Поколение, собирающее своего Якобсона

Иван Толстой: Недавно в Италии в университетах Милана и Верчелли прошла большая международная конференция, посвященная наследию великого филолога Романа Осиповича Якобсона и приуроченная к наступающему 120-летию со дня его рождения. Некоторые участники конференции сегодня у нашего микрофона. Первое слово – Андрею Устинову.

Андрей Устинов: В 1997 году в английском журнале «Slavonica» профессор Хью Маклейн, известный специалист по русской литературе, бывший декан университета Беркли и ученик Якобсона, напечатал свой отчет о состоявшемся в декабре 1996 года в Москве международном конгрессе, посвященном столетию со дня рождения Романа Якобсона. Эта статья называлась «Роман Якобсон, вернувшийся на родину» и в ней говорилось о том, что состоявшийся в Москве конгресс, на котором было заявлено 128 участников, является значительным событием не только для научного сообщества, но и вообще в истории изучения литературы, лингвистики, истории науки. Потому что готовившееся долгое время, прежде всего, усилиями Вячеслава Всеволодовича Иванова, возвращение Якобсона тогда уже в Россию, а до этого в Советский Союз, потому что первые издания Якобсона вышли во второй половине 80-х годов, совершилось. И конгресс, по результатам которого вышел очень солидный том, является лучшим подтверждением тому, что Якобсон, наконец-то, вернулся в Россию, то, чего он не делал долгое время. То есть он возвращался в Советский Союз, начиная с 1956 года несколько раз, но в то же время имя его было не то, что непроизносимо, но не слишком желательно. Отдельные спорадические публикации в сборниках типа «Структурализм. За и против», наконец, выход его монографии сначала лингвистической, а потом работ по поэтике, были не подтверждением, а, скорее, симптомами такого возвращения. Возвращение Якобсона состоялось в 1996 году, в год его столетия. В своей статье Хью Маклейн говорил, что теперь предоставляется возможность для того, чтобы по-настоящему изучать Якобсона на русской почве.

К сожалению, этого не произошло. После якобсоновского конгресса в 1996 году и после выхода сборника материалов этого конгресса в 1999-м, о нем снова забыли, видимо, из-за того, что многие из его теоретических установок, которые теперь стали не только известны и общедоступны, они не сыграли на время, они казались уже отчасти устаревшими, потому что структурализм, ярким представителем которого был Якобсон, потерял свое значение и в лингвистике, и в науке о литературе к концу 90-х и в начале 2000-х годов, потому что некоторые из его теорий, как оказалось, были более страстными, чем связными, и было довольно трудно их применять на деле. Потому что смысл любой литературной теории заключается в том, что теория должна быть не вещью в себе, а должна иметь практическое воплощение. Если литературная теория построена так, что может быть применена на литературных текстах, или же, например, к истории или эволюции литературы, тогда она имеет значение для новых поколений ученых. А если же она воспринимается больше как проза или как вещь в себе, то она и остается на таком уровне, она не получает воплощение ни в трудах, ни в статьях, и заменяется тем, что сызнова входит в моду. То есть то, что читается, изучается и обсуждается в данный конкретный момент.

Таким образом, имя Якобсона на долгое время, фактически все 2000-е годы, сошло на нет. Оно не упоминалось. Были какие-то отдельные публикации, но, видимо, незначительные, а умы ученых захватили другие литературные теории.

Якобсон все-таки такая колоссальная фигура, он разработал целую систему для литературы, для языкознания и для других смежных областей. Прекрасно известна его совместная деятельность и с Цветаном Тодоровым, и с Клодом Леви-Строссом. Это уже такие хрестоматийные вещи. Имя Якобсона сошло с горизонта литературных теорий, которые важны. В этом нет ничего удивительного, потому что это происходило и раньше, одно время все увлекались вторичными моделирующими системами, одно время занимались де Соссюром, одно время интересовались тем, что же происходит с Мишелем Фуко на русской почве, вообще увлечение шло в сторону пост-структурализма, а в отношении структурализма или каких-то смежных литературных теорий, прежде всего, Ренэ Уэллека, никаких особых кивков на протяжении 2000-х годов не делалось. То есть обещание, сделанное конгрессом, повисло в воздухе, Якобсон на самом деле не репатриировался, а так и остался где-то между, остался своего рода невозвращенцем, тем, кем он стал, приняв совершенно четкое решение в 1930 году не возвращаться, подтверждением чему является его знаменитая даже не статья и не эссе, а первая часть книги «Смерть Владимира Маяковского», часть «О поколении, растратившем своих поэтов». И вот в таком положении невозвращенца он и находился приблизительно до настоящего времени.

А пока эстафету московского конгресса, спустя 20 лет, потому что в следующем году исполняется 120 лет со дня рождения Якобсона, подхватила международная конференция под названием «Роман Якобсон. Лингвистика и поэтика», которая состоялась в ноябре в двух итальянских университетах. Конференция началась в Милане и продолжилась последующие два дня в недавно открытом Университете Восточного Пьемонта в совершенно замечательном городке Верчелли.

Иван Толстой: Андрей, а почему местом была выбрана именно Италия?

Андрей Устинов: Я думаю, что конференция могла бы состояться в любой европейской стране или на острове Готланд в Швеции, куда Якобсон любил ездить летом, как мы знаем. То, что она состоялась в Италии, очень показательно. Этот конгресс имел значение всеобъемлющее. Прежде всего, в отличие от всех других конференций, она была не славистическая. То есть она была не предназначена для славистов и не рассчитана на славистов. Якобсон воспринимался как явление глобальное, как явление всемирной науки.

Основной состав конференции по этой причине составляли итальянские ученые, которые, в общем, никак не связаны ни с русистикой, ни со славистикой. Многие из них представляют, прежде всего, лингвистические кафедры или факультеты языкознания в разных университетах, и каждый из них является специалистом в своей области. Это – первое. Второе, что конгресс был отмечен присутствием известнейших людей не только в якобсоновской области, а людей, которые известны как специалисты в своей сфере, прежде всего.

Открывал конгресс, ни много, ни мало, Умберто Эко. Я думаю, что первый день конференции проходил в Милане еще и по той причине, что Эко живет в Милане, и, как он сам сказал, «мне 84 года, у меня уже появились проблемы со здоровьем, и, более того, я не курю». Конгресс открывался его воспоминаниями, его выступлением под названием «Рекордо ди Роман Якобсон». Помимо этого на конгрессе присутствовали также два сотрудника Якобсона, двое людей, которые с ним работали. Прежде всего, это Линда Во, которая выступала на конгрессе и рассказывала о своем сотрудничестве с Якобсоном, а, кроме того, она выступала от Фонда Романа Якобсона и Кристины Поморской и представляла этот фонд на конференции. Также она представляла архив Якобсона, который хранится в Массачусетском Институте Технологий. Помимо Линды Во на конгресс приехал Эльмер Холенштайн, известный философ, специалист по философии языка, который совершил перелет, ни много, ни мало, не из Цюриха, где он раньше преподавал, а из Токио, где он теперь живет. Также на конгресс приехал Питер Стайнер, бывший ученик Якобсона, благодаря которому я и получил приглашение принять участие в этом конгрессе, за что я ему очень обязан. На конгрессе были теоретики литературы, довольно знакомые славистам, Оге Ханзен-Лёве, Галин Тиханов, Патрик Серио.

Русскую часть конференции представляли Марина Сорокина, замечательный архивист, которая провела огромную работу с архивами по розыску материалов Якобсона, его московского периода, Наталья Сергеевна Автономова, которая читала доклад о Якобсоне «Филолог или философ?», и, конечно же, специалисты по истории формализма Катрин Депретто и Александр Дмитриев из Москвы. Программа была чрезвычайно насыщенной и, помимо того, что было очень приятно услышать доклады по родственным темам - история формализма, Якобсон и формализм, философия, можно ли называть Якобсона философом - очень интересно был услышать доклад Питера Штайнера о том, что собрала чешская тайная полиция на Якобсона, он представлял насыщенный фактографический доклад.

Было также очень интересно посмотреть, какое влияние оказывает Якобсон на те дисциплины, которые не являются для меня или для других историков литературы магистральными. Поэтому очень интересно было слушать доклады, например, по лингвистике, и о том, насколько теории Якобсона имеют значение в лингвистике и для современного языкознания, для его итальянской производной. Были два магистральных доклада, которые делали один из организаторов конференции профессор Миланского университета Эдоардо Эспозито, рассказывавший о появлении Якобсона в Италии, что его имя было известно с 1933 года, когда появилась статья Аскола «Лингвистическая школа Праги» или «Пражский лингвистический кружок», и программное выступление Джованни Боттироли из Университета Бергамо на тему «Что живо и что умерло с Якобсоном. От кодов к стилю», где доклад был посвящен тому, что Якобсон сейчас на слуху в лингвистике, но имеют ли его идеи значение, прежде всего, в том, что относится к тем главным концепциям Якобсона, как концепция литературности, с одной стороны, или его коммуникационная модель, состоящая из шести факторов, или замечательное противопоставление метафоры и метонимии, и имеет ли это отношение к современной науке, и если это имеет отношение к современной науке, то насколько это важно для ученых.

Наконец, итальянских лингвистов представляли очень известные люди в своей дисциплине, начиная с Романа Ладзерони, такого патриарха итальянской лингвистики, который долгое время преподавал в Пизе в университете и их знаменитой Скуоле Нормале.

Так что то, что этот конгресс состоялся именно в Италии, - очень показательно, и показательно это и в том, что некоторые доклады непосредственно строились на итальянской литературе. В свое время вышла известная книга под названием «Роман Якобсон и итальянский футуризм», а профессор Диего Поли из университета Мачерато читал доклад, где разбирал якобсоновские теории в применении к наследию итальянского футуризма, – речь шла о том, как Якобсон обращался с теорией де Соссюра, но все примеры приводились из итальянского футуризма, что мне, как большому поклоннику наследия итальянской авангардной поэзии, было очень приятно слушать. Кроме того, я должен отметить, что выступление итальянских коллег - это вообще праздник. То, как они читают доклады, можно только позавидовать. Они вкладывают столько страсти и любви в предмет своего изложения, что даже если слушать доклад на какую-то отвлеченную тему, то все равно интересно, даже если ты в этом ничего не понимаешь, потому что эмоции и преданность своему предмету просто-напросто захватывают.

Иван Толстой: Рассказывает участник международной конференции в Италии Марина Сорокина.

Марина Сорокина: Организаторы конференции, имена которых я с удовольствием готова озвучить в нашей передаче, - это итальянские профессора Стефания Сини, Эдоардо Эспозито, Марина Кастаньето, - они поступили очень разумно и выделили значительное пространство конференции для историко-научной тематики. Именно поэтому я и получила приглашение на эту конференцию, и решила выступить в достаточно провокационной роли, предложив организаторам доклад на тему «Нужна ли биография эмигранту?», с подзаголовком «Роман Якобсон в российских архивах».

На самом деле эта тема меня давно и очень серьезно волнует, потому что совершенно очевидно, что когда мы, российские исследователи, говорим о русской или российской эмиграции, мы, в первую очередь, имеем в виду эмиграцию 20-х годов, ту волну эмиграции, которая возникла после большевистской революции и Гражданской войны, которая была достаточно спонтанной и неожиданной для самих этих эмигрантов. В то же время, мы понимаем сегодня, что отъезд из родной или не очень любимой страны, эмиграция - это колоссальный шок для человека, это колоссальный стресс. На ком-то он сказывается позитивно, на ком-то негативно, но в любом случае значительное количество эмигрантов или, применительно к первой волне эмиграции – беженцев, конечно, думали, находясь уже в эмиграции, о том, какую новую жизнь, какую новую биографию строить. И именно поэтому, когда мы сегодня работаем с тем, что мы называем персональным составом российской эмиграции, нам приходится сталкиваться с огромным количеством ошибок, недомолвок или, наоборот, искажением тех реальных биографических материалов, которые имели место много десятилетий тому назад.

Случай Якобсона в этой перспективе вообще чрезвычайно занимательный. Лет двадцать тому назад я совершенно случайно столкнулась с архивными материалами Романа Осиповича, которые хранятся в архиве МИДа, и тогда фигура этого ученого для меня предстала в новом и неожиданном свете. Оказалось, что он был довольно активным сотрудником советского представительства в Праге, в тогдашней Чехословакии, причем настолько активным, что его инициативы обсуждались, ни много, ни мало, на заседаниях политбюро ЦК КПСС в Москве, в присутствии крупнейших политических деятелей. И тогда, двадцать лет тому назад, казалось, что вот такая пластичность Якобсона-человека, способного при всех режимах занимать достаточно весомые позиции, была связана с тем, что известный чешский историк Томаш Гланц назвал «разведывательным курсом Романа Якобсона».

Сегодня, спустя два десятилетия, я смотрю на эту историю совершенно другими глазами, и своим коллегам на недавно прошедшей миланской конференции предложила такой доклад потому, что мне кажется, что нет сегодня более важной задачи и в истории науки, и в истории русской эмиграции, как создание того, что называется персональными метатекстами. А если сказать попросту, то это выявление, собирание, стыкование всех биографических и научных материалов наших соотечественников, каких-то определенных, как в моем случае, ученых, которые хранятся в разных архивах мира.

Как известно, личный фонд Романа Осиповича хранится в Массачусетском Технологическом Институте. А вот что есть здесь, в России? Этот вопрос стоял передо мной и в другой перспективе, а именно, в попытке документировать те самые интригующие эпизоды его биографии, которые связаны с Россией. Между прочим, еще академик Владимир Николаевич Топоров, а также в известной работе Наталья Сергеевна Автономова, Михаил Леонович Гаспаров и недавно ушедший от нас историк Рашид Янгиров, все они постоянно говорили о том, что московские годы Якобсона, российский его период жизни документирован и исследован хуже всего. Поэтому я и постаралась, памятуя свой опыт 20-летней давности, который дал неожиданные и очень интересные результаты в архиве МИДа, попыталась посмотреть, как в московских архивах можно документировать биографию Романа Якобсона.

Я напомню вам, что Якобсон – москвич, он родился в Москве, в нашем городе, он прожил тут одну из наиболее важных страниц своей жизни, и хотелось, немножко отвлекшись от контекста истории русского формализма, посмотреть, как в архивах представлены основные вехи его жизни. И эта простая задача в очередной раз привела к довольно-таки неожиданным результатам, хотя для любого профессионального историка, для которого архивы - это основа его ремесла, это результаты не такие уж неожиданные. К сожалению, очень часто во всех биографиях Якобсона мы можем прочитать о том, что он окончил Лазаревский Институт восточных языков. Это очень интересное учебное заведение, но, разумеется, он окончил не Институт как таковой, а гимназические классы этого института. Должна заметить, что и фонд Лазаревского института в целом, и его гимназических классов сохранился великолепно. Я получила колоссальное удовольствие, читая отчеты классных наставников Якобсона о том, как проводились уроки, сколько занятий будущий великий филолог пропустил, и почему. И когда точно указаны точные дни и часы этих пропусков, и ты их накладываешь на хронологическую сетку воспоминаний Якобсона, его рассказов о своей гимназической жизни, которую он представил в записях Бенгта Янгфельдта, опубликованных в знаменитой книжке «Якобсон-будетлянин», то четко видишь, как эти ужасные 65 часов пропусков в одной четверти точно укладываются как раз на те периоды времени, которые юный Якобсон проводил увлекаясь, уже интегрируясь в новые литературные знакомства, новые интересные встречи.

Но, что самое интересное, в материалах гимназии, в которой учился Роман Якобсон, - это перечень тех учителей, с которыми ему приходилось иметь дело. Ну, достаточно сказать, что учителем французского языка у него был известный литературный и художественный критик того времени Генрих Тастевен, переводчик с французского языка, секретарь журнала «Золотое руно». Он в 1914 году выпустил небольшую брошюрку под названием «Футуризм» с подзаголовком «На пути к новому символизму». Наверное, точка пересечения ученических интересов, ученических внутренних интеллектуальных потребностей с фигурой учителя, который способен это поддержать и развить, это самое главное, что мы можем увидеть и почувствовать в материалах гимназических классов Лазаревсокго института. Мы можем точно сказать, что у Якобсона был учитель, у Якобсона был человек, который так, от сердца к сердцу, от эмоции к эмоции предавал ему или поддерживал его интересы.

Иван Толстой: С большим сожалением, я вынужден прервать рассказ Марины Сорокиной. Я бы предоставил ей хоть несколько часов, но, во-первых, обещан сборник материалов якобсоновской конференции, а во-вторых, у нас есть и другие участники передачи. Как изменилось поколение, изучающее Якобсона сегодня? Что в нем видят они? Я предоставляю слово Александру Дмитриеву.

Александр Дмитриев: Мне кажется, что за эти 20 лет сам субъект якобсоноведения не просто изменился, а, возможно потерял единое обличие, и самого героя это, скорее всего, очень бы огорчило. Он очень настаивал с самых первых своих шагов на научном поприще и до самого конца на единстве своего метода, своих поисков и того, чем он занимается, как бы это ни называть -филология, русская филология, наука о слове, наука о языке и литературе вместе. Вот здесь явным образом лиц этого даже не диалога, а полилога, стало больше, но, мне кажется, от этого он свою содержательность не потерял. Ушел идеал этого утраченного единства, но остался интерес к теме разговора, который не является интересом просто музейным.

Иван Толстой: А кто же таков Якобсон для вот такого полилогического разговора о нем? Как его «берут»?

Александр Дмитриев: Понимают его очень по-разному. Он – футурист, начинавший и начинающий беспрерывно вместе с Хлебниковым и молодым Маяковским, он - соратник Тынянова, Богатырева и Трубецкого в Праге и Вене 20-х годов, он - лингвист строящий международную империю структурализма в 60-е годы, и он же- патриарх, обозревающий поле русских лингвистических, славянских и семантических исследований в конце 70-х годов. Мне кажется, протеистичность, о которой так легко говорить, - слово, которое является просто этикеткой, но все-таки не схватывает то единство, которое за личностью Якобсона стоит. То есть сейчас, я думаю, в силу развития науки или, точнее, наук, которыми он занимался, такое единство уже просто невозможно объективно. Но тем более вдохновительно выглядит тот человек, который все это начал.

Иван Толстой: Александр, а что вы на конференции услышали нового и неожиданного для себя?

Александр Дмитриев: На конференции была весьма весомая итальянская часть, и те голоса, которые говорили о Якобсоне из этой географической зоны (не самая первая, которая приходит в голову в связи с ним), они как раз были свободны и от глорификации, и от тона снизу вверх, к которому мы привыкли и который оправдан, и, в то же время, там не было равнодушия. Например, доклад о Якобсоне, фонологии и китайском языке показывал, что далеко не все в теоретических схемах и прогнозах Якобсона было верным, точным, если смотреть на это из перспективы китайской филологии и истории китайского языка. И это напряжение между Якобсоном-лингвистом, Якобсоном-филологом, Якобсоном-литературоведом мне кажется очень важным. Вот разотождествление, я бы назвал это слово ключевым, оно идет перпендикулярно и попрек тому, о чем мы привыкли говорить и думать в связи с Якобсоном, а именно - о единстве. И, мне кажется, если угодно, разбитое зеркало, как образ того, каким видится Якобсон сейчас, было неожиданным, но тем более важным. Мне кажется, что уход фигуры, которая бы объединяла всех, возможно, закат семантического проекта, о котором уже столько спорили и говорили, и спорить и говорить уже, наверное, не так интересно, стал фактом, а выяснилось, что предмет спора от этого не ушел и не исчез. Все равно он остался. И, опять-таки, разговор этот может быть в интонации не только придыхания и безусловного почтения. Хотя, конечно, как ученый Якобсон возвышается над всеми нами. Тем не менее, возможность спора и продуктивного пути дальше, который не обязательно будет якобсоновским, мне кажется очень важным. И то, что местом разговора была Италия, а, например, не Америка, не Чехия и не Россия, мне кажется, разговор о Якобсоне был вполне уместным.

Иван Толстой: Что в Якобсоне осталось безусловным? Вы говорите о разбитом зеркале, о посыпавшемся структурализме. А что безусловно?

Александр Дмитриев: Для меня, как для историка, историка науки, преимущественно 20-30-х годов, важен тот первоначальный импульс, который двигал им почти всю его 70-летнюю научную жизнь, заложенный именно тогда, в 20-е годы. И это авангардное, художественное и, одновременно, научное новое начало, страсть к новому начинанию, оно, конечно, остается важным, но видится сейчас, наверное, иначе, чем в 70-е или, быть может, даже в 90-е годы. Кроме того, это проект лингвистики как науки, перестроенный Якобсоном, и не им одним, и те усилия, которые он предпринимал по выстраиванию этого проекта, обращаясь то к детской психологии, то к нейрофизиологии, то к семиотике уже в 70-е годы, остается важным и сейчас, когда наука, кажется, снова начинает искать некоторых безусловных оснований, нового натурализма, и той решетки, которая уже, наверное, не будет структуралистской, но которую она, все-таки, хочет найти.

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, чему был посвящен ваш собственный доклад?

Александр Дмитриев: Мой доклад был об отношении Якобсона к идее литературной эволюции и неявном диалоге, который выстраивался у Якобсона с другим чешским, а потом американским ученым, филологом, тоже, безусловно, большого масштаба Ренэ Уэллеком, прожившим долгую и плодотворную научную жизнь. Их диалог или спор начался в Праге начала 30-х годов. Уэллек написал большую работу о видении литературной эволюции, опубликовал ее в «Тетрадях пражского лингвистического кружка», и его видение несколько отличалось от того взгляда, который был предложен несколько ранее в тезисах Тынянова и Якобсона об изучении литературы и языка в самом конце 20-х годов. Если говорить очень общо, Уэллек стремился видеть эволюцию литературы не через развитие словесной системы, а через развитие исторического, эстетического сознания, через историю, в том числе, литературной критики и литературного сознания вообще. В этом смысле он, конечно, был близок к компаративизму, относительно которого Якобсон всегда занимал позицию достаточно осторожную и дистанцированную. И, что самое интересное, явно с ведома Якобсона Уэллек написал о литературной эволюции краткую, но очень содержательную заметку в том, посвященный 60-летию Якобсона, вышедший уже в Америке в начале 60-х годов. И этот диалог продолжался дальше, потому что Уэллек известен не только в СССР, но и в России, благодаря большому проекту «История современной литературной критики», который в общей сложности занял 7 томов. И в этом смысле, если памятник Якобсону это, на нынешний момент,9 томов его избранных работ от стиховедения до литературной критики, то наследие Уэллека это как раз эти самые 7 томов, посвященные развитию литературного сознания вначале в Европе, а затем уже в Америке и во всем мире, начиная с 17-18 века. И вот эти две перспективы – лингвистико-структуралистское рассмотрение литературы и филологическое и компаративистское - были предметом моего сравнительного анализа.

И если бы в 80-е или 70-е годы можно было как-то итожить их спор, диалог, который никогда не доходил до открытой полемики, выяснения отношений (там как раз все было корректно и взаимоуважительно), то можно было сказать, что Якобсон выглядит, безусловно, главной фигурой или победителем. Уэллек показывает, скорее, то, что Якобсон не мог или не хотел учитывать. То сейчас, в 2010-е, их разность видения литературы видится существенно иначе, если угодно, более равноправным. Конечно, быть может, как ученый Якобсон известнее и важнее, но голос Уэллека и его искания, далеко не победные, особенно в последний период его жизни, когда он стал сомневаться во многих первых своих основоположениях, он выглядит не менее важным и значительным, чем лингвистико-структуралистский проект Якобсона, сделанный из одного куска стали в том самом 1915 году.

Иван Толстой: Поколение, собирающее своего Якобсона. А теперь мы возвращаемся к Андрею Устинову, который расскажет не только об общей атмосфере на конференции, но и о собственном докладе. Андрей, вы ведь говорили о знаменитой книге «Смерть Маяковского»?

Андрей Устинов: Да, совершенно верно. Мой доклад был посвящен и тексту, и обстановке создания «О поколении, растратившим своих поэтов», поэтому он назывался не «Якобсон о поколении, растратившем своих поэтов», а «Якобсон и поколение, растратившее своих поэтов». Я отталкивался от работ предшественников, где, прежде всего, должен назвать Хью Маклейна, потому что Маклейн был первым, кто написал об этом тексте замечательную статью в 1975 году, когда текст был переиздан издательством «Мутон». Вы знаете, что существует знаменитое письмо Якобсона Маклейну, написанное 1 октября 1976 года в ответ на его запрос о том, что означала эта статья и издание этой книжки для самого Якобсона. Если вы позволите, я прочту это письмо, потому что я очень это письмо ценю. Оно было издано по-английски в той самой рецензии Маклейна, потом было опубликовано по-русски в материалах конгресса 1996 года, благодаря Сергею Гиндину. Маклейн передал это письмо ему, Гиндин там его напечатал, а потом мы воспроизвели, благодаря любезности Гиндина, это письмо факсимильно в сборнике «Вадемекум», который вышел в 2010 году. Это письмо замечательное и уникальное во всей якобсоновской эпистолярии, самая известная из которых это письма князя Трубецкого с его комментариями, но, по сравнению с другими письмами, здесь проступает его довоенная страсть к науке и заново срабатывают все его воспоминания о том, как он работал над изданием сборника памяти Маяковского. В своем докладе я пытался показать, что смерть Маяковского для Якобсона оказалась тем, чем послужила смерть Блока для предшествующего поколения. То есть идея поколения как такового, каждому из которых было выделено 10 лет, насколько я знаю, впервые была введена Борисом Эйхенбаумом в его статье «Миг сознания», написанной по следам смерти Блока. Эйхенбаум был на 10 лет старше Якобсона, в следующем году исполняется 130 лет со дня его рождения, а для Якобсона таким мигом создания послужила смерть Маяковского. Итак, он пишет в письме Маклейну:

Октябрь, 1 число 1976 года

''Дорогой Hugh,

Спасибо за чуткость к моим давнишним страницам, о которых Мандельштам когда-то сказал: ''библейские слова'', а Лиля Брик: ''ты увидел, чего никто не заметил!''.

Гибель Маяковского меня до костей потрясла неожиданным осуществлением издавна предвиденного. В последовавших письмах Эльзы Триолэ (с начальными словами ''Не досмотрели'') и Эренбурга говорилось об иступленной травле и нестерпимом духовном одиночестве Маяковского в последней фазе его жизни. Было долгом сказать о промотавшемся поколении, и я писал, наглухо запершись на несколько дней, писал без отрыва. Окончив, позвал русских друзей, живших или бывших проездом в Праге, прочел им написанное, ошеломил и Бема, и Гессена, и Савицкого, и Чижевского, и первым прервавший общее молчание Богатырев крикнул: ''Ты никогда ничего сильнее и глубже не напишешь!''. Так же отозвался и Илья Эренбург, получив машинописную копию. Сокращенный немецкий перевод, сделанный Гектером (Hekter), украинцем, работавшим в Prager Presse и Slavische Rundschau, был напечатан в этом журнале. Я задумал сборник статей и воспоминаний русских на Западе о Маяковском и обратился к Эренбургу, Эльзе Триолэ, Пуни, Альтману, Ларионову, кажется - Давиду Бурлюку и Мирскому, но по-различным поводам никто, кроме Мирского, в конце концов ничего не прислал, и мне, не без труда договорившемуся с русским издателем в Берлине Капланом, не оставалось ничего иного, как напечатать двухстатейный сборничек, ставший в дальнейшем при помощи гитлеровской и сталинской цензуры чрезвычайной редкостью. Всем вышесказанным можешь воспользоваться. (...)

Твой Роман''.

Письмо Якобсона Хью Маклейну, 76-й год. Продолжает Андрей Устинов.

Андрей Устинов: Выход «Смерти Владимира Маяковского» в издательстве «Петрополис» буквально в последний год до нацистского путча (книжка вышла в «Петрополисе», Берлин 1931, вскоре издатели «Петрополиса» Яков Блох и Абрам Каган оказались в Бельгии, где они издавали книжки) был совершенно знаменательным, потому то для самого Якобсона это означало не только то, что он пережил такой же «миг сознания», как в 1921 году пережил Эйхенбаум, это означало, что он принял совершенно четкое решение. На протяжении предыдущих нескольких лет он думал о том, чтобы вернуться в советскую Россию. Этому посвящена замечательная статья моего покойного друга Александра Галушкина, которая называется «Итак, вставши на костях, будем трубить сбор. К истории несостоявшегося возрождения ОПОЯЗа в 1928-30 годах», где он внимательно прослеживает попытки рождения ОПОЯЗа, стимулированные, отчасти, беседами и перепиской Якобсона и Шкловского и приездом Юрия Тынянова в Прагу в декабре 1928 года.

Тогда же, как вы знаете, Якобсон и Тынянов написали свои знаменитые «Тезисы», опубликованные в «Новом ЛЕФе». Интересно, что о конференции, об этих тезисах говорил, в частности, Александр Дмитриев, где он обсуждал вопрос, что намеченная ранее Якобсоном и Тыняновым в этих «Тезисах» об изучении литературы и языка программа, так и осталась невыполненной, но только в части литературы. То есть, в лингвистической части Якобсон ее выполнил вполне, а в том, что казалось части литературы, эта программа оказалась невыполненной, а только заявленной. То есть, Якобсон в каком-то смысле потерпел поражение в разработке истории изучения литературы. Но то, что сказал Саша в своем докладе, – замечательно. Что сам формализм учил, что в истории литературы, в том числе, в науке о ней, поражение, которое испытал Якобсон, порой оказывается плодоноснее и важнее иных побед.

А для меня появление «Смерти Владимира Маяковского» и статьи «О поколении, растратившем своих поэтов», послужило пунктом невозвращения для Якобсона совершенно сознательно. В предшествующей литературе об этой статье много говорилось о том, что, написав эту статью, Якобсон закрыл для себя возвращение в советскую Россию, хотя статья не имеет совершенно никакого антисоветского настроя, скорее она настроена антиэмигрантски, против русской эмиграции. Якобсон и прежде позволял себе высказывания против русской эмиграции, прежде всего, в своих самых первых статьях о направлении развития искусства. Эти статьи 1920-21 года известны и перепечатаны. После этого он не отзывался об эмиграции плохо довольно долго, пока не коснулся этой дискуссии в статье «О поколении, растратившем своих поэтов». В принципе, ничто не помешало бы ему вернуться после опубликования этой статьи, что сделал его соавтор по книге «Смерть Владимира Маяковского» князь Святополк Мирский, который в 1932 году вернулся в советскую Россию. Моя идея заключается в том, что, написав «О поколении, растратившем своих поэтов», Якобсон принял совершенно четкое и категоричное решение – в советскую Россию не возвращаться. Не возвращаться к тому поколению, своему поколению, которое растратило поэтов, в том числе самого яркого из них - Владимира Маяковского. Именно поэтому он и писал в конце этой статьи:

«Будущее, оно тоже не наше. Через несколько десятков лет мы будем жестко прозваны – люди прошлого тысячелетия. У нас были только захватывающие песни о будущем, и вдруг эти песни из динамики сегодняшнего дня превратились в историко-литературный факт. Когда певцы убиты, а песни волокут в музей, пришпиливают к вчерашнему дню, еще опустошеннее, сиротливей да неприкаянней становится это поколение, неимущее в доподлиннейшем смысле этого слова».

Можно сказать, что Якобсон принял на себя задачу своим решением не возвращаться в советскую Россию, он принял на себя задачу целого поколения, чтобы сохранить его наследие и ни в коем случае не быть прозванным «человеком прошлого тысячелетия».

А я считаю, что именно в этом и заключается смысл якобсоновских штудий, потому что для многих ученых он остается совершенно живым, колоритным, что называется larger than life. Не случайно, что на конференции несколько раз вспомнился знаменитый анекдот, который приводит Сергей Довлатов, который говорит о том, что у Якобсона глаза косили, смотрели в разные стороны, и Якобсон, видя конфуз и непонимание собеседника, показывал на правый глаз и говорил: «В правый глаз смотрите, в правый, левый - это дань формализму».

Я должен сказать, что очень благодарен и признателен организаторам этой конференции. Стефании Сини и Марине Кастеньето, профессорам из Университета Восточного Пьемонта и Верчелли не только за саму возможность оказаться на этом конгрессе, но и оказаться в совершенно невероятном месте. Представьте себе, Верчелли - это маленькая деревушка, скажем, городок, на полпути между Миланом и Турином. Это университет, который открылся совсем недавно. Всем в Италии Верчелли известен как главный производитель риса, и не только в Италии, а в Европе. Знаменитое ризотто имеет своим происхождением Верчелли. Поэтому путеводители, в большинстве случаев, обходят его стороной, рассказывая только о том, что Верчелли - главный производитель ризотто в Италии. А, кроме того, в самом центре находится прекраснейший собор Святого Андрея, рядом с которым и проходила конференция.

Но ведь идеи Якобсона имеют значение не только для науки, они имеют значение как идеи просвещенческие, и в этом смысле то, что конференция происходила в Верчелли, имеет, может быть, самое большое значение. Во-первых, это был первый конгресс такого уровня, который проводился в университете. И когда я разговаривал с организаторами, то и Стефания, и Марина сказали мне одно и то же, что это первое поколение детей Верчелли, которое может пойти в университет, потому что до этого все жители Верчелли были фермерами, они растили рис. Представьте себе, какое значение может иметь конгресс на тех студентов, которые постоянно появлялись на заседаниях, и которые помогали на каждом заседании, они были как ангелы хранители для нас, они приходили на заседание, они помогали всем участникам конференции совершенно безвозмездно и всегда радушно. И то, что конгресс такого уровня, с такими участниками, потому что видеть на конгрессе и Линду Во, и Эльмера Холенштайна, и Оге Ханзен-Лёве, и представителей итальянской лингвистики довольно знаменитых, имеет совершенно иное значение, чем если бы это была какая-то местная и простая конференция. Кроме того, имеет значение то, что имена, которые произносились на конференции, они останутся и с участниками, и со слушателями.

Во время своего доклада я играл авторские записи. Авторскую запись сохраненную и реставрированную Львом Шиловым, где Маяковский читает свое стихотворение «Послушайте», а после я играл записи, где Якобсон читает стихи Хлебникова. Ко мне подходили и спрашивали, где это можно взять, как это важно и как это интересно, потому что записей самого Хлебникова не сохранилось, но сохранились те записи, которые Якобсон сделал в Кембридже, и это два программных стиха Хлебникова. А, как вы знаете, Якобсон не просто слушал Хлебникова, он дружил с Хлебниковом, он написал первую монографию о Хлебникове, которая до сих пор имеет значение, потому что «Новейшая русская поэзия. Набросок первый. Велемир Хлебников» - это книга, которая не устареет, и которая имеет значение для науки о литературе до сих пор, и подтверждение этому не требуется. Поэтому я хочу сделать такой подарок, Иван, я хочу предложить вам эти записи, тем более, что я получил разрешение от Линды Во, президента Фонда Романа Якобсона и Кристины Поморской на то, чтобы эти записи прозвучали в нашей передаче.

(Звучат два стихотворения Велимира Хлебникова в чтении Романа Якобсона).