, скорее, наоборот, пыталась отдалиться.
Иван Толстой: Вы уже больше 20 лет живете во Франции. А в Париже вы встретили учителей в русском понимании этого слова?
Ольга Медведкова: Да, у меня есть настоящий учитель в Париже, у меня есть «сверх Я», это человек, который руководил моей диссертацией, человек, с которым я познакомилась в Высшей школе гуманитарных исследований, его зовут Жак Ревель. Может быть, к этому списку можно третьего добавить.
Иван Толстой: Чему она вас научил?
Ольга Медведкова: Он меня очень серьезно научил тому, что человек, занимающийся интеллектуальной деятельностью, не должен быть интеллектуально нелепым.
Иван Толстой: В каком смысле?
Ольга Медведкова: Это человек с феноменальным юмором, обостренным взглядом со стороны. И он так смотрит и на себя, и на своих коллег, и на своих предшественников и учеников.
Иван Толстой: Это что-то связанное с острым галльским смыслом или что?
Ольга Медведкова: Да, что-то такое. Он все читал, он прочел все книги по истории, по истории искусства, я не знаю, на скольких языках, 80-ти. И он очень точно видит, когда что-то нелепо, интеллектуально нелепо, какая-то амбиция интеллектуальная нелепая, какое-то начетничество.
Иван Толстой: То есть это даже относится к стилистической области?
Ольга Медведкова: Да, ко всему. Или скучно. Даже не будем говорить о том, что плоско – это просто невозможно. И он всегда это говорит ужасно, то есть если вы попали в список людей интеллектуально нелепых, вы будете подвергнуты такому сеансу унизительному, такой насмешке, что вы потом должны исчезнуть, умереть. Или же воскреснуть и преобразиться. И когда я что-то пишу, я о нем думаю. Вы будете смеяться, но я о нем думаю, даже когда я пишу прозу. Потому что в прозе есть одна ужасная ловушка. Как в академической литературе есть такие ловушки, когда вы вдруг становитесь или претенциозными, или скучными, а в литературе ловушка это жалось к самому себе, нарциссизм. Это сразу отражается на качестве прозы, моментально. Когда человек сам себя начинает как-то щекотать или почесывать. Просто в том, как глагол с подлежащим соединяются это сразу же вы почувствуете. И этого надо избегать.
Иван Толстой: А о чем он сам пишет? Очень хочется почитать такого человека.
Ольга Медведкова: Это историк, который пишет об истории, то есть он занимается историографией, он рассказывает о том, как историки думали, он скорее даже философ, чем историк. Главная его профессия это методология культурной истории - как мы можем писать, как раньше писали. Это его профессия, об этом он написал массу статей. И он очень интересуется исторической биографией. Вот это интересно, он меня увлек этим.
Иван Толстой: Итак, роман моей собеседницы называется «L’education sovietique», и он удостоился ряда хороших отзывов в печати. Его заголовок естественным образом отсылает читателя к одному из самых известных романов французской литературы – к «Воспитанию чувств» Гюстава Флобера. «Воспитание чувств» - это блестящий вариант русского перевода. Во французском оригинале – Education sentimentale, то есть буквально «Чувственное воспитание». Поэтому «Советское воспитание» Медведковой можно трактовать и как «Воспитание по-советски», советским путем, советскими правилами и порядками, на советский манер.
Действие в романе укладывается в три дня, которые 15-летняя героиня Лиза Клейн проводит вместе со своей матерью-искусствоведом под Смоленском в бывшей усадьбе своей родни по материнской линии. Накануне их поездки из Москвы в усадьбу мать открывает дочери ее истинное происхождение: о титулованной родне говорить дома боялись, и Лиза в эти дни переживает бурный переворот сознания: ее корни оказываются дворянскими. В эти же самые дни ей открывается и другое: ее отец Клейн, эмигрировавший в Америку, не немецко-австрийского, а еврейского происхождения. Такой русско-еврейский набор претендует на символический портрет советского интеллигента. Такими же символическими (или это теперь, через четверть века так кажется?) оказываются и родственники, собравшиеся в доме под Смоленском в то лето 1980-го года. Лето знаменательное – с олимпийскими играми, вытеснившими многих из столицы куда подальше, и первыми цинковыми гробами, начавшими приходить из Афганистана. Три дня в окружении взрослых родственников и друзей, служат для Лизы Клейн лучшей школой жизни.
Неумолкаемое западное радио на русском языке, насмешки над стареющим Брежневым, рассказывание анекдотов и узнавание своего семейного прошлого – все это становится для героини путешествием в нелицеприятное прошлое, в историю своего отечества. Столкновению с неприкрашенной жизнью помогает всё – и провинциальная железнодорожная станция, не менявшая своего облика с чеховских времен, и местный тракторист, упавший мертвецки пьяным под собственный трактор, и друг матери диссидент Давид, бывший кинорежиссер, сценарист и оформитель, сидящий в отказе без права жить в Москве, и его сестра, влиятельный кинокритик, и зять-дипломат, и племянник, соблазняющий Лизу, - и все эти люди кормятся с продажи икон, которые реставрирует отказник Давид.
Лизе открывается, что Советский Союз – это полный дурдом, где фальшиво всё, вплоть до всех этих Шнитманов, надеваюших маску Ивановых.
И не умея в свои 15 лет справиться с открывшейся драмой, Лиза возвращается в Москву. Бывшая усадьба сгорает в пожаре, оставляя в памяти чувствующего подростка незабываемые ценности: тень от липы и рябиновую горечь.
Не самая плохая часть советского воспитания.
А теперь вернемся к нашему разговору с Ольгой Медведковой.
Что вам дала Франция за эти годы, как вы сами изменились? Вы ведь продолжаете заниматься историей искусства, а начинали еще в Москве. Разные ли это истории искусства получаются? Есть ли специфически французский взгляд? Сильно ли он отличается от русского?
Ольга Медведкова: Да, я не знаю, что изменилось по отношению к тому, чем я занималась в России благодаря Франции или благодаря тому, что я изменяюсь сама. Я уехала из России, когда мне было 26 лет, я была девочка, молодая женщина. Прошло больше 20 лет. Трудно сказать, что бы я делала, если бы я продолжала работать в России. Несомненно то, что, живя в Европе, приобретаешь некоторую форму интеллектуальной подвижности, Доступность источников.
Иван Толстой: Разве сейчас в России источники недоступны?
Ольга Медведкова: Доступны тоже. Признаюсь вам, что я не знаю.
Иван Толстой: Но вот мышление? Я хочу понять, отличается ли искусствоведческое мышление в России от французского.
Ольга Медведкова: Мне трудно на этот вопрос ответить, потому что я не очень в последние годы слежу за тем, что публикуют молодые историки искусства в России. Потому что моя основная деятельность во Франции, как историка искусства, я - историк архитектуры, главным образом, и я занимаюсь связями между разными национальными архитектурными традициями. Россия присутствует в этих связях, но также массивно присутствуют Италия, Франция, Англия. Я занимаюсь такой очень специальной темой как циркуляция архитектурных увражей и, главным образом, увражей, представляющих архитектурную античность. И у меня очень большие проблемы с чтением, потому что на эту тему написаны и пишутся постоянно сотни научных статей и книг, и я их постоянно читаю на своих трех, четырех, пяти рабочих языках.
Иван Толстой: Вы это читаете как преподаватель, как исследователь?
Ольга Медведкова: Как исследователь. И тоже, конечно, когда преподаю, когда готовлюсь к лекциям.
Иван Толстой: Знаете, есть такое понятие, как индекс цитируемости. Русские работы насколько сильно представлены в библиографии?
Ольга Медведкова: В этой области почти не представлены, очень мало. И если я смотрю, то это работы людей прежних поколений. Если уж серьезно говорить на такую академическую профессиональную тему, главный вклад русскими в развитие моей профессии был внесен в 1890-1930-е годы.
Иван Толстой: Назовите фамилии столпов российского архитектурного искусствознания.
Ольга Медведкова: Один из главных столпов это Зубов.
Иван Толстой: Зубов, который имел отношение к Институту истории искусства?
Ольга Медведкова: Не основатель, а Зубов - специалист по Альберте.
Иван Толстой: Аркин такой был.
Ольга Медведкова: Прекрасный исследователь. Это поколение людей, сформировавшихся в 1900-х-1910-х годах. Михайловский такой, теория классических архитектурных слов.
Иван Толстой: Брунова я читал.
Ольга Медведкова: «Академию архитектуры», помните такое издательство? Вот можете брать почти все книжки подряд. Габричевский - это центральное имя. И зубов. Зубов перевел Альберти на русский язык в 1935-38 годах. Это такая загадка. Я сейчас много думаю над загадкой этого перевода и этого понимания Альберти русскими исследователями архитектуры.
Иван Толстой: Помните, была такая книжка «Площадь и монумент»?
Ольга Медведкова: Бринкман, великий историк архитектуры Венской школы, которого никто не знает, а русские знают наизусть, благодаря этому переводу, Очень важная фигура, учитель Певзнера. Певзнер был, конечно, эмигрант из Германии, но он практически основал историю архитектуры в Англии. А для русских читать английского Певзнера, в частности, его «Очерк европейской архитектуры», это очень просто, потому что мы знаем Бринкмана.
Иван Толстой: А эти люди присутствуют в сегодняшнем знании, в сегодняшней культурной памяти европейских и, вообще, мировых авторов?
Ольга Медведкова: Во Франции и среди людей, с которыми я работаю, огромный интерес к потерянным и забытым русским интеллектуальным фигурам, и меня часто просят что-то переводить или что-то специально изучить и представить для наших семинаров. В частности, в Эколь Нормаль такие профессора как Мишель Эспанья, который занимается специально проблемами культурного переноса и, главным образом, сконцентрирован на проблемах переноса между Германией и другими европейскими странами, очень заинтересован в русских сюжетах. Сознание того, что русская наука, гуманитарное знание, в особенности период тоталитарного режима, это такая Атлантида, и там были совершенно феноменальные явления, это очень распространенное мнение сейчас. И я, конечно, этому очень рада. Я сама занимаюсь таким человеком как Буслаев. Вот если говорить об учителях, то Буслаев был учителем целого ряда важнейших представители русской культуры конца 19 - начала 20 века, и Розанов говорил, что он бы не стал тем, чем он стал, если бы не было Буслаева, у которого он учился.
Иван Толстой: Но Буслаев – филолог.
Ольга Медведкова: Филолог, историк искусства, первый и, может быть, лучший историк искусства в России, феноменальный специалист по древнерусскому искусству. У него были такие прозрения, интуиции, такие порывы феноменального воображения в этой области, что можно сказать, что он не превзойден еще и сегодня. И я, конечно, мечтаю, когда будет свободное время, посвятить ему больше времени. Я написала о нем какое-то количество ученых академических статей, и мечтаю перевести его воспоминания на французский язык, потому что я думаю, что это книжка, которую просто нужно подарить Европе.
Иван Толстой: Она, кстати, недавно была вновь подарена российскому читателю, лет 15 назад переиздана была.
Ольга Медведкова: А я ее нашла в Женевской библиотеке, в первом издании конца 19 век,а всю переняла и постоянно читаю. Есть тоже такие учителя, учителя наших учителей. А, кстати, мой профессор Гращенков был четвертым поколением наследников по прямой линии, от учителя к ученику, Буслаева, первым он нам о нем рассказал.
Иван Толстой: Приоткройте секрет, кто-нибудь из людей вашего профессионального интереса войдет в вашу новую романическую книгу?
Ольга Медведкова: Да.
Иван Толстой: Вы будете писать об искусствоведах?
Ольга Медведкова: Нет.
Иван Толстой: В качестве типажей?
Ольга Медведкова: Но персонаж моего романа – студент. Ему 35 лет, но он все еще студент. Это, мне кажется, очень важный тип в европейской жизни 90-х годов, когда люди вдруг почувствовали, что они могут быть как итальянские гуманисты эпохи Возрождения вечными студентами, читать, изучать, бесконечно сомневаться и не преследовать никаких карьер, а просто наслаждаться знанием литературы, искусства. И что в конечном счете как-то жизнь сама будет организована вокруг нас. Вот таких незаинтересованных, как Пушкин писал, «нас мало». Мой персонаж это представитель такого бесконечного студенческого идаизма, такой блестящий вечный студент.
Иван Толстой: Действие первого романа происходило в России, а действие второй книги - в Европе?
Ольга Медведкова: Во Франции, в Париже, в замке в провинции, в Лондоне и во Флоренции.
Иван Толстой: У героя корни будут из России?
Ольга Медведкова: Герой это молодой 35-летний человек русского происхождения, но вывезенный родителями рано из России в Женеву, выросший в Женеве, учившийся в Лондоне и живущий в начале 90- годов в Париже.
Иван Толстой: Опять будут 90-е годы?
Ольга Медведкова: Вот именно 90-е годы. А там были 80-е. Это так сложилось, потому что этот роман писался посредине двух версий первого. Следующий, который сейчас задуман, это уже просто исторический роман, который уже тоже наполовину написан. Роман исторический, и он будет происходить в 1918 году на Кавказе.
Иван Толстой: А это-то знание откуда у вас?
Ольга Медведкова: Это знание, связанное с моим основным рабочим органом - воображением. Я думаю, что все три мои учителя, перечисленные здесь, и примкнувший к ним Буслаев, в конечном счете, то, чему они меня научили, это тому, чтобы не стыдиться и не стесняться воображения.
Иван Толстой: Я процитирую одну искусствоведческую заметку Ольги Медведковой, посвященную феномену православной иконы.
«Западному человеку трудно себе представить, что икона не есть картина, что это – нечто особенное. Это трудно себе представить и на выставке. Ведь там выставлены иконы, которые были отреставрированы и уже давно находятся в музейном пространстве, хотя среди них находятся и несколько древнейших, чудотворных икон.
Икона в России, вообще в православном мире, есть объект поклонения, на том же уровне, как в западном мире реликвии. В Домострое подробно описано, как надо поклоняться иконам. Как счищать с них пыль, как их целовать, как на них нужно смотреть, как перед ними плакать. Это целый телесный, физический ритуал. Икона – это вместилище божественной энергии. Это – место встречи человека с Богом. Иерусалимский храм был точно таким же местом встречи. Важным элементом православной догматики является и то, что эти изображения рассматриваются как подлинные.
По-французски нет различия между словом «Россия» и «Русь», но, разумеется, мы имеем в виду именно Русь. А «Святая Русь» - это религиозная Русь. Речь не идет ни о государстве, ни о нации в современном понятии, но о некоем сакральном пространстве. Это – некое пространство, где происходит встреча народа с Богом.
Это – перенос святости, перенос на русскую землю понятия избранного народа, понятия Иерусалима. Отсюда и название монастырей или поселений – «Новый Иерусалим». Уже в Киевской Руси новым Константинополем, новым Иерусалимом, новым Римом становится Киев. Это – не положительное понятие. Русская земля свята, потому что эта земля – мученица. Это земля, которая воплощает идею царствия Божия на земле. И присутствие святых икон на Руси – важнейший элемент в построении образа Святой земли».
Из статьи Ольги Медведковой. Мы продолжаем парижский разговор.
Вот расскажите о том, как вы выбирали героиню. Сколько вы ей отдавали своего, а сколько собирали по сусекам, и как вообще роман строился, была ли какая-то задача у него или это было нечто сродни тому самому мемуару, который мы хотим представить, потому что ничего лучше этого мемуара мы не помним о своей юности, о своем отрочестве? Вы слизывали с кого-то, от кого вы отталкивались? Кто вам люб, как автор?
Ольга Медведкова: Мне люб как автор Диккенс, после Диккенса – Достоевский, после Достоевского – Набоков, а больше всех, конечно, Пушкин. Но об этом мы сейчас разговаривать не будем. Я очень люблю повествовательную литературу, где все как следует описывается и рассказывается, и чтобы можно было все представить.
Иван Толстой: Роман отменно длинный, длинный…
Ольга Медведкова: Я люблю романы, в которых не видно букв на бумаге, в которых ты не читаешь слова, напечатанные на листе, как-то вот так составленные или эдак. В котором ты не слышишь постоянный голос автора и не думаешь: «ах, как он закрутил!» или «как это он так лихо высказался!».
В котором ты думаешь о героях, ты заинтересован кровно в их судьбе. Я больше всего на свете люблю «Дэвида Копперфильда» Достоевского и «Подросток» Диккенса, это мои две любимые книжки.
Иван Толстой: Примем так.
Ольга Медведкова: Да, как говорила моя дочка в детстве: «Мой любимый писатель -Александр Сергеевич Чуковский». Я этот роман начала писать давно и переписала много раз. И это были разные литературные произведения. А потом в какой-то момент я его посылала нескольким издателям.
И когда получила стандартные письма отказа, то принялась за другой роман. Так что это такая постоянная деятельность для меня. И сейчас второй роман уже закончен и готовится к выходу. А между этим я еще издала довольно длинную новеллу. Это процесс, который идет постоянно.
Иван Толстой: На каком языке вы пишете?
Ольга Медведкова: Все пишу по-французски.
Иван Толстой: То есть вы думаете по-французски?
Ольга Медведкова: Пишу по-французски.
Иван Толстой: А думаете?
Ольга Медведкова: Я не знаю. я не отслеживаю этот процесс. Вот сейчас, говоря с вами, думаю по-русски. Это довольно сложный вопрос, на каком языке мы думаем, когда мы пишем Я не перевожу, это точно, я не перевожу с русского на французский.
Иван Толстой: А тогда позвольте так поставить вопрос: а для кого вы пишете, кто тот воображаемый идеальный, но все время удивляющийся, ваш читатель, которому удобно и хочется рассказывать - он француз он русский?
Ольга Медведкова: Мой читатель – француз, поэтому я для него и пишу на этом языке. Мой читатель здесь, мой издатель здесь, мой критик здесь. Я на это не рассчитывала, когда писала, но, видимо, где-то рассчитывала, потому что история публикации «Советского воспитания» это волшебная сказка. Я опубликовала у издателя, который не занимается литературой, это академический издатель. Просто потому, что я не хотела, чтобы какой-то редактор что-то мне правил. В какой-то момент я начала работать с редактором литературным для литературного издательства, и мне очень не понравилось, и тогда я решила опубликовать роман ровно так, как я хочу, там нет ни одной запятой, исправленной не мною.
Иван Толстой: Интересно, а чего хотел французский литературный редактор? Он лез в текст в каком смысле? Приведите какой-нибудь пример.
Ольга Медведкова: Банализировал его.
Иван Толстой: Хотел спрямлять линии?
Ольга Медведкова: Да. Мне не повезло. Есть, конечно, другие, но мне не повезло. Я даже обложку придумала сама, там все мое от начала до конца, нет ни одного вопросительного знака постороннего. И мне это доставило безумное наслаждение, сам факт публикации, потому что он ушел с моего рабочего стола, я стала работать серьезно над следующим романом. Просто необходимо публиковать, потому что иначе такая сутолока случается между разными голосами. Тот роман, который я сейчас закончила, там совсем другой персонаж, и ему надо было полностью свой тон иметь другой, совсем другой.
Иван Толстой: А какая эпоха в новом романе?
Ольга Медведкова: Это Париж 90-х годов.
Иван Толстой: То есть то время, когда вы тут сами появились?
Ольга Медведкова: Да.
Иван Толстой: Вы можете сравнить себя с вашей героиней Лизой? Вы умнее ее, удачнее, вы сами хотели бы прожить ту жизнь, которую проживает героиня и иметь тех знакомых, те впечатления и удивляться тем же вещам и мудреть о того же, от чего мудрует она?
Ольга Медведкова: Конечно, я хотела бы какие-то вещи понять так рано, как она поняла какие-то. А какие-то она, конечно, не поняла еще, и это очень хорошо, потому что она еще очень молодая, мы ее оставляем 15-летней девочкой. Но она даже не столько поняла, сколько, к своему счастью, почувствовала, что какая-то другая жизнь возможна.
Иван Толстой: Появится ли она хоть краешком во второй книге?
Ольга Медведкова: Она осталась там, в «Советском воспитании», ей там очень хорошо и вольно, и она будет жить в этой книжке. Я отношусь с большой нежностью к этой Лизе.
Иван Толстой: Это очень заметно.
Ольга Медведкова: Я ее хотела сделать одновременно переразвитой и недоразвитой, я думаю, что это черта нашего поколения в России.
Иван Толстой: Ну и вообще наверное отрочества российского.
Ольга Медведкова: Да, она одновременно обладает каким-то аппаратом понимания и рефлексии мира и феноменальной наивностью, она ничего не понимает из происходящего между людьми, она почти как ребенок. При этом эта феноменальная сосредоточенность и точность чувствования, какое-то доверие своим эмоциям, это у нее есть, это у меня есть.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу Русские парижане. У нашего микрофона сегодня была искусствовед и прозаик Ольга Медведкова. Ее роман «Советское воспитание», напечатанный издательством Alain Baudry, удостоен похвал французской критики. Звучали старинные клавесин, домашний орган и виргинал, на копиях которых специально для нашей передачи играл Ольгин муж Филипп.
