"Русская речь в 20-м веке"
В программе участвуют:
Е.А.ЗЕМСКАЯ - доктор филологических наук, профессор. Институт русского языка имени В.В.Виноградова, РАН
Р.И.РОЗИНА - кандидат филологических наук, Институт русского языка имени В.В. Виноградова, РАН; Институт лингвистики РГГУ
М.А.КРОНГАУЗ - доктор филологических наук, Институт лингвистики РГГУ
В.А.ПЛУНГЯН - доктор филологических наук, Институт языкознания РАН
Е.Е. ЛЕВКИЕВСКАЯ - кандидат филологических наук, Институт славяноведения РАН
Л.Л. КАСАТКИН - доктор филологических наук, Институт русского языка имени В.В. Виноградова, РАН
Л.П.КРЫСИН - доктор филологических наук, Институт русского языка имени В.В.Виноградова, РАН
Михаил СУББОТИН, США
Анатолий Стреляный:
"Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма", - писал в 1931-м году один из крупнейших поэтов века Осип Мандельштам. Через несколько лет он погиб в сталинском лагере. "Я глубоко убежден, что вся беда меньшевиков состояла в том, что на собственном знамени они написали "меньше", поэтому русский народ выбрал что побольше", - заметил другой политзаключенный, уже брежневского времени, Андрей Синявский. Тоже сидел за игру со словами. Власть пыталась подчинить себе не только мастеров слова, но и само слово, изъяснялась строго по-писаному. Знаменитое "нАчать" Михаила Горбачева было настоящим свидетельством перестройки, ведь в писаном тексте были бы проставлены и ударения.
"Как уст румяных без улыбки, без грамматической ошибки я речи русской не люблю", - писал Пушкин. Грамотная речь, язык образованных людей стал нормой с тех пор, как в России, по воле Петра, было учреждено новое гражданское наречие, а вслед за ним появилась изящная словесность. Долгое время никто не подозревал о том, что устный разговорный литературный язык имеет свои собственные правила и во многом не совпадает с книжным. Сорок лет назад об этом заявили российские лингвисты. Одним из авторов открытия была профессор-языковед Елена Андреевна Земская.
Елена Земская:
Интересно, что когда мы начали изучать разговорный язык, то мы сами были потрясены тем, как люди говорят и как они не замечают, как они говорят. Вот есть специфические номинации разговорного языка такого рода: "У вас есть чем писать?", - я имею в виду карандаш, ручку. Или: "у вас есть во что завернуть?", "у вас есть чем завязать?", - какая-нибудь веревочка, тесемка, не знаю что. Со мной был такой случай: на одной конференции в городе Горьком (еще тогда был не Нижний, а Горький) я рассказывала об этих номинациях и сказала, что они существуют в языке - сама была удивлена, когда услышала, что люди так говорят. Выступил тут же какой-то человек и сказал, что это все неправда, никто так не говорит. Потом он оказался в зале рядом со мной и вдруг он мне говорит: "Простите, у вас есть чем писать?". Я улыбнулась и ответила: "Слышите, как вы говорите?" Разговорный язык имеет так много особенностей на всех уровнях - и в фонетике, и в лексике, и в морфологии, и в синтаксисе, где угодно, что это особая система. Мы не говорим о двух языках, но мы говорим, что в системе одного русского литературного языка есть как бы два подъязыка - разговорный и книжный, кодифицированный. Они различаются, можно приводить очень много примеров, но вот один пример из области фонетики. Это похоже на анекдот, но это реальный случай. Один иностранный студент спрашивает у своего русского приятеля: "Что такое кит?" Тот отвечает: "Такое млекопитающее, плавает". "Да нет, это у вас есть какой-то другой кит". "А где ты слышал это слово?" "Да вот я был у Васьки в гостях, и мать ему говорит: что у тебя на столе, кит книги, кит бумаги?". То-есть, это быстрое, убыстренное, аллегровое произношение, при котором из сочетания "какие-то" остается звучание только "кит". Очень часто, когда нужно задать вопрос, люди произносят только тему этого вопроса, ради чего он задается, и эта конструкция самая простая - именительный падеж, а дальше все остальное добавляется. Вот вполне нормальные вопросы: "Какой класс ваш сын учится?" - и это не ошибка, так часто говорят. "Какая порода ваша собака?", или: "Я собираюсь уезжать на три недели. Командировка". Это именительный падеж, который все поясняет. Об этом можно долго говорить. У нас ведь написано шесть книг о разговорной речи, больших толстых книг, где рассматривается и синтаксис, и фонетика, и морфология.
Раиса Розина:
Нормы разговорной речи позволяют строить, так сказать, неправильные предложения, опускать какие-то члены предложения, какие-то слова, иногда не согласовывать слова друг с другом, обрывать предложения там, где они в письменной речи никогда не обрываются. А если говорить о диалоге, то разговорная речь позволяет не соблюдать того, что всегда соблюдается на письме. Одновременно говорить людям, слушая, а иногда даже не слушая друг друга. Вспоминаю один диалог, который я слышала недавно, стоя в очереди. Разговаривали три женщины, примерно одного возраста, около пятидесяти лет. И возник вопрос о том, хорошо ли вообще иметь собак, можно ли иметь собак в городе. Я была потрясена тем, что каждая из них произносила параллельно свой монолог. Это то, чего в письменной речи не может быть. Одна говорила о том, что собаки прекрасные животные, умные, но во всем виноваты владельцы. Другая упорно, с повторами, рассказывала, как собака чья-то, подойдя к ней, ее укусила или хотела с ней поиграть в то время, как сама эта женщина не хотела, чтобы с ней играли. А третья рассказывала о том, как она старается гулять с ребенком подальше от тех мест, где бывают люди с собаками. Они друг друга не слышали. Потом к концу этот хор вдруг прекратился, и они снова стали обмениваться какими-то репликами. Вот это очень характерная для разговорной речи картина. Типичный русский разговор.
Владимир Плунгян:
Русская речь очень подвижная, эмоциональная и не плавная. Это отмечают многие иностранцы. Скажем, западноевропейские языки с однородной, плавной интонацией, которая либо повышается, либо понижается к концу предложения. С точки зрения тех людей, русская речь - это что-то на грани скандала. Когда человек, не знакомый с русским языком, спрашивает: вы поссорились, вы недовольны друг другом? Нет, мы просто разговариваем. Но так принято по-русски, мы то повышаем, то понижаем голос. Живой, подвижный, эмоциональный ряд. Ну и, конечно, подвижное ударение, которое может падать на любой слог, на первый, на второй и на последний. Более того, самые частотные русские слова еще и меняют ударение в склонениях, спряжениях: голова, голову, голов.
Анатолий Стреляный:
До революции признаком хорошего воспитания у мужчин было приветствие: "Здравия желаю!", прощались словами: "Честь имею!". Мужчины говорили "покорнейше благодарю", а женщины - "благодарствуйте". Работать можно было на фабрике, на земляных работах, а в учреждениях "служили". Получали не зарплату, а "жалованье", было выражение "оклад-жалованье". Не было никаких медсестер, только "сестры милосердия". Они делали "вспрыскивания", а не уколы. Пить советовали "отвАрную", а не кипяченую воду. Об этом вспоминал академик Никита Ильич Толстой. Революция взорвала не только жизнь, она резко изменила язык. "Жили-были две шмары - Татьяна и Ольга. У них были два ухажеры - Ленский и Онегин", - из школьного сочинения начала 20-х годов.
Максим Кронгауз:
Власть начинает использовать язык в разных нужных ей функциях. Например, в советский период власть безусловно использовала язык в некой ритуальной функции, когда речь шла не о передаче информации, а о специальном ритуале. Ну, прежде всего, речь идет о различных партийных съездах, партсобраниях и прочем. Совершено очевидно, что речи на этих мероприятиях не служили для передачи информации, это был своего рода ритуал, проверка на лояльность. И в этой функции язык приобретал специфические черты. Для новояза, который власть использовала в этих ситуациях, характерен усложненный синтаксис, не обязательна понятность текста. Недаром - это знают прекрасно советские студенты, сдававшие научный коммунизм, историю КПСС и так далее - что тексты из этих учебников практически нельзя было пересказывать, они не поддавались пересказу, их скорее надо было заучивать наизусть.
Анатолий Стреляный:
Краткий курс истории ВКП(б), вышедший в 38-м году, был первой книгой, которую в советской России читали массово, сомкнутыми рядами, в армии, на гражданке, в кружках политпросвещения. Для людей того времени слова имели магическую силу, большую, чем для современных людей. "Лакеи империализма", "предатели рабочего класса", "наймиты капитала", - эти метафоры, эти ругательные сравнения приобретали практический смысл. "Казалось бы, идеологический диверсант много легче и лучше прямого диверсанта, который взрывает мосты и подбрасывает в колодцы стрихнин. Ан нет, идеологический - ишь как извивается! - означает увертливую силу, вроде самого черта", - писал Андрей Синявский.
Елена Левкиевская:
Словом можно испортить человека, нанести ему вред, вызвать болезнь или даже смерть, если это слово вредоносное, и наоборот, вылечить человека, исправить какие-то стихийные бедствия. Если, например, засуха, то словом можно вызвать дождь, если, наоборот, идут ливни, то словом можно эти ливни остановить. То-есть, слово - это дело, слово - это действие, поэтому со словом нужно быть предельно осторожным. В народе существует представление о добрых и злых минутах, которые бывают непонятно когда, но в сутках бывает минута, когда все, что ты скажешь, может буквально исполниться. Поэтому существуют запреты, например, ругать ребенка или проклинать кого-либо, потому что, может быть, ты произнесешь это именно в ту самую минуту, когда это все реализуется буквально. Что касается советского языка, или языка, который использовала официальная власть для навязывания народу каких-то своих идей, то здесь, конечно, очень сильно проявилось магическое отношение к слову как к форме воздействия на окружающий мир, к форме древнего заклятья. Когда всюду на домах были развешаны плакаты типа: "Мы придем к победе коммунизма", вот это и был как бы способ идти к победе коммунизма с помощью этих лозунгов. При том, что реально ничего в этих направлениях не делалось, не приближало тот рай на земле, который должен был быть при коммунизме, при этом обилие этих лозунгов должно было внедрить в мозги людей, что такое движение к победе коммунизма идет. Слово заменяло собой реальное действие и было этим действием. У тебя дырявые башмаки, тебе нечем кормить ребенка, кто-то сослан в лагерь, получил, еще хуже, десять лет без права переписки, но зато мы придем к победе социалистического труда, но зато от Москвы до Британских морей Красная армия всех сильней. То есть, это была своего рода анестезия, которая позволяла людям существовать одновременно в двух параллельных мирах.
Леонид Крысин:
Особые лагеря, особые распределители, спецполиклиники, спецраспределители - вот этими двумя словами и образованиями с их помощью были наводнены документы. Разговорная речь партийных и административных работников, все было зашифровано под кодами "особый" и "специальный". А скрывались за этим очень иногда неприятные реалии: то, что связано со "спец" - это либо какие-то льготы для власть имущих, либо какие-то неприятности для тех, кого преследуют. Параллельно шел процесс и в речи обыденной. Люди играли и шутили, советская власть называлась "Софьей Власьевной" по первым букам С.В.
Анатолий Стреляный:
За популярную шутку: "Где Госстрах, не знаю, а Госужас на Лубянке" в 1937-м году давали десять лет лагерей. Язык казенный и язык бытовой почти не пересекались. Ученый-лингвист А.Н. Селищев обнаружил, что в первое десятилетие советской власти в рабоче-крестьянской среде слово "сознательный" понималось как сознаться, "элементом" считался выдающийся человек. "Пленум" равнялся плену, "регулярно" значило срочно, а "инициатива" - "это какая-нибудь национальность". Газетчики были плоть от плоти этой среды. Приходилось пускать "под нож" тиражи газет с лозунгами, вроде "На смену вредителям придут миллионы комсомольцев", в связи с громким политическим процессом. Или: "Свиньи поведут нас к коммунизму" - навстречу сельскохозяйственному пленуму.
Максим Кронгауз:
Это не просто сосуществование двух языков, это распределение языков по различным сферам. Одна из этих сфер воспринимается как высшая, другая как низшая. Для Древней Руси это была сфера религиозной и обыденной жизни. Для советского периода такой высшей сферой стала сфера идеологическая. Ритуал, как религиозный, так и коммунистический, можно было разрушать сознательно, а иногда бессознательно. Разрушается он с помощью специальных действий, неприличных, например, действий или неприличных табуированных слов. В русском языке это русский мат. И правильное поведение состояло в том, что в церкви подобного рода слова произноситься не должны, а, скажем, в "антиместах", в местах, специально предназначенных для низшей жизни, в бане, эти слова, наоборот, очень уместны и произносятся. Аналогичные вещи происходили в советское время. Естественно, никакого мата не должно было быть в официальных речах, с другой стороны, те же партийные функционеры с удовольствием матерились на каких-то банных встречах, как бы освобождаясь от этого высокого ритуала. Более того, по-видимому, распространение мата среди российской интеллигенции тоже было своего рода очищением от новояза. Показателем того, что мы говорим не на новоязе, а на обыденном языке. В этом смысле, мат принял знаковую функцию. И очень многие литературные произведения антисоветские были построены на разрушении ритуалов.
Елена Левкиевская:
Матерная речь несет на себе магические, в том числе защитные функции. Известно, что когда нечистую силу нельзя отогнать молитвой, то последнее средство - это матерная брань, в частности, лешего так отгоняют. Многие этнографы, которые сравнивали русское отношение к матерной брани с украинским отношением, делали сравнение не в пользу русского народа. Они всегда говорили о том, что как раз в украинской культуре строже следят за тем, чтобы дети не ругались, сами мужчины в гораздо меньших случаях употребляют бранные слова. А в русской культуре, к сожалению, гораздо свободнее с этим обращаются. Матерная брань вредоносно действует на кости покойных родителей и оскорбляет фактически всю вселенную, что приводит к нарушению правильных взаимосвязей в этой вселенной и к каким-то страшным стихийным бедствиям. Запрещалась матерная брань, скажем, в хлеву по отношению к скоту. Это объяснялось тем, что домовой не любит матерной брани и может наказать за нее. То есть, существовали, пусть мифологическим образом осмысленные, но вполне понятные и реальные запреты, которые ограничивали употребление бранной лексики в совершенно различных ситуациях.
Максим Кронгауз:
Своеобразие русского мата заключается в том, что его непристойность существует на фонетическом уровне, а не на семантическом. Мы можем не иметь в виду какие-то половые извращения или половые действия, мы просто не должны, хотя это часто нарушается, но, тем не менее, мы не должны произносить соответствующие звуки. Нельзя даже цитировать другого собеседника, цитируя, ты сам ругаешься. Отсюда, кстати, возникает следующий эффект - эти корни матерные существуют не только как обозначения, связанные с половой сферой, но значат все, что угодно. Например, в русском языке чрезвычайно богатое словообразование, связанное с этими корнями, многие глаголы имеют значение обмануть, побить и так далее. Но само упоминание этого набора звуков уже является непристойностью, даже если это обыденное значение, типа обмануть.
Леонид Касаткин:
Существует очень хороший 17-томный Академический словарь современного русского литературного языка. Это пока самый большой академический словарь. В нем около 120 тысяч слов. Но вот сейчас выходит словарь, который включает в себя слова только диалектные и только одной области - Архангельской. Архангельский областной словарь. Он еще только начал выходить, хотя уже вышло десять выпусков, но сколько там будет выпусков, я сказать не могу, авторы сами не знают. Потому что в этом словаре должно быть больше 170 тысяч слов. Причем, это только слова, отличающиеся от литературного языка. А таких словарей уже очень много, в разных регионах России создаются такие словари.
Вот эти диалектные слова и создают богатство, огромное богатство литературного языка. Но богатство литературного языка не только в словах, оно и в грамматике. В одних случаях одни грамматические формы употребляются, в других местах другие грамматические формы, синтаксис разный. Например, в литературном языке мы говорим: "пошла по грибы", "пошла по воду", "пошла по ягоды", - вот, пожалуй, и все случаи, когда можно употребить предлог "по" в значении цели движения: пошла за чем? - за грибами. Но нельзя сказать: "пошла по сахар в магазин". А на Севере так скажут, и этот предлог употребят с самыми разными словами. "Пошла по корову", "пошла по председателя", "пошла по крупу в магазин". Это особая синтаксическая конструкция. Есть много и других интересных синтаксических конструкций, которые сохраняют многие диалекты с глубокой древности, с глубочайшей древности.
Елена Левкиевская:
Диалекты и говоры - это исторически сложившиеся языковые формы, они отражают те древние черты локальных языков тех племен, которые существовали на территории восточного славянства в очень далекую эпоху. То есть, тогда, когда русский язык только начинал складываться. И первоначально русский язык, как, наверное, любой другой язык, существовал как совокупность этих говоров, как совокупность племенных диалектов. И только потом, в процессе объединения племен, когда начали складываться единые на всем пространстве для этого народа языковые черты, тогда стал вырабатываться так называемый наддиалектный тип языка, который был общим для всего этого народа и который обслуживал нужды всей общности, независимо от того места, где жил тот или иной человек. При этом говоры в крестьянской среде, в сельской среде продолжали прекраснейшим образом сохраняться. Они сохраняются и до сих пор, и они составляют собой естественное богатство любого национального языка, в том числе и русского, они питают собой русский литературный язык. И нужно сказать, что это никакие не отклонения от нормы.
Леонид Касаткин:
В начале 30-х годов у нас возникла широкораспространенная теория о том, что наш язык, язык Советского Союза будет так развиваться, что в конце концов все языки сольются в единый язык. Объявили, что русские диалекты - это извращения литературного языка, что нужно с ними бороться. Представьте себе, ребенок приходит домой и говорит: "Мама, ты говоришь неправильно. Бабушка, ты говоришь неправильно. Вот я теперь правильно говорю". Это было воспитание неуважения к своим предкам, не только к их языку, но и вообще к предкам, к их быту, к их жизни, к их прошлому. Это в школе уже воспитывалось, воспитывался комплекс неполноценности.
Анатолий Стреляный:
Еще в 20-е годы диалектологию - науку о местных говорах, преподавали в советских педагогических институтах. Дети в сельских школах вместе с учителями изучали родной говор. С началом великого перелома - коллективизации - диалектную речь начали преследовать, как и ее носителей.
Леонид Касаткин:
Сколько раз мне и моим коллегам приходилось приезжать в деревню, и когда мы говорили, что мы хотим записывать их рассказы о своей жизни, они не понимали нас, они думали, что мы смеемся над ними и даже говорили: ага, вы записываете на магнитофон для того, чтобы потом над нами смеяться, какие мы смешные, как мы неправильно говорим. И много усилий приходится часто прилагать для того, чтобы убедить людей, что наоборот для нас их язык это язык красивый. На Севере окают, то есть на месте "о" произносят "о", а на месте "а" - "а" в безударном положении. Мы различаем только под ударением "о" и "а" в литературном языке, мы говорим "воды" и "травы", но "вода" и "трава" произносим в первом предударном слоге как один и тот же звук. Это "аканье". А на Севере скажут "вода" и "трава". Вторая черта - это произношение "г" как в литературном языке. Мы говорим "город", "голова", "нога", и на Севере произнесут этот же самый звук "г", и на конце слова, на месте "г" произносится "к". А в южном наречии - щелевой звук. Есть такая пословица: "Старый друг лучше новых двух" - я ее произнес как в литературном языке, но, самом деле, тут рифма утрачена, а возникла она на Юге, там рифмуются слова: "друх" и "двух". В литературном языке есть три времени - настоящее, прошедшее и будущее. В некоторых говорах есть еще время, которое лингвисты называют плюсквамперфект - давно прошедшее время. Мы скажем, например, "я жил в городе" и непонятно, когда это было, это было в прошлом, но когда? В прошлом году или очень давно или недавно - здесь не выражено. А во многих северных говорах есть давно прошедшее время, и тогда для того, чтобы сказать, что это давно было, они скажут: "я жил-был в городе". "Жили-были старик со старухой" - это остаток той самой старой формы, то есть, жили очень давно.
Владимир Плунгян:
Есть очень интересная лингвистическая граница между Западной и Восточной Европой, это языки, которые имеют плюсквамперфект -"будущее в прошедшем", и языки, которые его не имеют. Можно себе позволить предположить, что за этим кроется культурное отношение к времени. Те языки, которые имеют много категорий, привыкли думать о том, что за чем идет, каков временной порядок, начиная с древних римлян, с их точностью, с их легионами, маршировавшими по Европе, и кончая современными романскими, германскими народами, с их точностью, пунктуальностью, такой, я бы сказал, религией времени. Кто знает, может быть это и отразилось в языке, во всяком случае, ничего невероятного в этом нет. Главное в глаголах этих языков ответить на вопрос, что за чем идет, что было раньше, что позже. Для русского языка эта идея абсолютно незначима. Это можно выразить в русском языке, но в 90% случаев это не выражается. Для русских глаголов существенны такие вещи, как закончено действие или нет, долго оно происходило или оно происходило очень быстро и коротко.
Анатолий Стреляный:
Крестьянские говоры в городском котле превращались в неграмотное косноязычие, в просторечие. "Длиньше", "ширше", "ехай". Советские газеты любили писать о "смешинке" или "грустинке" в глазах комсомолки или мудрого партийца.
Леонид Крысин:
В определенных социальных слоях принято употреблять уменьшительные формы. Я пришел делать глазную операцию, медсестра мне говорит: "Грудочкой упритесь сюда, подбородочек поставьте на эту подставку". Хотя это обращение не к ребенку. Вот эти уменьшительные слова: "подбородочек", "височек", "грудочка", они не обозначают, естественно, маленьких предметов, а это своеобразно понимаемая вежливость. Считается, что если незнакомому человеку говорить "подбородок", "грудь", "виски" - это грубо, а если уменьшительные произнести, то это будет более вежливо, такая форма обращения. Просторечье как раз этим отличается. В просторечии современном очень много именно такой ложно понимаемой вежливости. У нас была вахтерша в институте, которая вместо "бабье лето" говорила "женское лето" - ну неудобно "бабье лето" - грубо, а "женское лето" - это прилично.
Анатолий Стреляный:
Жаргон - язык определенной группы людей. Мы скажем "добЫча угля" - это литературное ударение, а горняки скажут "дОбыча". Мы говорим "кОмпас", но моряки никогда так не скажут, они скажут "компАс". Мы скажем "возбужденО уголовное дело", а милицейские, даже генералы, провозглашают: "возбУждено уголовное дело". Преступники создают свой язык, чтобы другие люди не понимали их. Но есть и так называемый общий жаргон. Недавно филологи Елена Земская, Раиса Розина и Ольга Ермакова опубликовали Толковый словарь русского общего жаргона - "Слова, с которыми мы все встречались". Руководителем проекта была Раиса Розина.
Раиса Розина:
Безусловно, самое первое по частотности слово - "совок". Это слово, которое стало активно, я бы даже сказала, агрессивно занимать свои позиции сразу с начала перестройки, как определение всего того, что не любили, от себя отвергали. Примеров употребления этого слова столько, что, вообще говоря, я их перестала собирать. Это слово употребляют почти все, независимо от того, нравится это слово или нет. Второе слово по популярности - это слово "тусовка". Я сама чувствую иногда, что не могу без него обойтись, но самое интересное, что я поймала такого блюстителя чистоты русского языка, как Александр Исаевич Солженицын на том, что он употребляет это слово. "Совок" и "тусовка" - только первые по значимости. Есть, скажем, слово "беспредел", очень частотное слово, оно проникло из уголовной среды, потому что беспределом называется кровавое преступление на зоне. Если бывает восстание на зоне, при этом убивают охрану, вот это называется на уголовном жаргоне беспределом. Это слово в какой-то степени показывает, что происходит сейчас в России, к сожалению. Оно показывает, как некоторые понятия уголовного мира втаскиваются не просто в литературный язык, а втаскиваются в сознание людей. И даже если слово "беспредел" употребляют в самых благородных целях, возвышенном контексте, оно тянет за собой такой вот уголовный шлейф.
Елена Земская:
Спрашивают, почему общий жаргон? Потому что мы выбрали для этого словаря такие слова, которые могут употребить все или почти все носители литературного языка. Они звучат по телевизору, по радио, они встречаются в газетах и журналах и их употребляют очень культурные люди. Мы, когда занимались этим словарем, внимательно слушали, как говорят люди, ну и до сих пор это, конечно, продолжается, и были совершенно потрясены, когда услышали, что Солженицын сказал по телевизору: "Я на тусовках не бываю и не хочу бывать", а Дмитрий Сергеевич Лихачев сказал: "на халяву". Если такие люди употребляют подобные слова, то что тут говорить, значит эти слова действительно общие. Подобные слова употребляют очень высококультурные, образованные люди. Например, слово "челнок", в нем нет ничего грубого, оно очень выразительно показывает, имеет такую внутреннюю форму, которая показывает, как действует этот человек. То есть, он едет в одно место, возвращается, продает, едет снова в то же место, покупает, продает и так далее, то есть, вращается, как челнок в ткацкой машине. И, что мне нравится - в этом слове нет ничего снисходительно-отрицательного. Потому что если про такого человека сказать "спекулянт", значит его обругать, а если говоришь "челнок", просто показываешь сферу его деятельности. То есть, такие слова отражают даже и новые отношения в обществе, новое отношение к роду деятельности, понимание того, что, может быть, такая деятельность для нас сейчас полезна и необходима.
Раиса Розина:
Скажем, когда какой-то официальный документ называют словом "ксива", которое заимствовано в русский общий жаргон из идиша, а в идиш из иврита, как, кстати сказать, многие жаргонные слова, оно вносит оттенок невероятного презрения. Меня все время держит в напряжении слово "мусор", которое значит "милиционер". У него множественная форма "мусора". Вот по поводу этого слова у нас существует несколько предположений о его происхождении, самых разных, в общем, они не противоречат друг другу. Одна из гипотез, что это из иврита, где "масер" - полиция. Правда, вторая гипотеза была высказана одним русистом и она тоже, наверное, должна быть принята, потому что он предположил, что это слово происходит из аббревиатуры "МУС" - Московский уголовный сыск, очень старая аббревиатура, еще дореволюционная. И та, и другая гипотеза вполне заслуживают внимания, ни та, ни другая не может быть опровергнута. Очень интересно другое воровское слово - "малина". Слово "малина" употребляется в русской речи в разных контекстах, нельзя сказать, чтобы это было очень частотное слово, но это устойчивое слово. "Малиной" называлась "воровская квартира" очень давно, "малиной" в то же время называется удовольствие не вполне разрешенное, потому что можно сказать: "ну вот началась малина". Это что-то, что не разрешается жесткими правилами. Происхождения этого слова я не знала, но профессор Иерусалимского университета Иосиф Гури, с которым я консультировалась по поводу тех слов, которые подозревала в ивритском происхождении, сказал, что есть слово "мелина", которое было популярно в Одессе до революции, по его сведениям, и снова стало популярным во время Второй мировой войны. "Мелина" значит убежище, место, где можно скрываться. И оно употреблялось в Одессе дореволюционной как место, где могли скрываться воры и уголовники. Но во время Второй мировой войны оно обозначало место, где можно было скрывать евреев.
Леонид Крысин:
Такого наплыва жаргонных элементов в обычную интеллигентскую разговорную речь раньше не было. Именно о жаргонизации интеллигентской речи заговорили в последние два десятилетия, конец века, так сказать, этим отмечен. А раньше это все-таки были сферы разделенные. Жаргон - это жаргон, это определенная субкультура, это люди, носители этой субкультуры, и не надо с ними смешиваться, потому что это более низкая культура. Так, по крайней мере, в интеллигентской среде воспринималось. Сейчас ориентиры немножко поменялись, и то, что раньше осуждалось как низкое, недопустимое в культурном общении, сейчас более или менее свободно попадает в речевой обиход культурных людей, но с оговорками, с интонационными выделениями.
Анатолий Стреляный:
Вот одна из официальных бумаг, подписанных мэром Москвы Юрием Лужковым: "В связи с проведением праздника Святой Пасхи: 1. Одобрить план основных общегородских мероприятий.
2. Организовать проведение работ по праздничному оформлению..."
Бюрократический казенный язык: "зеленые массивы", "макаронные изделия", "ремонт", "пошив одежды", вместо "починка", "шитье", по мнению лингвистов, гораздо хуже, вреднее жаргонизации. В начале 60-х годов повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича" стала не только общественным, но и лингвистическим взрывом. Такие слова, как "шмон", "вертухай", "зэка" были известны многим, но впервые оказались напечатаны. После этого они уже открыто вошли в разговорную речь. Под крики негодования, лагерная лексика перешагнула через колючую проволоку, потому что никакими другими словами нельзя было описать лагерную действительность. Примерно в то же время появились песни Высоцкого, Галича, Окуджавы. Как паролем, люди обменивались выражениями из романов Булгакова. Все это продолжается до сих пор.
Елена Левкиевская:
В течение 20-го века фактически разрушились и старомосковская, и старопетербургская произносительные нормы, которые являлись эталоном произношения для русского литературного языка. И на их месте сложились новые нормы, с совершенно другими, ну не с совершенно другими, но все-таки с очень многими другими признаками. Мы сейчас говорим не так, как говорили люди в начале 20-го века. Были утрачены или отошли в пассивную часть словаря многие лексемы. В то же время русский язык испытал огромное влияние других языков, в частности, английского, особенно в последние десятилетия. Появилось много понятий, не известных в начале 20-го века, и, соответственно, слов, которые должны обозначать эти понятия и реалии. И это тревожит очень многих наших лингвистов, которые считают, что это засорение русского языка, его искажение. Хотя лично я особо большой беды не вижу, потому что русский язык - все-таки мощная система, которая способна переварить в себе даже очень большой пласт иноязычной лексики. И я думаю, что лет через пятьдесят эти слова полностью адаптируются в русском языке, а многие из них просто исчезнут за ненадобностью.
Леонид Крысин:
Довольно часто, особенно в 20-е годы, говорилось о полной разрухе, что русский язык гибнет , особенно это для эмигрантской литературы было характерно, - что гибель, полная смена ориентиров в самом языке, разрушение традиционной нормы. Но, мне кажется, что русский язык справился с разрухой 20-х годов (с разрухой в языке, я имею в виду, не в социальной жизни), - естественно, в языке было отражение этой разрухи. Дальше было тоже много неприятного, когда боролись с "низкопоклонством перед Западом" в конце 40-х годов, запрещали многие заимствования, которые укоренились в языке, - вместо "экскаватора" надо было говорить "трактор с обратным ковшом". В общем, изгонялись укоренившиеся иноязычные слова, вместо них придумывали специально русские. Но все это отошло, такая шелуха спадает с языка. Многие подчеркивают, и я с этим согласен, что язык - саморазвивающаяся и самоочищающаяся система. Если не мешать этой системе, она сама сбросит ненужную шелуху и оставит то, что функционально, важно и нужно. И мне кажется, что 20-й век показывает, что именно таков процесс.
