Ссылки для упрощенного доступа

Александр Генис: "С первым апреля!"


Александр Генис
Александр Генис

Смех универсален, юмор национален, первый принадлежит цивилизации, второй укоренен в культуре. Немого Чаплина понимают все, чужому юмору надо учиться, как иностранному языку. Так, только с трудом и постепенно мне удалось полюбить дидактичный и пресный китайский юмор. Зато с тех пор я, как школьник, выписываю в тетрадку изречения его великого мастера Чжуан-цзы и привожу при каждом удобном случае. Скажем – так: «Самого усердного пса первым сажают на цепь». Или – так: «У быков и коней по четыре ноги – это зовется небесным. Узда на коне и кольцо в носу быка – это зовется человеческим».


Русский юмор лучше всего там, где он сталкивает маленького человека с его Старшим братом. «Знали они, что бунтуют, – писал про нас Щедрин, – но не стоять на коленях не могли». Понято, почему мы выучили наизусть Швейка, которого мало знают западные народы, кроме немцев, первыми признавших Гашека. Тем не менее, юмор Германии витает в плотных облаках. Томас Манн считал комическим романом не только свою «Волшебную гору», но и кафкианский «Замок». С последним соглашались современники, покатывавшиеся от хохота, когда Кафка читал им вслух первые главы этого беспримерного опыта трагикомического богословия.


Национальную природу юмора лучше всего демонстрируют два народа, которые, как писал Оскар Уайльд разделяет только язык. Это – американцы и англичане.


Принято считать, что юмор рождается по пути вниз. Впрочем, по дороге вверх – тоже. Как показал Свифт, заурядный мир становится смешным, если мы изменим масштаб в любую сторону. Марк Твен, скажем, начал свою карьеру с преувеличений. Рассказывая на платных лекциях в Нью-Йорке о диком Западе, будущий писатель-гуманист предлагал тут же проиллюстрировать царящие там нравы, сожрав ребенка на глазах зрителей.


Оно и понятно. Чтобы заполнить Новый Свет, юмора должно быть больше. Особенно в Техасе, где, как писал О. Генри, девять апельсинов составляют дюжину. Американская экспансия смешного не знает исключений. Даже герой Вуди Аллена – такой утрированный ипохондрик, что его космический невроз требует не психиатра, а теолога.


Но если Америку смешат преувеличение, то Англию – преуменьшение, искусство сводить важное к пустяковому, страшное – к смешному, пафос – на нет.


Именно поэтому британский юмор не поддается перевозке. Каждый раз, когда американцы, купив лицензию успешного английского сериала, педантично пересаживают его (вместе с сюжетом и диалогом!) на свою почву, скажем, из Манчестера в Чикаго, дело кончается полным провалом. Это как фальшивые елочные украшения, о которых я читал перед праздниками в московской газете: игрушки те же, а радости нет.


Самая обаятельная черта британского юмора – чопорность. Она позволяет жонглировать сервизом на канате, не поднимая бровей. Комизм – прямое следствие непреодолимой неуместности, к которой, в сущности, сводится любая житейская ситуация, если учесть, чем она всегда кончается. Об этом писал самый мрачный из всех юмористов – Беккет, чье столетие мы отметим 13 апреля. Герой его романа говорил, что чувствует себя, как больной раком на приеме у дантиста.


Дело в том, что смерть ставит жизнь в ироничные кавычки. Вблизи смерти все становится неважным, несерьезным, а значит – смешным.


Впрочем, британцы не владеют монополией на могильный юмор. Ведь есть еще евреи.


Во время погрома Хаима прибили к дверям собственного дома.


– Тебе больно? – спрашивает сосед.


– Только тогда, – отвечает умирающий Хаим, – когда я смеюсь.


XS
SM
MD
LG