Польская премия Наталье Горбаневской. 1945-й год в воспоминаниях пражской художницы Норы Мусатовой. Русский европеец Илья Эренбург. Шедевры из Вены и Будапешта в Эрмитаже. Виктор Пелевин по-английски

Редактор Иван Толстой

Иван Толстой: Поэт, переводчица и правозащитница Наталья Горбаневская, живущая в Париже, стала лауреатом престижной премии польской газеты "Жечпосполита" имени Ежи Гедройца. Из Варшавы передает Алексей Дзиковицкий.

Алексей Дзиковицкий: Ежи Гедройц - создатель и многолетний редактор парижского журнала "Культура", значение которого для польской интеллигенции во времена ПНР трудно переоценить, умер 5 лет назад. Примирение и установление хороших отношений между народами Центральной и Восточной Европы - это то, к чему Гедройц призывал всю свою жизнь. Причем, из-за этих призывов, связанных с предложением забыть о том, что Польша была когда-то страной с территорией "от моря до моря" и строить на равных отношения с новыми соседями, редактора "Культуры" нередко обвиняли в предательстве.

Незадолго до смерти, в интервью польскому телевидению, Ежи Гедройц сказал.

Ежи Гедройц: "В России бытует очень искаженный взгляд на Польшу. В свою очередь, поляки часто относятся к России или как к врагу или чувствуют себя прислужниками, так, как во времена ПНР. Вопрос в том, как достучаться до российской интеллигенциии, к которой у нас появилась огромная симпатия, благодаря, среди прочего, произведениям Солженицына. Этим шансом, этой симпатией, мы на самом деле никогда как следует и не воспользовались".

Алексей Дзикавицкий: После смерти Ежи Гедройца, редакция газеты "Жечпосполита" в сотрудничестве с руководством Литературного института в Париже, который является распорядителем наследия редактора, постановили учредить почетную премию имени Ежи Гедройца, которая впервые была вручена в 2001 году.

Премия присуждается в канун Дня Независимости Польши "за вклад в укрепление польского государственного интереса" и "объединение народов Центральной и Восточной Европы".

В этом году лауреатом премии имени Ежи Гедройца стала российская поэтесса и диссидентка Наталья Горбаневская, которая многие годы живет в Париже и была приятельницей Гедройца. Премия присуждена поэтессе за "многолетнюю, самоотверженную деятельность на благо укрепления дружбы, доверия и взаимопонимания между народами и странами Восточной Европы, в частности, между поляками и русскими, а также за творческое претворение в жизнь идей Ежи Гедройца".

"Награда для русской "за укрепление польского государственного интереса?" Да! Госпожа Горбаневская связана с Польшей и многие годы делала все для распространения демократии в Восточной Европе. В понимании Гедройца "польский государственный интерес" означал дружеские отношения с людьми, которые хотят демократизации Белоруссии, Украины, России. Наталья в 1968 году принимала участие в акции протеста на Красной площади против интервенции войск Варшавского договора в Чехословакию. В том же году я был в Москве. До сих пор у меня мурашки идут по коже от одной только мысли, что там в то время можно было решиться протестовать. Нужно помнить, что именно в России возник самиздат, там родилась оппозиция. Когда мы создавали в семидесятых годах в Польше комитет защиты рабочих, примером для нас были Сахаров, Гинзбург и Горбаневская", - сказал польский сенатор Збигнев Ромашевский, который представлял лауреатку.

За правозащитную деятельность Наталья Горбаневская сидела в тюрьме, затем ее поместили в психбольницу. В конце концов, поэтесса оказалась в вынужденной эмиграции.

В торжественной церимонии, которая прошла в Станиславовском театре польской столицы, принял участие ряд выдающихся деятелей польской культуры - среди них режиссер Анджей Вайда.

Анджей Вайда: "Есть такая хорошая формулировка: общество без истории - это сборище, толпа. Толпа собралась и разошлась, потому что нет никакого, так сказать, клея, который объединял бы этих людей. В данном случае, речь идет не о такой далекой истории, однако эти люди своим творчеством, своей деятельностью сохранили ее для будущих поколений. Общая история на самом деле является единственным, что нас объединяет, обязывает и нередко предупреждает об опасности".

Алексей Дзиковицкий: Стихи Натальи Горбаневской печатала парижская "Культура", а сама поэтесса во времена создания "Солидарности", а затем военного положения в Польше, много писала о событиях в Польше в западной прессе.

Наталья Горбаневская: "Тогда был фантастический климат - не только в 1980-м, когда родилась "Солидарность", но и до этого, когда формировалась демократическая оппозиция. Я за этим очень внимательно следила - Польша стала мне как-то особенно близкой. Я перевела и опубликовала в журнале "Континент" первый номер имнформационного бюллетеня Комитета защиты рабочих под названием "Первый номер польской хроники", имея ввиду нашу российскую Хронику - самое важное правозащитное издание в Советском Союзе, которое мне также выпала честь редактировать. Я верила в то, что действия польских рабочих увенчаются успехом. Я даже больше в это стала верить во времена военного положения, потому что дух свободы в сердцах поляков по-настоящему проявился, когда "Солидарность" запретили".

Алексей Дзикавицкий: Четверть века лет спустя президент Александр Квасьневский, который также присутствовал на церемонии вручения премии, передал Наталье Горбаневской официальные документы о присуждении ей польского гражданства.

Алексендр Касьневский: "Наталья Горбаневская является одной из наиболее важных личностей из окружения великого Редактора, это поэтесса и одновременно политический деятель. Легенда российской оппозиции и одновременно большой друг Польши и поляков, гражданка Польши, переводчик и популяризатор польской поэзии и прозы. Я горжусь, что именно мне выпала честь предоставить госпоже Горбаневской польское гражданство", - заявил Квасьневский.

Алексей Дзикавицкий: Между тем, по мнению католического архиепископа Юзефа Жициньского, заслуги Натальи Горбаневской для развития польско-российского культурного диалога нельзя переоценить.

"Поэтому, когда я думаю о перспективах сближения и примирения Польши и России, имя Горбаневской является для меня знаком надежды", - заявил архиепископ Жициньский.

Между тем, сама поэтесса, принимая премию, сказала, что в ее жизни были только два человека, которые оказали огромное влияние на ее судьбу, - это Анна Ахматова и Ежи Гедройц, с его отношением к жизни и миру.

"Они были для меня примером службы и требовательного отношения к себе и к другим", - подчеркнула Наталья Горбаневская.

Иван Толстой: 60 лет тому назад, в 45-м году, русская эмиграция лицом к лицу повстречалась с советской армией, освободившей Европу от фашизма. Но многие русские не узнали друг в друге своих собратьев. О драме 45-го года в Праге вспоминает художница Нора Мусатова. С ней беседует Нелли Павласкова.

Нелли Павласкова: Нора Мусатова родилась в 1933 году в Праге и рисовать начала с детства. Ее творчество популярно и в Чехии, и на Западе. Сейчас готовятся новые встречи с художницей в городах Российской Федерации, где состоятся ее выставки. Но сегодня мы беседуем с Норой не о ее творчестве, а о том, как она вспоминает события 45-го года. Девочке-подростку запомнилось, как в конце войны семья слушала радиопередачи чехословацкой редакции из Лондона, сообщавшей правду о ходе войны и о приближающемся разгроме фашистских войск. Слушание иностранных радиостанций каралось смертной казнью.

Нора Мусатова: Однажды мама была внизу, и к ней подходит немка, обитательница соседнего дома, и спрашивает ее по-немецки: "Мадам, вы живете вот тут, в соседнем доме на верхнем этаже?". Мама, конечно, в ужасе, говорит: "Да, это я". "Знаете, мадам, мне, конечно, это не мешает, но мой муж занимает такое высокое положение, к нам очень часто вечером приходят высокопоставленные гости, и я не могу их удерживать, чтобы они не подходили близко к той стене, которая соседствует с вашим домом". - "И что же?". - "Оттуда мы слышим заграничное радио, которое находится в Лондоне, кажется". Тогда еще Москва не передавала. Вот видите, это была немка, и она предупредила. Она не была уверена в своем муже-эсэсовце. С тех пор папа тащил все подушки и прикрывался подушками. И как кто-нибудь звонил около двери, какой-нибудь коллаборантик, так мы быстренько подушки опять на место...

Нелли Павласкова: Да, к концу войны гражданские лица из Германии становились добрее. А что вы слышали о приезде в Прагу генерала Власова еще во время немецкой оккупации, о его встрече с представителями русской эмиграции?

Нора Мусатова: Конечно, русские спорили, предательство это или нет. Это были дикие, рьяные споры, как относиться к этому Власову. "Ведь он же, все-таки, с Гитлером, он же не может особенно...". Никто про него ничего не знал. Тем более, что тут у нас, в бывшей французской школе, поселились какие-то странные, не то рабочие, не то солдаты. В каких-то темно-синих комбинезончиках, с очень широкими поясами, как у немцев бывали. На них здорово обращали внимание - такие пояса с застежками. У них были какие-то карточки, и они ходили покупать табак на эти карточки, и говорили по-русски. И я отважилась его что-то спросить, потому что меня безумно заинтересовал этот факт. Он на меня посмотрел с опаской, что-то буркнул и побежал.

Нелли Павласкова: А пражское восстание вы вспоминаете?

Нора Мусатова: Вывесили чехословацкие флаги. Мы с мамой побежали на улицу и видим, что люди тащат какие-то матрасы преграждать въезд или выезд войскам. И я бросилась схватить один матрасик. Мама меня схватила: "Обратно!". Так что я не могла стать героем. Потом мы включили радио и, вдруг, как в 68 году, как будто из рук в руки они переходили, то говорят по-немецки, а то потом: "Говори Прага, Прага говори, Красная армия, помоги, помоги!". У нас тоже здесь стреляли. Под нами с четвертого этажа один мальчик, гитлерюнгенд, стрелял. Мальчик восторженный, наверное, 15-летний. Его потом поймали, арестовали.

Нелли Павласкова: В мае 1945 года вошедшие в Прагу войска СМЕРШа начали вылавливать, арестовывать и вывозить из Чехословакии бывших русских эмигрантов. Нора, коснулись ли аресты и похищения кого-нибудь из ваших близких?

Нора Мусатова: Да. Я даже помню очень любопытную историю. Сама я открыла такому, пришедшему арестовывать. Числа 16-го мая я была у моей подруги, внучки доктора Полосина. И я нахожусь у них в гостях, в этот момент никого не было. Звонок. Мне бабушка кричит из кухни: "Нора, иди открой!". Я открываю дверь и вижу: там стоит красивый, высокий русский офицер. Он мне очень понравился, тем более, что тут после войны солдаты были невероятно замученные. Было видно, что они очень устали. А этот был с иголочки, подтянутый. Говорит: "Здравствуйте, доктор Полосин дома?". - "Дома". - "Можно с ним поговорить?". - "Да, проходите". Он проходит, очень корректно. Выходит доктор: "Чем могу служить?". - "Мне только надо с вами поговорить. Я из советской комендатуры". Доктор говорит: "Проходите", и закрываются двери. Вылетает из кухни бабашка, жена его, и начинает волноваться страшно, туда-сюда бегать. Нормально они ушли, никто никого в кандалы не заковывали. И когда за ним закрылись двери, тут они обе, мать и бабушка, на меня налетели: "Это твои большевички, Нора, виноваты!". Потому что мы были немножко более левые, чем они, в то время. Наше семейство было такое.

Проходит месяц - нет дедушки. Два месяца.... Но у этой Нины, матери моей подруги, есть ухажер Божедар Мартынович. Было известно, что если вот эти арестованные (почему-то их называли в среде "увезенные") не перешагнут границы Ратибора (город в Польше, там, кажется, последняя пересыльная тюрьма была), если они там все время будут сидеть, то это хорошо, мы оттуда их можем вызволить. Ежели они его покинут - то кончено, следы пропадают. И вот Божедар Мартынович, вдруг, поздней осенью, в конце ноября, его, все-таки, вызволил. Это был редкий случай. Потому что этот Божедар Мартынович поехал в Ратибор, проник к начальнику тюрьмы, узнал, о чем мечтает начальник тюрьмы. А начальник тюрьмы мечтал об авторадио. Тогда это только было у немцев, ни у кого не было. Он где-то раздобыл это радио. И обменял Михаила Петровича на это радио.

Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня - Илья Эренбург. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова.

Борис Парамонов: Илья Григорьевич Эренбург (1891-1967) полжизни провел во Франции, но его несомненный европеизм нужно ставить в Контекст Европа - СССР, а не Европа - Россия. Еще более важная поправка - обязательная проекция нашего сюжета на годы железного занавеса, то есть, на период самоизоляции Советского Союза, когда были перекрыты источники культурной информации, идущие с Запада. Необходимо учесть также культурный погром, прошедший в послевоенные годы под лозунгом борьбы с низкопоклонством перед Западом. После Сталина эти культурные репрессии были ослаблены, но по-прежнему выезд на Запад советских граждан, особенно в так называемые капиталистические страны, оставался привилегией немногих особо доверенных и проверенных людей. Парадокс Эренбурга в том, что, будучи по всем статьям идеальным безродным космополитом, он в самые тяжелые времена оставался выездным. Не касаясь тех компромиссов, которых ему стоило оставаться в этой позиции, нельзя не сказать, что Эренбург несомненно был некоей едва приоткрытой форточкой, в которую долетали дуновения Запада. А после Сталина, в период, получивший, по заголовку повести того же Эренбурга, название "Оттепель", эта его роль значительно активизировалась, особенно, когда ему удалось переиздать ранние свои сочинения, в том числе замечательную книгу "Хулио Хуренито", и когда он начал печатать свои обширные мемуары. В эти годы Эренбург стал, вне всякого сомнения, главным культуртрегером и просветителем советских читателей, путеводителей по западной и дореволюционной русской культуре. Что мог знать советский человек о Западе, скажем о Франции, году так, примерно, в 1947-м? Но вот он открывал роман Эренбурга "Буря", изданный как раз в этом году, и читал следующее:

Диктор: Вы хотите знать, что занимало Париж последние 20 лет? Сначала кончилась последняя война. Мир навеки. Мужские костюмы с бюстом и в талию, фокстрот, новеллы Поля Морана "Открыто ночью", "Большевик - человек с ножом в зубах". Потом появляются кроссворды, репарации. Мулатка Джозефина Беккер сводит с ума сенаторов, Ситроен расписывается на Эйфелевой башне, ювелир Мистерино зарезал маклера. Потом кризис. Парфюмер Кати - друг народа. Такси гелз. Девица Виолетта Назьер отравила папашу. Афера Ставиского. Молодые шалопаи на площади Конкорд жгут автобусы. Дамы красят волосы в фиолетовый цвет. Торжественно открыли публичный дом модерн с древним названием "Сфинкс". Психоанализ, сюрреалисты, народный фронт. Бастуют даже могильщики. Потом разговоры о войне. Премьера Жироду "Троянской войны не будет". Пробные затемнения. Мюнхен, иллюминация. И снова разговоры о войне. Пора менять тему. Лучше уж сюрреалисты или новая Виолетта с мышьяком".

Борис Парамонов: Это звучало как стихи, которые не обязательно должны быть понятны, чтобы нравится. Но ключ для понимания давал сам Эренбург в других своих сочинениях. Например, в романе "Падение Парижа", который начал печататься еще в 40-м году. А если обратиться к ранним книгам Эренбурга, очерково-эссеистическим - "Затянувшаяся развязка", "Виза времени", "Белый уголь" или "Слезы Вертера", то все эти реалии становились более или менее понятны. Это была двойная удача. И самого Эренбурга, который оставался жив, и книги которого не изымались из библиотек, и для читателя, который узнавал из Эренбурга Запад, многосложный и многокрасочный, а не советский пропагандистский плакат. Еще раз, не стоит говорить о якобы позорящих его компромиссах, с помощью которых Эренбург обеспечил себе место в советском культурном истеблишменте. Вообще само представление об идейной и прочей чистоте - пережиток советских лет, манихейского менталитета, делящего мир на свет и тьму. Такая бескомпромиссность была свойственная как раз советским людям. Даже, а может быть, и особенно и антисоветски настроенным. Мировоззрение человека, живущего за железным занавесом, не могло отличаться реалистичностью. Эренбург же знал Запад и не питал никаких иллюзий. Он пользовался репутацией циника, но циник, как психологический и культурный тип, едва ли не лучше идеалиста. Фаусту необходим Мефистофель. Эренбург, помимо своего многообразного опыта, обладал острым зрением и ясным умом. Он понимал свое время и знал, что бежать некуда.

Диктор: Без грусти покидаю я Акрополь. Лучше жить вдали от этих камней. Прежний порядок давно разрушен, новые элементы вошли в наши сердца и в наши дни. Далеким должно казаться с высоты акропольского холма бестолковое искусство современности. Оно далеко и от мудрости, и от вечности. Это мигание электрической лампочки или одышка автомобиля. Но кроме территориального патриотизма существует и патриотизм времени. Он тоже деспотичен и глуп. Он заставляет предпочесть тривиальную пароходную каюту Палладе и пароссому мрамору.

Борис Парамонов: Это о культурном упадке. О смене культур и цивилизаций в терминах Шпенглера. Эренбурга, кстати, в 20-е годы называли кандидатом в русские Шпенглеры. А вот, так сказать, плюсы.

Диктор: В тумане лет видится ужас наущения, когда возможности окажутся сильнее потребностей. Блистательный и жестокий период истории начат.

Борис Парамонов: Много чего было в 20-м веке, в котором жил и о котором писал Эренбург. И ужасы его были связаны не только с насыщением, но и с нехватками. Жестокостей было больше, чем блеска. Урок Эренбурга в том, чтобы не спорить со временем, но посильно его очеловечивать.

Юлия Кантор: В государственном Эрмитаже, в бывшей столице российской империи, открылась выставка, посвященная искусству бывшей же Австро-венгерской империи. Академичное название - "Вена и Будапешт на рубеже веков" - на самом деле включает в себя, как исключительные события перерождения и краха Австро-Венгрии, так и образцы удивительного искусства, которое вполне можно обозначить любимым всеми термином Серебряный век. Вена, Будапешт, Петербург в конце 19-го - начале 20-го века были очень близки друг другу и политически, и культурно, и в конкретных связях художников, политиков и писателей. Парадокс, но в российских музеях практически нет произведений австро-венгерского модерна, как нет в них и картин Климта и Шилле. Выставка, открывшаяся в Эрмитаже, восполняет этот пробел.

Экспозиция, насчитывающая более пятисот произведений, посвящена самом яркому периоду в истории совместного существования двух народов - венгров и австрийцев, начало которому положило оформление в 1867 году австро-венгерской монархии. Выставка организована государственным Эрмитажем совместно с художественно-историческим музеем Вены и Венгерской Национальной галереей, а также многими другими музеями из трех стран. Экспозицию открывают произведения искусства эпохи историзма - живопись, предметы декоративно-прикладного искусства и архитектурные проекты эскизов фресок. Возникший в конце 19-го века промышленный дизайн представлен здесь исполненными в стиле модерн изделиями из стекла и металла, великолепными образцами мебели и всемирно известной австро-венгерской керамикой. Тенденции европейской живописи рубежа веков нашли отражение в творчестве австрийских и венгерских мастеров, художников так называемого сецессиона. Прикладное искусство этого времени представлено плакатами, а также керамикой, костюмами и ткаными коврами. Последний раздел выставки посвящен миру театра, музыки и литературы, без которого невозможно представить себе австро-венгерскую монархию. Почти 5 веков австрийцы и венгры жили вместе, в одном государстве, под властью одной монархии. В 1867 году, после революции и освободительного движения, восставшим венграм и австрийской монархии все-таки удалось принять закон о компромиссе между Австрией и Венгрией, в результате чего была создана австро-венгерская монархия. 1873 год явился очень важным рубежом, как в истории Вены, так и в истории Будапешта, для которого история, собственно, только началась. В этом же году в Вене проходила всемирная выставка, и в это же время, в результате слияния трех городов, расположившихся на берегу Дуная - Пешты, Буды и Абуды - родился новый город Будапешт. Эти события дали толчок развитию обоих городов. Поначалу, Будапешт во всем следовал Вене. Молодые архитекторы, живописцы учились во всемирно известной Венской Академии искусств и, в большинстве своем, были учениками или друзьями венских мастеров. Вплоть до конца 1890-х годов развитие искусства двух стран шло параллельно. А затем пути резко разошлись и, как ни странно, дополнили друг друга. Открытки, карты, фотографии и планы новостроек, представленные на выставке в Эрмитаже, иллюстрируют бурный рост Вены и столь же бурный рост Будапешта. Художники историзма Вены и Будапешта ставили целью создать исчерпывающее или, так называемое, абсолютное искусство, и это проявилось в планах зданий, в скульптуре и росписи стен, так восхищающих и туристов и искусствоведов. Выставка возвращает к жизни двор, возрожденный императрицей Елизаветой. Помпезные интерьеры в стиле историзма с тяжелыми гардинами и множеством украшений, расставленными по комнатам, кофейные домики и бывшие сенсации театра, оперетты, музыки и литературы. Всего того, что было и остается визитной карточкой как эпохи, так и той ушедшей империи.

В экспозицию включены, например театральные декорации к венской премьере венгерской драмы "Трагедия человека", которые были созданы по эскизам Михая Зичи. Михай Зичи родился в 1827 году в Венгрии, но его жизнь тесно связана с Россией. В 1852-1853-м годах Зичи, по поручению императора Николая Первого, делал зарисовки событий придворной жизни в Гатчине. По заказу императрицы Александры Федоровны исполнил два альбома портретов офицеров Лейб-гвардии Конно-пионерского дивизиона. В 1859 году император Александр Второй пожаловал академику Михаилу Зичи звание придворного живописца, с причислением его к императорскому Эрмитажу. Ту же должность художник исполнял и при Александре Третьем и при Николае Втором. Многочисленные экспонаты прикладного искусства художников и ремесленников модерна и историзма тоже включены с экспозицию Эрмитажа. Мебель, стекло, кожа, ковка, книжные иллюстрации, экслибрисы, кружева и керамика. Вся эта прелестная мозаика радует глаз. На выставке представлена группа авангардных художников "Восемь". В 1900 годах они противопоставляли себя успешным художникам, которые находились под государственным патронатом. Завершают экспозицию работы венгерских авангардистов, которые выставлялись в Будапеште в 1912 году под названием "Новое искусство". Историзм, модерн и авангард в центральной Европе и России прекрасным образом дополняют друг друга и оказываются тесно связанными с драматическими событиями той эпохи. Политическое безрассудство и безумие почему-то всегда сочетаются со всплесками великолепного искусства. "Вена и Будапешт, также как и Петербург, были воротами из маленькой Европы в громадную Евразию. Два двуглавых орла охраняли и охраняют эти ворота", - сказал на открытии выставки директор Эрмитажа Михаил Пиотровский. А кто-то из журналистов спросил, не является ли эта выставка ностальгией по ушедшим империям. В ответ господин Берецки, генеральный директор Венгерской Национальной галереи рассказал анекдот:

По Будапешту бежит возбужденная толпа в направлении центрального стадиона. На встречу идет хорошо одетый пожилой человек и интересуется, что происходит, куда все бегут. "Как, сегодня играют Австрия и Венгрия!" - отвечают ему. "А с кем?", интересуется спрашивающий.

Иван Тостой: В Англии вышла книга Виктора Пелевина "Шлем Ужаса". Роман, написанный в рамках масштабного проекта "Мифы", перевел на английский язык Эндрю Бромфилд - переводчик большинства произведений современной русской литературы, от Войновича до Акунина, для издательств Англии и Америки. Рассказывает Елена Воронцова.

Елена Воронцова: В проекте "Мифы", начатом уже более трех лет назад, участвуют 25 издательств. Известным авторами из разных стран досталась по мифологическому сюжету. Задача была создать текст на 30 000 слов, используя Богов и героев заданного мифа. Наднациональная природа мифа, библейская ли это притча, или сказка ацтеков, позволяет развивать его в разных литературных традициях. Книги пишутся на 30-ти разных языках, переводятся и продаются в разных странах. Появившуюся одновременно в книжных магазинах России и Англии книгу Виктора Пелевина "Шлем ужаса" в Британии выпустило издательство "Каненгейт". В России, до появления книги в магазинах, "Шлем ужаса" Пелевина продавался в виде аудио-постановки.

Диктор: Построю лабиринт, в котором смогу затеряться с тем, кто захочет меня найти. Кто это сказал, и о чем?

Елена Воронцова: Так начинается роман, написанный Виктором Пелевиным три года назад по мифу о Минотавре. Его герои, запертые в разных комнатах лабиринта - участники интернет чата. Они делают вылазки в лабиринт, видят огромное существо в шлеме и ожидают Тесея, который должен убить Минотавра. В романе обыгрываются традиционные пелевинские темы иллюзий, абсурда и игр человеческого ума. Если начать с толкования названия "Шлем ужаса", то в мистериях северных народов обнаруживается рунический знак агисхияльм и соответствующее ему слово "Шлем ужаса". Согласно северному мифу, обладание этим шлемом дает способность вселять ужас в сердца врагов и наделяет владельца магическими силами. В романе Пелевина шлем это как раз тот механизм, который производит иллюзию выбора. А если обратить внимание на то, что первые буквы ников или интернет-имен героев составляют слово МИНОТАВР, то кажется, что каждое из них одновременно и Минотавр и Тесей. Эндрю Бромфилду издательства заказывали перевод всех произведений Пелевина, вышедших на английском языке. Эндрю преподавал русский язык в Ирландии, был одним из основателей московского англоязычного журнала "Глас", а сейчас все свое время посвящает литературному переводу. В маленьком городке Уэстклиф, где Темза впадает в Северное море, мы вели кухонную беседу о русской литературе и об ее английском читателе.

Эндрю Бромфилд: Конечно, Пелевин - он сатирик. Он указывает на абсурдность поведения людей. С буддистской точки зрения он старается указывать на то, что такой уверенности в реальности и действительности просто не может быть. Это просто исключено самой природой вещей. А с другой стороны, он это делает иногда просто очень смешно. Читая его вещи, просто смеешься. Наверное, я сам очень чувствителен к абсурдности существования. Это мое отношение к жизни и, поэтому, я не сталкиваюсь ни с какими трудностями, читая Пелевина.

Елена Воронцова: А можно ли сравнить "Шлем ужаса" с предыдущими романами Виктора Пелевина?

Эндрю Бромфилд: По-моему, это единственный случай, когда ему заказали книгу. Он, конечно, смотрел в себя, откуда-то черпал разницу и сплел эту новую книгу. Поэтому эта книга немножко отличается от его других вещей. Она несколько более надуманная, эклектическая, немножко в другом смысле, чем другие книги. В книге "Чапаев и Пустота" есть, все-таки, довольно стройный сюжет, хотя она делится на прошлое и настоящее. А здесь это более тематическая книга, скорее эссе, чем роман. Главное здесь, наверное, - это невозможность установить путем человеческого мышления какую-нибудь абсолютную правду. Он подходит к этому вопросу одновременно со всех сторон. Со стороны современной техники, со стороны древней китайской философии, и так далее.

Диктор: - Попробую постучать в стену. Вы что-нибудь слышали?

Нет.

Теперь я попробую в дверь. Слушайте!

Ничего не слышно.

Елена Воронцова: Форма интернет чата используется в литературе не впервые. В "Шлеме ужаса" героям кажется, что они видели одно и то же, но описывают они это по-разному. Они пытаются встретиться, но натыкаются на нечто невообразимое.

Эндрю Бромфилд: Он такие отношения взял, как модель, по-моему, потому что они являются примером отчуждения человека от человека. Вроде бы люди друг с другом общаются, но между ними, все-таки, остается барьер. Они не могут друг друга видеть, трогать, совместно действовать не могут.

Елена Воронцова: Пелевин опять играет литературными и кинематографическими аллюзиями. Сразу несколько российских рецензентов увидело в романе отсылку к фильму Дэвида Линча "Твин пикс". Текст изобилует переигранными цитатами, поэтому интересно узнать, как переводчик Эндрю Бромфилд доносит это до англоязычного читателя?

Эндрю Бромфилд: Наверное, я не во всех случаях даже замечаю, что он цитирует. Я подхожу к делу перевода совсем с другого конца. С текста, с языка, с того, что я называю по-английски голос писателя, по-русски это, наверное, называется интонация. Когда я улавливаю интонацию данного автора, тогда уже становится легче переводить. Я понимаю уже, как некоторые обороты переводить, где ирония. У некоторых писателей эта интонация улавливается довольно быстро. У Пелевина, у меня, например, нет никаких проблем. Но когда я переводил Войновича, я мучался несколько дней, ища вот этот голос, интонацию. Для меня важнее, чтобы текст, в конце концов, был читабельный для английского читателя. Это другая сложная проблема, потому что читатель английский - это не русский читатель. Русский читатель тоже, конечно, меняется. Молодые люди не читают подряд всю классику, как делалось еще 20 лет назад. А в Англии этот процесс гораздо более продвинут. Процесс забывания своей культуры, своей литературы. Молодые люди вряд ли читали Диккенса, например, не говоря уже о Шекспире. Так что их заинтересовать серьезной книгой достаточно трудно. И я не могу сказать, что я уважаю то, что у нас продается на книжном рынке. Такие вещи, как Дэн Браун, "Код да Винчи" - это макулатура, это чтиво. Конечно, это усложняет проблему - как заинтересовать читателя. Но уж точно не тем, что вы снабдите эту книгу всякими примечаниями, историческими объяснениями. Я не знаю, где тут проблема лежит. Это или читатель не принимает, или издательства просто боятся издавать.

Елена Воронцова: В отличие от многих европейских, английский издатель с большой осторожностью принимает решение перевести и выпустить иностранную книгу. Кому сейчас в Англии интересна современная русская литература, и как ее нужно переводить?

Эндрю Бромфилд: Английские издательства предпочитают покупать только те книги, которые уже были изданы в других странах Европы - Германия, Франция, Италия - которые там уже хорошо покупались, на них были хорошие рецензии. Тогда они считают, что, может быть, стоит рискнуть. Когда я перевожу современную литературу, я перевожу для английского читателя. Я не перевожу для специалиста, для академика, который знает русскую историю, который знает всю русскую литературу. Я считаю, что это правильно. Если я перевожу книгу, которая была написана на современном русском языке, я ее перевожу на современный английский язык, и книга сама должна заинтересовать читателя. Есть другой подход к переводу. Книга переводится специалистом, который знает русский язык, русскую историю, русскую культуру. Который может быть хороший переводчик, а может быть не очень. По-моему все должно быть по-другому. Заботится о литературном качестве текста, не о том, чтобы каждый читатель понимал в какой области России из-за каких исторических событий все это случилось. Это не интересно. Надо начинать с произведения, а потом дальше идти. Не наоборот.