Иван Толстой: Александр Ефимович – давний друг нашей программы. Мы разговаривали с ним и о Викторе Некрасове, и о Николае Харджиеве, и о Киеве 60-х, о собирании редких книг начала 20-го века, отмечали 70-ти и 75-летие самого Парниса. И для начала сегодняшнего разговора я предлагаю послушать небольшой фрагмент из программы 2008 года.

Александр Парнис: Мои корни с Украины, я родился в маленьком местечке Дунаевцы, сейчас малоизвестном. В Украине это местечко знают, это известный поселок городского типа. Хотя в паспорте почему-то записано, что место рождения – Винница. Отец мой работал учителем математики в школе, и, когда мне еще не было года, уговорил мать переехать в Винницу. Эта путаница происходит не только со мной, она произошла и с великим русским поэтом Хлебниковым. Сначала везде, во всех биографиях, писали, что он родился в Тундутово, а когда я поехал в Калмыкию в 1971-м году, обнаружил, что Хлебников в Тундутове не родился, а родился в соседнем селе, которое сейчас называется Малые Дербеты. Вот так бывает в жизни.

Иван Толстой: Что же дали вам родители, чему научили вас, как пытались наставить на правильный путь?

Александр Парнис: Они не очень слушали меня. Мне было три года до начала войны, и я себя, к сожалению, не помню в трехлетнем возрасте. Но уже позже отца призвали на фронт, он воевал в Сталинграде, а мы с мамой эвакуировались на Северный Кавказ. Я там провел свое детство, и там мы встретили день победы. Помню, смотрели через год фильм «В шесть часов вечера после войны». Там я даже в школу не пошел. Потом, сразу после войны, мы возвращались на Украину, и почему-то через Москву. Застряли в Москве, и здесь я пошел в первый класс. Мы нашли здесь родственников, жили у них где-то на Бауманской в подвале, и меня там направили в школу, чтобы не опаздывал, чтобы учился, чтобы стал умным. Вот с тех пор и до сих пор учусь.

Иван Толстой: Но в Москве вы не долго оставались?

Александр Парнис: Мы не застряли. Буквально через пару месяцев отец поехал в Киев искать место работы и нашел. Я пошел в школу, по-моему, 77-я школа была, потом она стала вечерней. Но поскольку у нас не было жилья в Киеве, мы не могли там жить. Мы поехали к маминой сестре в город Узин. Тогда это было село, а сейчас оно стало известным городом благодаря космонавту Поповичу, который тоже из Узина. И я там учился до 5 класса.

Иван Толстой: А потом – в Киев?

Александр Парнис: Потом перебрался в Киев. Отец смог, со всякими сложностями, правдами и неправдами, купить небольшой флигелек во дворе какого-то дома, ужасный, типа сарая, и вот там мы провели пять лет жизни.

Иван Толстой: Отец продолжал быть учителем математики?

Александр Парнис: Отец был учителем математики до конца своей жизни. Это его кредо и его крест.

Иван Толстой: Для того, чтобы заняться историей литературы и стать филологом, должно было в жизни что-то такое происходить и вы должны были как-то формироваться. Расскажите, пожалуйста, об этом возникновении интереса к литературе, к книгам, к писательству.

Александр Парнис: Это было, по-видимому, в последних классах школы. У меня появился интерес к поэзии, и я стал, как ни странно, собирать поэзию, о которой мало что тогда еще понимал. Но уже активно собирал выходящие сборники. Это было сразу после школы, в 1955-56 году. Я стал собирать для себя какую-то библиотеку, но, в основном, это были книги поэзии. Я познакомился с книжниками, а это самые замечательные люди, до сих пор очень люблю такой слой читающей общественности. А люди эти знают всегда очень много, то, чего почти никто не знает. Поэтому почти каждый день около одного из букинистических магазинов Киева на улице Короленко, около книжного магазина Литфонда, мы всегда встречались. И мой интерес, мои знакомства с людьми намного старше меня, настоящими профессиональными книжниками… Я тогда познавал, что такое неофициальная литература. И тогда уже у меня был какой-то интерес, прежде всего, к букинистической литературе. И я собрал за эти годы довольно приличную библиотеку русской поэзии начала века. Хотя в Киеве мало людей собирали это. Это сейчас модно, а тогда я знал нескольких хороших профессионалов и понимал, что нужно собирать. В 1960-м году вышел маленький томик Хлебникова, и с этого началась моя эпопея, серьезное внедрение вот в эту стихию русской книжности.

Иван Толстой: Это был фрагмент из передачи Радио Свобода 2008 года. Сегодня мы снова беседуем с Александром Ефимовичем Парнисом.

Александр Парнис: Всех желающих узнать об этом отсылаю к замечательной книге Мариэтты Омаровны Чудаковой «Беседа об архивах», которую многие знают, она вышла двумя изданиями - в 1975 году и, кажется, в 1986. Но я буду говорить о личном опыте. Он у меня был не только положительный, был и отрицательный. Но, сначала - положительный. Я нашел за всю свою жизнь четыре архива Хлебникова! Документы и материалы в разных городах. Я работал не только в Москве и Петербурге, но и в архивах Астрахани, Элисты, Еревана, Тбилиси, Киева, Баку, Харькова, и даже в провинциальном городе Крестцы, где Хлебников провел последние дни своей жизни в больнице. Этот год - действительно, урожайный. В этом году мне удалось в Калмыкии, безумно далеко, в калмыкских степях, опубликовать уникальнейшие воспоминания матери Хлебникова о его детстве и юности. Они были написаны в 1923 и 1929 годах. Я считаю, что это лучшее, что написано о Хлебникове. Кто как ни мать знает лучше своего сына, а для нас – героя? Поэтому они - ценнейшие. Они впервые опубликованы полностью, до этого печатались только во фрагментах. Они находились ранее у профессора Степанова, первого издателя Хлебникова, потом они попали ко мне. Я их очень долго готовил, потому что почерк у нее ужасный. Там проводилась большая текстологическая работа. Они прочтены, там осталось два-три слова не разобранных, все остальное я разобрал. К сожалению, не разобрал инициалы одного человека, который, как считает мать, повлиял на Хлебникова. Я не могу до сих пор понять, кто это. Это замечательные воспоминания, они изданы маленьким тиражом. Почему в Калмыкии? Потому что это родина Хлебникова. Я туда ездил, там параллельно был Международный буддистский форум. Я наблюдал, что такое буддистский ритуальный танец цам, который длился четыре часа на дикой жаре. Это было что-то фантастическое! Невыносимое занудное, но очень интересное. Там есть архив, в котором я работал. Я его посещаю раз в тридцать лет. До этого был тридцать лет назад, когда меня не подпускали к этому архиву, потому что считали, что это национальное достояние. Сейчас пустили. Там есть интересные вещи, связанные, в основном, с отцом и братом Хлебникова. Но сейчас перейду к главному моему сюжету - баронессе Будберг.

Иван Толстой: А прежде, чем вы перейдете, у меня и у наших слушателей вырастает любопытство: а что же это за инициалы человека, который повлиял на Хлебникова? Вдруг среди наших слушателей найдется кто-то, кто может прислать в «дорогую редакцию» подсказку?

Александр Парнис: Боюсь, что нет. Дело в том, что у нее очень неразборчивый почерк. Она зашифровала, по-видимому, преподавателя Казанского университета, с которым Хлебников беседовал, будучи студентом. И если бы были понятны хотя бы эти инициалы, если бы они читались, было бы понятно, как их искать. Потому что выпущены два больших сборника преподавателей университета, я знаю архивы всех соучеников Хлебникова. К сожалению, не читаются эти два инициала, поэтому трудно понять - то ли «г», то ли «т». С этим надо еще работать. Я надеюсь, так как я человек упорный, до конца своей жизни это расшифровать. Он явно влиял на Хлебникова, потому что одна их первых вещей Хлебникова – философская. Откуда Хлебников, будучи студентом-естественником, увлекся философией, и откуда такой интерес, можно узнать только расшифровав эти инициалы. Пока не удается. Я расшифровывал инициалы, как вы знаете, в сборнике, посвященном Турчинскому.

Иван Толстой: Совершенно верно. Этот сборник как раз передо мной, и я хочу напомнить нашим слушателям, а тем, кто не знает, хочу сообщить в первый раз, что здесь есть публикация Александра Ефимовича Парниса об одной загадке в биографии Хлебникова. Исключительно интересный текст, рекомендую всем. Да и весь сборник «Тихие песни», историко-литературный сборник, который был выпущен к 80-летию Льва Михайловича Турчинского в 2014 году совершенно уморительным тиражом в 500 экземпляров, хотя такая книжка, конечно, должна быть издана гораздо большим тиражом, просто для студентов-филологов, для изучающих историко-архивное дело. Но, таковы культурные реалии сегодняшнего дня в России. Александр Ефимович, продолжайте, пожалуйста. Вы что-то нам про барышень Будберг собирались рассказать.

Александр Парнис: Да, с большим удовольствием. Дело в том, что есть легенда о Хлебникове, что он не от мира сего, оборванец, всегда голодный, грязный, такой очарованный странник, который бродил и пел. И, вдруг, он оказывается знаком и бывал в великосветском обществе. Он дружил с баронессами Будберг. Кто это такие? Самый крупный хлебниковед Николай Иванович Харджиев тоже не знал, он только знал, что некоторые стихи посвящены ей или, правильно говорить, обращены к ней. Кто она такая он не знал. И вот я многие годы пытался найти и кое-что выяснил. Род Будбергов это прибалтийские немцы, они имеют очень длинную, тысячелетнюю историю. Громаднейший архив баронов Будбергов, документы, воспоминания и дневники семейные, которые много лет велись и хранились в этой семье, древнейшего дворянского рода, которые были на службе в России последние 200 лет, находятся в Библиотеке Академии наук Санкт-Петербурга. Это очень древний род, он связан, понятно, с другими дворянскими родами, даже с Тотлебенами, даже с Врангелями. Есть знаменитая книжка Берберовой о Марии Игнатьевне Будберг -это тоже косвенно связано с этим родом. Я ей в свое время даже звонил и спрашивал, в каком родстве она с моими Будбергами. Это было в 60-х годах в Москве. Она сказала, что она была замужем за бароном Будбергом, это был ее второй муж, что он жив, живет где-то в Бельгии, но мне она не даст его адреса. Вот так она жестко ответила. Почему – не знаю. Но прямого отношения к моим Будбергам, видимо, этот Будберг не имел. Будбергов много. Как искать - непонятно. Но все-таки при некотором упорстве мне повезло. Я смотрел всякие разные источниковедческие книги, искал Будбергов, и как-то наткнулся в журнале «Огонек» или «Нива», большой журнал дореволюционный, на большую фотографию, которая была снята на свадьбе одной из дочерей барона Будберга. Это оказались мои Будберги. На этой фотографии были Вера Александровна Будберг, мадмуазель, которой Хлебников посвятил несколько текстов замечательных. Они все опубликованы - это и проза, и стихи. У него есть дневниковые записи. И любопытно, что в одном из стихотворений, которое называется «Вечер, он черный, он призрак, он иноче!», одна строчка анаграмматически шифрует фамилию Будберг, основные фонемы составляют фамилию Будберг: «Буду я берег беречь, буду я». Довольно часто Хлебников своим адресатам и музам посвящал стихи, в которых шифровал фамилию. У него есть несколько таких текстов, например, одно замечательное стихотворение «Детуся! Если глаза устали быть широкими…», посвященное юной художнице Юлии Самородовой. Там тоже есть анаграмма. Вот, что в дневнике пишет Хлебников:

«Вера Александровна удивила меня красотой холодных сдержанных движений и прекрасной породой голубых серых глаз. Я смотрел на эти воздушные волосы севера — облако прически над лицом, большие голубые глаза, похожие на голубой жемчуг, и слушал».

Почему я так упорно разыскивал следы этих дам, о которых не были известны даже годы жизни? Из дневниковых записей Хлебникова видно, что они вели дневники, это было какое-то семейное пристрастие, у них все вели дневники в семье, и, конечно, мне безумно хотелось найти следы этих людей, а, может, и дневники. Поэтому я занялся этими поисками с 60-х годов. Более того, я обратился к замечательной женщине, с которой я переписывался и встречался в Москве, душеприказчице Алексея Михайловича Ремизова Кодрянской, с просьбой помочь мне разыскать баронесс. Уговорил ее напечатать в газете «Летр Франсез», которую редактировал Арагон, объявление о розыске баронесс Будберг. У меня, разумеется, не было денег, это было любезно с ее стороны, и она сделала небольшую публикацию, что разыскиваются для исследовательской работы баронессы Будберг. Самое удивительное, что откликнулся один человек. Он почему-то оказался в Латинской Америке, я не знаю, кто это такой, но он сообщил в редакцию, что в Киеве есть такой Парнис, который тоже занимается Хлебниковым, может быть, он знает. Так вся эта история вернулась ко мне. И все же я нашел следы. Точно сейчас не могу вспомнить фамилию этого человека, по-моему, это был барон Грюнвальд. Тоже знаменитая фамилия, но это не те Грюнвальды, которые связаны с Дантесом - у него, помните, был отчим Грюнвальд. И во время Гражданской войны тоже был какой-то знаменитый барон Грюнвальд, за которым гонялись чекисты, о нем есть какой-то роман детективный. Это был другой Грюнвальд. Он писал исторические книги о членах Императорского Дома, и я думаю, что этот человек должен был знать моих Будбергов, потому что отец Веры Александровны был главой Комитета на Высочайшее имя приносимых прошений. Кажется, это так называлось. И вот на этой фотографии есть все его большое семейство, в том числе две фрейлины, которые меня интересовали. Одна из них была Инна Будберг, сохранились ее письма к Хлебникову, и Вера. Инна была с какими-то творческими задатками, она возглавляла какой-то драматический кружок, и в одной из книжек Николая Евреинова упоминается кружок баронессы Будберг. Я искал, где только можно, всяческие следы. И вот этот барон Грюнвальд проявил внимание к моей просьбе. Даже не помню, кто дал мне его адрес, может быть, это был Владимир Брониславович Сосинский. Я общался с эмигрантами и имел возможность расспрашивать их. Но это было не сразу, прошло года два или три, и он мне неожиданно сообщает, что нашел в каком-то городишке Германии кого-то из этой семьи. Он сообщил мне адрес. Сразу я написал по этому адресу, но никакого ответа не получил. Не мог понять, в чем дело. Я написал второй раз. Это было в советское время и переписка с заграницей была чревата всякими серьезными последствиями. И я был жертвой этих последствий - у меня два раза были обыски из-за переписки с заграницей. Наконец, одна моя знакомая эмигрировала, я дал адрес и телефон этого человека, попросил ее позвонить и объяснить, кто я такой и почему меня интересуют баронессы Будберг. И, наконец, я получаю от него письмо на немецком языке, где он мне сообщает, что он - единственный ныне живущий из этой большой семьи. Он мне не отвечал только потому, что он около пятнадцати лет, после войны, был у нас в плену - он участвовал в войне на враждебной нам стороне и попал в плен. И, конечно, ему не хотелось вспоминать ни о чем, связанным с Россией. Он не понимал, почему им интересуются. Но я ему объяснил, что у меня интересы чисто литературные, что я мечтаю узнать о судьбе его теток Инны и Веры Будберг. Он мне прислал небольшую родословную, это маленькая книжонка, в которой были фотографии и документы всех Будбергов, в том числе, и моих героинь. Это плохого качества, к сожалению, фотографии. Больше я ничего от него добиться не смог. Я даже просил моего друга Гарика Суперфина, которого я знал много лет, знаменитого архивиста и большого искателя, «архивного юношу». Он ездил к нему, но больше ничего из этого человека он вытянуть не смог. Дневники не сохранились, видимо, были утеряны, и я только выяснил годы ее жизни - она родилась в 1888 году и умерла в 1945, детей у нее не было. Вот такая печальная история. Но теперь мы хоть что-то знаем об адресате замечательных хлебниковских текстов. О ней не было ничего известно. Она была прототипом образа богини Подаги в интересной прозе Хлебникова «Скуфья скифа», ей посвящено стихотворение «Признание», стихотворение «Девы и юноши, вспомните…», «Да, есть речения князь и кнезь…». Вот такая история.Этот роман был, по-видимому, односторонний. Хлебников влюблялся во всех красивых женщин. У Хлебникова есть интересные записи о ней. Но боюсь, что роман был безответный. Но и она, и Инна доброжелательно относились к Хлебникову, это видно по его записям, и очень жалко, что больше ничего мы о них узнать не можем.

Я не только пожиратель архива, пытающийся извлечь какую-то пользу, найти неизвестные и неизданные тексты и документы, и сразу бегущий их публиковать. У меня были, и нередко, другие моменты, и с моей помощью в государственные архивы и архивохранилища поступали архивы известных писателей, и не очень известных. Прежде всего, хочу назвать парижский архив известного писателя, киевлянина, автора знаменитой повести «В окопах Сталинграда» Виктора Платоновича Некрасова. Я был его секретарем. Он провел в эмиграции около тринадцати лет. Кстати, работал долго на «Свободе». И у него образовался большой архив. Я убедил наследника, Виктора Кондырева, передать большую часть архива в РНБ – Российскую Национальную Библиотеку, бывшую Публичку, в отдел рукописей. Это было уже насколько лет назад. Вторую часть несколько лет назад Кондырев передал в Москву, в Государственный литературный музей, с моей же подачи. Среди них оказалось очень много документов, в том числе, что очень важно подчеркнуть, один из осколков, подобранный Некрасовым во время последней поездки в Сталинград в 1973 году. На его могиле на кладбище Сен-Женевьев де Буа лежит большой осколок, второй осколок, служивший ему пресс-папье - это для него было символично и очень важно. Возникает вопрос: почему не в Киев? Я могу сказать, почему. У меня были сложные отношения с киевскими официальными властями, и я считал, что меня могут не подпустить работать в архиве, а такие случаи уже были в Киеве, поэтому я решил, что мне ближе Санкт-Петербург и Москва.

Второй архив, о котором я хотел бы сказать, это такой любопытный писатель, известный в 30-х годах, Сергей Буданцев - поэт и автор романа «Командарм». Очень интересна судьба его архива. Когда я разыскал его вдову, поэтессу Ильину, она мне рассказала поразительную историю. Когда в 1938 году арестовали мужа, архив почему-то не забрали. Она понимала, что за архивом придут. И она полностью скопировала все документы и письма и подсунула чекистам копии. Спасла его архив таким образом. В 60-е годы она, по моему совету, передала этот архив в ЦГАЛИ.

И еще скажу об архиве известного художника Роберта Фалька, который долго жил во Франции. С его вдовой, Ангелиной Щекин-Кротовой, я был знаком. Картины мужа она безвозмездно передавала в разные музеи, но не знала, что делать с архивом. И я тоже содействовал передаче этого архива в ЦГАЛИ. Несколько лет назад, на одном из художественных салонов, у знаменитой в Москве Маши Чапкиной, я случайно обнаружил бумаги поэта, прозаика, автора романа «Тяпкатань» Тихона Чурилина. Он был близок к футуристам и до революции входил в какую-то футуристическую группировку. Для меня это очень важный человек, я был очень хорошо знаком с его другом, поэтом Петниковым, у которого видел часть архива. Поэтому я уговорил сотрудников ЦГАЛИ приобрести этот архив и сам писал на него обоснование. И, наконец, удивительная и, даже, анекдотическая история, я, кажется, говорил один раз у вас на «Свободе» об этом, произошла у меня, когда я был сотрудником Института мировой литературы в Москве. Мне сказали, что на антикварном рынке появилась рукописная тетрадь Хлебникова. Разумеется, я поехал ее посмотреть, и был поражен. Это оказалась тетрадь с переписанной рукой Хлебникова пьесой «Снежимочка» из архива нашего института. Я с ней прежде работал, когда готовил юбилейный том Хлебникова «Творения», и опубликовал эту «Снежимочку». Понимаете мое состояние? Конечно, я приобрел эту тетрадь за большие деньги, мне помогли друзья, и вернул в рукописный отдел ИМЛИ. Деньги мне не вернули, а, напротив, через некоторое время директор института академик Куделин уволил меня по статье «сокращение штатов». Вот такие люди, как я, им не нужны. Вот такой милый человек. Это - анекдот с печальным концом.

И последняя история - о моем непосредственном участии в возвращении «амстердамской» части архива Харджиева в Москву. Летом 2004 года в Одессе я организовал конференцию, посвященную Харджиеву. Почему в Одессе? Он в Одессе когда-то учился. И на этой конференции я познакомил директора архива РГАЛИ с президентом фонда «Харджиева-Чаги» из Амстердама доктором Бремером. Переговоры велись очень долго, семь лет, и в декабре 2011 года «амстердамская часть» архива вернулась в Москву.

Иван Толстой: Александр Ефимович, а что же вернулось в составе этого харджиевского архива? Стоило ли ломать копья? Какие там были документы? Были ли там бриллианты?

Александр Парнис: Нет, бриллиантов там не было. Там были документы, связанные с русским авангардом, прежде всего. С выдающимися художниками русского авангарда, с Малевичем и его школой, его учениками, с Чашником, с Суетиным, документы, связанные с Хлебниковом, с Татлиным, тем же Чурилиным, о котором я упоминал. В общем, у него была уникальная коллекция - весь русский авангард. Но, как известно, его коллекция раскололась на две части – «московскую», которую изъяли на таможне при перевозе за границу, когда он эмигрировал, и «амстердамская часть», которую он с собой все-таки смог вывести. «Амстердамская часть» была доступна для исследователей, «московская» была закрыта им самим до 2019 года. В одном из архивов недавно был обнаружен текст неизданных воспоминаний дяди поэта, физика, старшего сводного брата его отца, профессора Петра Алексеевича Хлебникова. Он написал воспоминания о своем детстве, они, главным образом, касаются 19 века, это 40-е годы 19 века. Он описывает свою жизнь в Астрахани. Он писал воспоминания, по-видимому, заграницей, и каким-то образом они попали в один из московских архивов. А продолжение и концы этих воспоминаний то ли утеряны, то ли он их вообще не написал. Неизвестна даже дальнейшая судьба этого дяди. Он был профессором Военно-медицинской академии в Петербурге, работал с Николаем Ивановичем Пироговым, а в 1874 году серьезно заболел, уехал заграницу вместе с дочерью, много лет жил заграницей, кочевал по разным странам. Дочь там вышла замуж за довольно известного человека, итальянского музыканта Эспозито, и вместе с ним в 1982 году поселилась в Дублине. Он был профессором Музыкальной академии в Дублине и композитором. Ее звали Надежда Петровна Эспозито. Несколько лет назад в одном из томов «Литнаследства» были напечатаны ее десять писем к Бунину. Письма 1901-1903 года, очень любопытные исповедальные письма. Она пишет Бунину, что она - единственный человек в Дублине, разговаривающий на русском языке, что очень странно, и она чувствует себя довольно одинокой среди итальянцев и ирландцев. Но она, по-видимому, получила хорошее обрывание, воспитывала четверых детей. Самое любопытное, как потом оказалось, у Бунина началась серьезная переписка, у них как бы возник эпистолярный роман в письмах. Они никогда друг друга не видели. Бунин вернулся к этой переписке через 20 лет и написал рассказ «Неизвестный друг», в котором привел ее письма. А вот ответные письма, письма Бунина, книги, которые он ей посылал, найдены не были, они каким-то образом исчезли. И вот сейчас, через много лет, выяснив эту историю, я энергично стал разыскивать следы этих писем. Но до меня эти письма искал, оказывается, известный вам хранитель Лидского архива Ричард Дэвис - известная фигура, милый человек. Я его запросил, он мне ответил, что еще в 1975 году он пытался найти следы писем Бунина, но, к сожалению, никаких следов не нашел. Но выяснилось, что сын Натальи Петровны оказался довольно крупным ученым, он итальянист-медиевист, специалист по средневековым итальянским текстам, который работал в ватиканских архивах, в ватиканской библиотеке. Его зовут Марио Эспозито. Он умер в 70-х годах. Сейчас я занят поисками его архива. Может быть, в его архиве, а он умер во Флоренции, есть следы писем Бунина. Но меня интересует, откровенно говоря, не сам Бунин, и не его письма, а, прежде всего, архив ее отца, Петра Алексеевича Хлебникова. Неизвестны даже даты его жизни. Сейчас я занят этим поиском. Но здесь неожиданно выплыла новая любопытная история. Оказывается, семья Эспозито каким-то образом пересекалась с Джойсом. У Джойса в «Улиссе» упоминается итальянский певец по имени Марио. Я считаю, что это не случайное совпадение - так или иначе, Джойс был связан с этой семьей. И я предполагаю, но это еще пока не очень понятно, что какие-то музыкальные эпизоды из книжки «Улисс» связаны с этой семьей, в которой бывал Джойс. В этой семье в начале 20-го века был литературно-музыкальный салон. Получается, что в этой семье круг замкнулся- встретились европейский авангард, лидером которого является Джойс, и русский авангард, через родственников Хлебникова, с которыми неожиданно пересекся сам Джойс. Как мы знаем, в книжке «Поминки по Финнегану» иногда встречаются русские слова. Там из многих языков есть заимствования, там неологизмы чуть ли не из более чем семидесяти языков, но Вячеслав Всеволодович Иванов обнаружил цитаты из Маяковского. Не исключено, что там есть цитаты и из Хлебникова. Но это, конечно, мое предположение.

И, наконец, последнее. Хочу рассказать об одном из самых печальных для меня поражений, случившемся совсем недавно, в декабре прошлого года. Речь пойдет о проекте, которым я занимался около пятидесяти лет (!), и который закончился для меня крахом. В Париже в 1969 году, в Лувре, открылась первая зарубежная выставка великого грузинского художника самоучки Нико Пиросманашвили, одним из первооткрывателей и биографов которого был Илья Зданевич. Как известно, портрет Зданевича в 1913 году написал сам Пиросмани. Выставку открывал министр культуры Франции Андре Мальро, который сказал, что это «великое событие в жизни мировой культуры». Выступили Луи Арагон, Эльза Триоле, поэт Жак Превер, писатель Арман Лану. На открытии не было только братьев Зданевичей. Старшего, художника Кирилла, который в 30-х годах передал все картины Пиросмани, которые у них были дома, а у них сохранилось около шестидесяти его картин, в Национальный музей Грузии, просто забыли в Тбилиси, то есть не пригласили. А Илью, который жил в Париже на улице Мазарен, 35, вообще не пригласили на вернисаж. Это было за шесть лет до смерти Ильи Зданевича. Когда-то он писал, что в молодости мечтал написать статью для каталога, если выставка Пиросмани будет во Франции. Разумеется, ему никто ничего не предложил, и мечта осталась только мечтой. И даже не позвали на открытие выставки. Он сам купил билет и, проходя по залам, показывая на картины, говорил жене, которая об этом мне рассказала: «Эта была моя, эта - моя, эта - тоже моя…».После вернисажа он написал Арагону письмо-протест. Ответил ли Арагон, мне неизвестно. Вот приблизительно в такой же ситуации оказался и я. 14 декабря 2015 года в Москве, в Центральном Музее имени Пушкина открылась выставка «Ильязд. ХХ век Ильи Зданевича». Меня на вернисаж не пригласили. Билет я все же не купил, как-то прошел в зал, и слышал выступление директора музея Марины Лошак. Она сказала, что «двадцать лет назад мы задумали эту выставку...». Она видела меня в зале, но почему-то не упомянула даже моего имени. Это абсолютная неправда! Все начиналось не так. Эта история начиналась еще в 1965 году, когда нынешнему директору Марине Лошак было всего десять лет. Екатерина Бобринская, в напечатанном последнем каталоге открывшейся выставки пишет, что в советское время заниматься изучением творчества Зданевича «было проблематично, и он был на периферии интересов исследователей». И да, и нет. Уже в начале 60-х годов я переписывался со всеми оставшимися в живых футуристами, с отцом российского футуризма Бурлюком, с композитором Лурье, которые жили в США, с художником Анненковым, который жил во Франции, с поэтами Крученых, Петниковым, Гнедовым, которые никуда не уехали, а жили в Москве, в Старом Крыму и в Киеве. В 1965 году я впервые написал Илье Зданевичу. В это время я уже задумал книжку воспоминаний о Хлебникове и задавал бывшим футуристам много вопросов. Вот, что мне ответил Зданевич.

"35, rue Mazarine

Paris 6-e

24.1.65

Дорогой Парнис,

Хлебникова я знал мало. Помню, что встретился с ним впервые у больной Гончаровой. Вот и все честные воспоминания. Здесь, за границей, ездил из Берлина со Шкловским к Максиму Горькому убеждать в необходимости издать сочинения Хлебникова «Без Хлебникова не было бы и Маяковского» (конец 1922).

В 1949, печатая сборник «Poésie des mots inconnus», я поместил несколько стихов. Шагал дал гравюру. Посылаю вам хлебниковскую страницу и страницу из книжного каталога, где этот сборник имеется. Отвечаю на ваши вопросы:

Всегда считал и считаю Хлебникова самым ценным из современников. Он остается поэтом будущего.

О «Погоне прапорщика» ничего сказать не могу. Ни о судьбе Пучкова и Скоробогатько.

Библиография книг и докладов Терентьева в 41-м градусе Мельниковой, Тифлис, 1919. Сорок первый градус продолжает существовать издательством.

О портретах Хлебникова ничего сказать не могу. Не мне судить об их сходстве. Ларионовский портрет на парижской выставке (не посмертный, Ларионов еще был жив) подозрителен уже по дате 1908. В моей книге о Ларионове и Гончаровой (Эли Эганбюри, Москва, 1913) он не упоминается. Думаю, что это не ошибка, а обыкновенная ларионовская хитрость, доказать, что он Хлебникова знал раньше всех.

Воспоминаний я не писал. Нет яда более смертельного, чем воспоминания.

Книги Горелого не видел. О Вермеле и Беленсоне ничего не знаю.

Владимир Марков – 303 SO Westgate Ave,

Los Angeles, California, USA

Профессор русской литературы, он, кажется, писал о Хлебникове. Мне пишет иногда за справками. Осведомлен. Может быть, будет вам полезен.

Мане Кац умер, Шацман где-то в Америке, об Экстер и других не знаю.

Меня напрасно причисляют к подражателям Хлебникова. Моя заумь другого порядка».

Александр Парнис: И вот с этого времени, с 1965 года, то есть уже пятьдесят лет, я не могу сказать, что я думал об этом ежедневно, но мысль меня эта не покидала - я мечтал попытаться что-то сделать для паблисити Ильи Зданевича на его родине, в России и Грузии. Как ни странно, мне даже удалось. В 1977 году в Москву приехала вдова Ильи Зданевича, она художница, и в Музее Востока она познакомилась с моими друзьями - художником Волковым и его женой Завадовской. Завадовская служила переводчиком, так как я французского почти не знаю, все переговоры шли через нее. Я сразу ей предложил попытаться организовать выставку Зданевича или братьев Зданевичей в Грузии, и начал искать пути, ходы в Грузию. Познакомился с искусствоведом Дзуцовой, был знаком с дочерью Кирилла Зданевича, и с этими идеями обратился к ним. Была многомесячная переписка и в 1989 году удалось организовать большую выставку, первую после отъезда Ильи Зданевича в эмиграцию, братьев Зданевичей в Тбилиси. Я принимал некоторое участие в каталоге этой выставки, не только был инициатором. Редактировал тексты директора галереи Саникидзе. Они не знали биографии ни одного Зданевича - ни Кирилла, ни Ильи. И помогал Дзуцовой писать статью. Но так получилось, что со своей статьей я, увы, опоздал. Грузины мне ответили благодарно - они меня даже не пригласили на вернисаж. Но тут получилась любопытная история. Когда вещи, которые экспонировались в Национальном музее Грузии, возвращались через Москву во Францию, они застреляли на таможне в Москве. И мне пришла в голову авантюрная идея попытаться уговорить директора Музея имени Пушкина Ирину Александровну Антонову воспользоваться этой ситуацией и, раз они еще в Москве, попытаться показать московскому зрителю и работы Зданевичей, и работы великих художников, которые были с ним связаны. С большим трудом я добился встречи у Антоновой, мы вместе с вдовой пришли к ней и, хотя Антонова хорошо знает французский язык, я долго пытался уговорить ее организовать эту выставку. К сожалению, убедить мне ее не удалось - Антонова не понимала, кто такой Зданевич. И выставка благополучно вернулась во Францию. Но с этого времени идея такой выставки меня не оставляла. Когда уже в постперестроечное время открылись многие частные галереи, я с этой идеей обратился к Марине Лошак, которая тогда возглавляла частную галерею при банке, она называлась, кажется, Московский Центр искусств, на Неглинной. Я пришел к ней с этой идеей, пытался ей объяснить, кто такой Илья Зданевич, она тогда о нем ничего не знала. Пытался ей рассказать, связал с московскими родственниками Кирилла Зданевича, у которых оказалось много работ Тифлисского периода.

Но на парижскую выставку никто не решился, мы решили сделать небольшую выставку под названием «Мне Тифлис горбатый снится…». Я собрал работы, связанные с Грузией, написал статейку для небольшого буклета, мы составили каталог. Потом, через несколько лет, когда уже осложнились отношения с Грузией, вместе с Мариной, когда она уже была одной из владелиц галереи «Проун» на Винзаводе, я участвовал в выставке Пиросмани и написал большую статью «Илья Зданевич - первый биограф Пиросманашвили». Но организовать выставку вещей, связанных с Ильей Зданевичем, показать его собственные книжки, его издательскую и дизайнерскую деятельность, рассказать о нем московским зрителям - эта мысль меня не оставляла. Марина тоже загорелась этой идеей и, с моей подачи, поехала к родственниками Ильи Зданиевича в Марсель. Я ее свел с наследником Франсуа Мере, и она познакомилась с потрясающей коллекцией, которая у него хранится. И вот на одной из выставок она познакомила меня с коллекционером Борисом Фридманом. Сказала, что у вас общие интересы, вы оба интересуетесь Зданевичем, вам есть, о чем поговорить. Несколько раз я встречался с Фридманом и, конечно, когда заходила речь на эту тему, шла речь о том, что мы попытаемся сделать эту выставку в Москве. Год назад ко мне обратились и Марина, и сам Фридман, и сказали, что принято решение, когда она уже была директором Музея имени Пушкина, что в Музее имени Пушкина в 2015 году состоится выставка Зданевича. И начали работать над выставкой. Я предполагал, что меня пригласят участвовать в этой выставке, потому что с самого начала идея была моя, я собрал много материалов. Более того, я не только собрал материалы, некоторые материалы я предоставлял на выставку, которая была в этом же музее, к столетию футуризма. Я предоставлял афиши лекций Малевича об итальянском футуризме в Тбилиси, офорт Шагала, который прислал мне Зданевич, иллюстрацию к Хлебникову, и другие вещи, связанные с футуризмом и авангардом в Грузии. Так что я как бы имел моральное право участвовать в такой выставке и предполагал, что я в ней буду участвовать. И когда Фридман первый раз поехал в Марсель, он мне позвонил и спросил, что нужно смотреть в домашнем архиве у Зданевича. Я ему объяснил. Он несколько месяцев работал в этом архиве, вернулся, и исчез с моего горизонта. Один раз у меня был разговор с ним по телефону, он мне сказал: «Как же без вас!». И пропал. Я понял, что он один хочет делать эту выставку. Возникает естественный вопрос: был ли у меня конфликт с Фридманом и Лошак? Никакого конфликта не было. Более того, я параллельно, вместе с Музеем имени Пушкина, работал над другим проектом - мы готовили большую выставку Харджиева с участием амстердамских музеев. И я был инициатором этой идеи, я пригласил РГАЛИ, и я был одним из ведущих людей, занимающихся этим проектом. Эти два проекта шли параллельно. Зданевич, о котором мне ничего не говорили, и проект Харджиева, о котором мы много говорили и заседали в присутствии Марины Лошак и директора РГАЛИ Александры Михайловны Горяевой. И вот получалась какая-то странная недоговоренность, двусмысленность, какое-то умолчание. Я не выдержал и послал 24 июня 2015 года Марине письмо, в котором пытался объясниться, и как бы давал ей возможность выйти из этой неловкой ситуации. Цитирую это письмо:

«Дорогая Марина!

Вынужден написать Вам это письмо. Я давно собирался написать его. Скажу откровенно, меня все отговаривали, но эта "история" давно меня мучает, и я каждый день думаю о ней. Хочу поставить точку. Начну с цитаты из предисловия Елены Баснер из двухтомника Ильи Зданевича (2014): "Особую признательность заслуживает А.Е.Парнис, который в течение многих лет был одним из энтузиастов исследования творчества братьев Зданевичей, инициатором их первой выставки в Тбилиси (1989), автором публикаций на эту тему".

Как Вы знаете, я более 40 лет думал о такой выставке в Москве и об издании книг Ильи Зданевича, был лично знаком с обоими братьями, переписывался с ними. В 1989 году приходил к Ирине Александровне Антоновой вместе с вдовой Ильи Зданевича с предложением выставки, но она почему-то не заинтересовалась этим проектом. Более того, я с Вами несколько раз обсуждал этот проект и познакомил Вас с наследником Ильи Зданевича - Франсуа Мере. Мы вместе сделали выставку "Мне Тифлис горбатый снится..." Для Вашей выставки Пиросманашвили я написал статью об Илье Зданевиче. У меня собрано много материалов об Илье Зданевиче (книги, афиши, рукописи, уникальные документы). Вы сами в "Проуне" познакомили меня с Борисом Фридманом, так как он также интересуется этим "сюжетом". Неожиданно он перетянул одеяло на себя. Все это мило, но я считаю, что это не очень корректно по отношению ко мне. Меня это, разумеется, оскорбляет, и я решил выйти из проекта выставки "Харджиев и русский авангард", которую я же придумал.

С уважением,

Александр Парнис".

Через день я получил от нее ответ - отписку о том, что ничего не случилось и что она переслала мое письмо Фридману. Это был лукавый ответ, но больше всего меня удивила ее подпись: «Целую. Марина».

Никакого письма от Фридмана я, разумеется, не получил.

В этой ситуации все решал, разумеется, не Фридман, а она, Марина Девовна Лошак, директор музея. Я понял, что с этими людьми больше никаких дел я вести не должен – они для меня стали нерукопожатными.

Получается как в известном стихотворении Б.Пастернака:

Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать!

Иван Толстой: Тогда в чем проблема, если вы понимаете эту мудрость, что поражение от победы не надо отличать? Александр Ефимович я понимаю ваши чувства исследователя, который посвятил огромную часть своей жизни изучению какой-то проблемы, каких-то героев, и вот являются новые люди, которые еще накануне не слышали об этих героях, но сегодня они уже завладевают волной и виндсерфингируют под всяческие камеры и аплодисменты. Разумеется, это обидно. Но, давайте посмотрим на проблему другим образом. Представьте себе: на параллельных рельсах движутся две платформы, в одном направлении. Одна платформа едет с одной скоростью, а другая - с другой. Устоять на обеих платформах невозможно, расставив ноги, потому что вы упадете - одна нога уедет вперед, а другая останется сзади. Можно ли предположить (я надеюсь, что вы понимаете, что я стараюсь говорить взвешенно, потому что то, что вы рассказали, вещи очень субъективные, хотя и профессионально и по-человечески понятные), не кажется ли вам, что люди, которые строили эту выставку, Лошак и Фридман, они просто движутся на платформе, которая идет с другой скоростью? Я не могу сказать быстрее или медленнее, но у вас разные скорости. И вы не смогли договориться по каким-то творческим, техническим, административным, оперативным проблемам и особенностям, договориться и двигаться параллельно. Поэтому, решив, что вы… Знаете, как говорят, чтобы отделаться от человека «да это городской сумасшедший!». Так вот, решив, что Александр Ефимович Парнис - просто городской сумасшедший, он действует с другой скоростью, он никогда вовремя не поспеет, вот видите, он и к грузинской выставке не смог вовремя подготовить материалы, и там тоже с ним расплевались и не пригласили, мы будем делать свою, говорит Марина Лошак Борису Фридману, а Парнис - как знает. Он там занимается параллельно Харджиевым, ему, по-видимому, все не успеть. Скажите, пожалуйста, могло ли так быть хотя бы теоретически? Я хочу, чтобы это был все-таки бинокль, а не монокль. Можно ли посмотреть на эту ситуацию вот и с такой точки зрения? Я надеюсь, я вас не обидел этом вопросом.

Александр Парнис: Нет, есть какая-то нравственная, моральная сторона всей этой истории. Она после своего выступления ко мне подбежала и не извинилась, а сказала: «Давайте без обид?». Что это означает, я не понимаю. Я сказал: «Нет». Поэтому, что я могу сказать в свое оправдание или защиту? Я делаю свое дело, как умею, но кое-что я сделал, буду говорить высокопарно, для русской культуры. Как вы знаете, все-таки три книжки Хлебникова- это что-то значит. Может, у меня не те скорости, я уже, увы, не молодой человек. Более того, в этой истории потерял больше я, а не она. Они ничего не потеряли. Я, например, вышел из проекта, который я придумал вместе с РГАЛИ, довольно большой международный харджиевский проект, который очень большой, по сравнению с проектом Зданевича. Но я готов его потерять, потому что для меня моя честь важнее.

Иван Толстой: Никто не сомневается, как велик ваш вклад в изучение русской культуры 20 века, авангарда в целом, и поэзии, и живописи, и так далее. Это все абсолютно несомненно, иначе мы с вами и не затеивали бы этот разговор и всю эту передачу, потому что и я, и наши слушатели, мы понимаем, какого масштаба вы фигура, сколько вы сделали и делаете. И все-таки я хотел бы заканчивать не на печальной ноте, потому что и вы двигаетесь дальше, и у вас есть еще планы. Я хотел попросить вас хотя бы немного сказать о том высоком и, может быть, поэтическом чувстве, которое рождается у вас, когда вы работаете с неизвестными публике документами. Все-таки архив это песня, это всегда работа с неизвестным, это всегда предвкушение открытия маленького чуда. Вот я хотел бы, чтобы вы нашим слушателям немного рассказали об этом высоком и трепетном чувстве человека, перебирающего песок, в руках которого время от времени мелькает золото.

Александр Парнис: Расскажу любопытный эпизод, действительно связанный с архивом. Два или три года назад вышли дневники Кузмина. Но в советское время эти дневники были недоступны для исследователей. И благодаря моему знакомству с сотрудницей архива ЦГАЛИ, она пригласила меня в свой кабинет, выписала на себя дневники Кузмина, и показала мне эти дневники. Я сидел и с большим трепетом листал дневники Кузмина, где, как вы понимаете, сейчас все об этом знают и все могут прочесть, довольно интимные подробные рассказы о всяких его романах с мужчинами. Я сидел, читал, листал этот архив. И для меня это действительно было великое событие, потому что были только два человека в мире, которые до меня читали этот дневник - это был известный вам Суперфин и блоковед Турков, который писал книжку для «ЖЗЛ» о Блоке. Читая этот дневник я понимал, что я приобщаюсь к чему-то совершенно запретному, темному, неизвестному миру, который, может быть, интересует только двоих-троих из моих знакомых. И вот это чувство было действительно очень важно. Но в этот момент в комнату входит директор архива Наталья Борисовна Волкова, которая не знала меня в лицо. Движением головы спросила у этой сотрудницы: «Кто это такой?». Ей ничего не оставалось делать, она призналась, что это читатель, который попросил показать ему дневник Кузмина. Кончилось это печально - она получила выговор, а меня на год уволили из архива, я не имел права доступа к материалам. Вот такая печальная история.

Иван Толстой: Печальная повесть, которая только поднимает заслуги ученого. На этом мы заканчиваем программу «Жизнь в архиве» с Александром Парнисом, но, разумеется, не захлопываем двери. Любой человек, упомянутый в сегодняшнем разговоре, имеет право высказать свою точку зрения на обсуждавшиеся темы.