Анастасия Иванова: Прасковья могла прожить простую, понятную жизнь рядового советского человека. Но... 20-летней вместе с мужем военным она оказалась в Гродно. Вечер субботы 1941 года прошел в части хорошо - был замечательный концерт, по домам все разошлись с отличным настроением и предвкушением еще одного выходного, который планировалось провести в кругу семьи, в заботах о восьмимесячной дочери. Не сложилось...
Прасковья Васильевна: Время было 3 часа 15 минут. Я выхожу во двор, смотрю - летят... С черными крестами. Говорю: "Ваня, почему чужие самолеты? Черные кресты - это же немцы!" "Ты не волнуйся. Ты не беспокойся. Это боевая тревога". Он меня все уговаривал, что это боевая тревога. Он ушел в половине четвертого, я осталась одна.
Анастасия Иванова: Территорию Польши оккупировали очень быстро, вспоминает Прасковья Васильевна. К вечеру 22 июня на машинах обозом добрались до леса - кто в чем был.
Прасковья Васильевна: Пить очень хотелось, а пить негде было. Вот только лошадиные канавки из-под копыт. Мы черпали оттуда воду горстями, чтобы головастиков не захватить. А у меня грудной ребенок, она дергает меня, а у меня ничего нет. Она плачет. Мы просидели в этом лесу. Со мной была командирова жена Надежда. Настал вечер. А в этом лесу собралось очень много нашей и техники, и военных. Немцам разведка докладывает. Как они начали бить по этому лесу! Огненные снаряды летят, летят и летят. Надя говорит: "Ой, Полина, давай туда. Там не так". Я говорю: "Знаешь, что Надя, я никуда не побегу". Она: "Нет, я пойду".
Анастасия Иванова: К рассвету второго дня войны в этом лесу стало тихо.
Прасковья Васильевна: Лошади побиты, техника разбиты, трупы валяются. Думаю, где же Надя, где же Надя? Воронка... Надя лежит со своим мальчиком убитая. Меня это поразило! Меня начала колотить лихорадка. Я не плакала. Меня дрожь била. Потом я вся закаменела вся.
Анастасия Иванова: Из-под Гродно, по оккупированным территориям, пешком с младенцем на руках, без вещей и продуктов, она шла несколько месяцев - до глубокой осени до Курска. Чтобы жить, нужно было работать. Полбулки хлеба и котелок похлебки для военнопленных - сказочная цена жизни при нацистах. Несколько зимних месяцев прошли. Прасковья вновь отправилась в путь. Вновь пешком. До Старого Оскола, где пришлось поработать на мадьяр. Ничего не менялось - ни вкус похлебки, ни постоянное ощущение страха. Она рвалась домой, в Пензу. Как доехала на поезде - не понимает сама: без денег, без документов.
Прасковья Васильевна: Дома меня похоронили. Стала устраиваться на работу, а у меня паспорта нет. Где вы были все это время? На оккупированных территориях. Нет, нам не надо. Я туда, я сюда - враг народа. Что делать? Отец мой был на фронте. Я говорю: "Мама, я поеду в колхоз. Там не нужны документы". Там я работала всю войну.
Анастасия Иванова: И всю войну она не знала ничего о судьбе мужа. Он, меж тем, воевал, потом попал в плен. Из лагеря в лагерь. Как только освободили из нацистского, заперли в советском. Повезло - ненадолго, но работы бывший офицер найти не мог - анкетные данные были подпорчены. Рванули в Кишинев. Он стал строителем, она - бухгалтером. Началась новая жизнь, в которой никто не бросал обвинений в лицо. Казалось, что так будет всегда.
Прасковья Васильевна: Жили до перестройки – 42 года.
Анастасия Иванова: В 70 с гаком они вновь начали новую жизнь. Уже в Пензе. Построили дом. Вот только хозяина в нем уже не было. А Прасковья? На руках внезапно оказалась никому кроме нее не нужная правнучка. Младенец. Вырастила, вынянчила.