В субботу в полдень у памятника поэту Тарасу Шевченко в центре Киева начался марш за освобождение из российского заключения украинских граждан. Его организовало Объединение родственников политзаключенных Кремля, а поддержали – украинские актеры, музыканты и режиссеры, а также несколько тех, кто прошел в Донецке или Луганске через подвалы так называемого министерства госбезопасности, славящегося своими пытками и бесправным отношением к задержанным.
Причин для проведения марша сразу несколько. Первая – по прошествии пяти лет с момента начала агрессии России в отношении Украины вспомнить каждого, кто находится в тюрьме или под следствием: 100 политзаключенных – в российских тюрьмах, 24 моряка, задержанные у берегов аннексированного Крыма, – в СИЗО Лефортово, 120 военных и гражданских пленных – на неконтролируемых Киевом территориях Донбасса и 8 взятых в плен украинских военных, судьба которых до сих пор неизвестна. Всего – 250 человек, как подсчитали организаторы марша и Украинский Хельсинкский союз по правам человека.
Причина вторая – политические требования, вызванные проблемами, на которые родственники политзаключенных и находящихся в плену обращают внимание в последние месяцы. Это и необходимость создания координационного совета по вопросам освобождения заложников России, который бы разрабатывал стратегию вызволения пленных и заключенных, и необходимость обеспечить государственную поддержку и статус оказавшимся в плену или в российском заключении. В Объединении родственников политзаключенных Кремля также призывают принять EU Global Human Rights Act – документ, который позволил бы оказывать давление на российских высокопоставленных чиновников, "управляющих репрессивной системой подавления прав и свобод, направленной против украинских граждан".
Накануне марша – после встречи с родственниками политзаключенных – украинский президент Владимир Зеленский пообещал выполнить политические требования. Но один из участников встречи Игорь Котелянец, брат гражданина Украины Евгения Панова, осужденного в Крыму якобы за организацию терактов, осторожно написал в Фейсбуке, что словам уже не верит: "Пока не хочется писать победных лозунгов, потому что подобные встречи были у нас и в прошлые годы, просто с другими политическими игроками. Нам много обещали, до выборов ждали, что обещания выполнят, но не выполнили", – написал он и добавил, что надеется на конкретные действия.
Религиовед Игорь Козловский – один из участников марша за освобождение заложников Кремля – знает о тех проблемах, с которыми сталкиваются оказавшиеся в застенках "МГБ" в Донецке или Луганске. Ученого арестовали в Донецке 27 января 2016 года якобы за то, что он хранил в квартире две гранаты, и продержали в заключении в "ДНР" почти 2 года. Он оказался на свободе в результате крупного обмена пленными между Украиной и самопровозглашенными "республиками" в декабре 2017 года. Сепаратисты экспроприировали не только его квартиру в Донецке, но и коллекцию антиквариата. До "русской весны" Козловский работал в Донецкой областной государственной администрации – ведущим специалистом по делам религии. Он не мог уехать из Донецка, так как ухаживал за больным сыном, и только арест заставил его семью покинуть город.
В интервью он рассказывает, почему акции, подобные нынешнему маршу, крайне важны для тех, кто оказался в заключении или плену, о том, какие унижения и пытки он пережил, а также стоит ли Украине договариваться с сепаратистами, чтобы прекратить вооруженное противостояние в Донбассе.
– Когда вы были в заключении, доходила ли до вас информация об акциях в вашу защиту или в защиту других политзаключенных? Насколько это важно человеку, который находится в заключении, что такие акции проводятся?
– Да, это чрезвычайно важно, потому что это эмоциональная, моральная поддержка. Но это сложное и ограниченное информационное пространство. Информационных потоков практически нет, скудные источники, но все равно они есть – либо через так называемую "тюремную почту", через заключенных, которые имеют больший доступ к информации, по телефону, могут передать какую-то газету из Украины с этой информацией. Когда я полгода был в камере-одиночке, нас раз в неделю выводили на помывку, где я пересекался с другими заключенными, которые говорили, что "вот, Игорь Анатольевич, там идет поддержка вас, в Киеве проводится флешмоб, который организовали Вакарчук, Джамала". Это действительно поднимает настроение, дает тебе дополнительные силы и какую-то перспективу, желание жить дальше, для того чтобы все-таки выйти на свободу. То есть это психологически важно. Важно также это для того, чтобы вновь и вновь обращать внимание и украинской, и международной общественности на эту проблему, чтобы люди не забывали, что там, в застенках, есть невинные, страдающие за свои убеждения люди, которые нуждаются в том, чтобы за них боролись. Я думаю, что подобные акции очень важны с этой информационной точки зрения – привлечение внимания СМИ к этой проблеме и тех, кто так или иначе может влиять на эти процессы, влиять на Россию.
– Условия вашего содержания каким-то образом изменились, когда стало известно о том, что в вашу поддержку выступает много людей и проходят акции? Может быть, к вам стали по-другому относиться?
– После того как флешмоб прошел в США и в Украине – после того, как меня задержали и бросили в подвал и когда это стало известно, – прекратились пытки и издевательства. Условия не изменились, я уже был переведен в СИЗО. То есть в какой-то степени изменения были, не сильно, не в смысле условий содержания, а в смысле отношения, я бы сказал так.
– Это тяжелый опыт, но, тем не менее спрошу: через какие пытки вы прошли до того, как стало известно о вашем аресте и начались акции поддержки?
– Ну, обычно, как и всех, наверное, это стандартно у них, били. Обычно били палками, и это долго происходит, часами может происходить, они сменяют друг друга. Это может быть электрический ток, это электрошокеры, это и имитация расстрелов, это "русская рулетка". Ты не видишь, что с тобой сейчас будет, когда у тебя на голове мешок, и поэтому ты даже не видишь, кто это, и это дополнительно психологически действует.
– И вы через всё это прошли?
– Да.
– Сложно ли было пройти через это испытание?
– Ну, это достаточно сложно описать. Не то чтобы это все легко пережить, находясь в таком состоянии, но требуется целый ряд психологических приемов, когда ты как бы ныряешь в себя, уходишь, как под воду, и ты смотришь на это все со стороны, чтобы меньше чувствовать боль, чтобы приглушалось то, что с тобой происходит. Я бы сказал так: ты должен прекратить бояться смерти.
– Пять лет назад начались те события в Донецкой и в Луганской области Украины, которые сегодня привели к тысячам жертв и среди военных, и среди гражданского населения. Как, по вашим воспоминаниям, все это начиналось? Ведь вы все время были в Донецке, а задержали вас уже позже, в январе 2016 года.
– Да. Я участник тех событий, конечно, я все это видел непосредственно. Я видел, что на площадь вышли люди, которых мы не знаем, было много машин с российскими номерами, автобусы, которые привозили людей из Ростовской области. Были представители, конечно, и нашего города, но это были такие, я бы сказал, маргиналы, которые не были властителями дум. В начале это было странно, а потом привело к тому, что проукраинская часть стала проводить свои митинги. Но у наших оппонентов уже появилось оружие, появилась агрессия, направленная на тех, кто, так или иначе, поддерживает Украину. Было ясно, что местные органы власти, представители Партии регионов, фактически встали на сторону... даже трудно сказать, кто это были… назовем их сепаратистами. На эту сторону перешли и правоохранительные органы, и мы остались беззащитными. Как раз из этой когорты людей, которые выходили на эти митинги, стали формироваться первые "добробаты" (добровольческие батальоны. – РС), первое сопротивление. И мы увидели первых россиян, которые входили в город, первую российскую технику, это было все на наших глазах, происходила оккупация.
– Вы проводили в этих условиях молитвенный марафон, который длился несколько месяцев, и вас не оставляли все это время в покое.
– Да, этот молитвенный марафон начался 4 марта и объединил в себе представителей очень многих конфессий, практически большинство, за исключением Православной церкви Московского патриархата. Там были и православные Киевского патриархата, были католики, представители Церкви Иисуса Христа Святых последних дней, и Церкви Христовой, и Церкви Божией, баптисты, ну, очень много представителей разных конфессий. Потом присоединились мусульмане, и марафон стал уже межконфессиональный, межрелигиозный. И он стоял долго, он стоял, когда уже пришли стрелковцы, россияне. Пока мы стояли, сносили наши палатки, были нападения, были аресты. Через репрессии около 17 человек, по-моему, прошло. Я, можно сказать, последний, один из тех, кто дольше всех пробыл на свободе. Потом мы перешли в подпольное существование и подпольно существовали до ноября, когда нас сдали полиции.
– Как молитвенный марафон существовал подпольно? Вы собирались, но об этом уже никто не знал, не знала общественность, и проводили совместные молитвы?
– Да. Это уже когда выехали большинство пастырей, священнослужителей, потому что было опасно. Мы, представители разных конфессий, которые подключились к этому молитвенному марафону с самого начала, продолжали собираться. Так получилось, что в конце уже не было людей, которые могли бы вести молитву. И пришлось вести молитву мне, как ученому и религиоведу.
– Но, чтобы вас арестовать, вас пришлось обвинить в том, что вы хранили две гранаты. Вам их подбросили?
– Нет, не подбросили. Во время так называемых дознаний, во время пыток, у меня был мешок на голове, и мне дали в руки два цилиндрических предмета и спросили, что это. Я же не вижу, что это за два цилиндрических предмета, а они говорят: "Это гранаты. Ваши гранаты". Естественно, гранат у меня никогда не было, и скорее всего, они просто принесли их на это дознание, чтобы были отпечатки.
– Как вы объясняете то, что ваше преследование началось в 2016 году, значительно позже тех акций в поддержку Украины, в которых вы принимали участие?
– Ну, наружка за мной и за многими уже была, она была давно. И первый этап был хаотичный, я бы сказал, когда в той или иной степени ситуацию контролировали различные бандформирования, военные. А вот уже когда контроль перешел в руки "МГБ", когда российские кураторы начали организовывать их работу, вот тогда началась "санация", начали искать все возможные, с их точки зрения, элементы, которые могут быть опасны для их "молодой республики". Они, собственно, так и говорили. Поэтому найти какие-то прямые доказательства для обвинения было сложно.
– И сам суд над вами назвать судом невозможно, ведь судила "тройка"…
– Да, военный трибунал, который предназначен для того, чтобы судить офицеров, а мы все мирные люди, и все равно нас пропускали через этот военный трибунал, чтобы не было никаких апелляций, обжалований.
– Когда начались события "русской весны", почему люди вдруг стали воспринимать окружающую их действительность как нормальную? И стали поддерживать сепаратистов?
– Собственно, любые военные действия так или иначе вымывают часть населения, а другая часть населения находится в состоянии претерпелости. Человек существо пластичное и может приспособиться к разным ситуациям, люди приспосабливались. Репрессии носили скорее точечный характер, а уже когда работали профессионалы, им важно было подключить средства информации, общественное мнение, чтобы создать впечатление, что они борются с врагами "молодой республики". То есть создать картинку и повлиять на сознание людей, дать им объяснительную систему, дать им тот миф, который их удовлетворит. А во-вторых, конечно, всегда тоталитарная система основана на страхе, что, если ты не согласен с этой картиной мира, с тобой может произойти то же самое. Вот это ощущение страха, конечно, всегда присутствовало. Естественно, подавляется инакомыслие, подавляется любое проявление свободной мысли, отличной от той, которая устанавливается как общепризнанная, и преследуется за любые проявления украинского патриотизма или вообще просто свободомыслия. Происходит преследование людей как по политическим признакам, так и по религиозным. Если люди, например, не являются православными Московского патриархата, то они могут быть тоже репрессированы. Например, есть запрет на тех же Свидетелей Иеговы на этих территориях, забирают имущество у евангельских христиан-баптистов, у христиан веры евангельской, забирали все у Церкви Иисуса Христа Святых последних дней, используют их помещения не по назначению. То есть это тотальное нарушение всех прав и свобод человека и подавление любой здоровой мысли, протестной мысли.
– Вы использовали словосочетание "тоталитарная система". То есть у вас было ощущение возврата в прошлое?
– Несомненно! Да, с самого начала было понятно, что передо мной формируется такая вот химера, такой миф, где репрессивная машина – 1930-х годов, а картинка создается – 1950–1970-х годов. Такой осколок даже не Советского Союза, а осколок мифа о Советском Союзе. И это, естественно, бросалось в глаза. Чего требует эта тоталитарная система? Она требует всегда только одного – единообразия, чтобы было одно мнение, одна структура, то есть иерархическая вертикаль, сильный репрессивный аппарат и мощный конформистский механизм, чтобы люди просто приспособились под это и не сопротивлялись любым формам их собственной жизни, тому, как они живут.
– Я хотела бы вернуться из прошлого в настоящее и спросить у вас по поводу нынешних предложений президента Владимира Зеленского по урегулированию конфликта в Донбассе. Он, во-первых, предлагает референдум. Во-вторых, он говорит, что если Россия, по решению Международного трибунала ООН по морскому праву, отпустит моряков, которые были задержаны в Черном море, то это будет шагом навстречу переговорам. Как вы оцениваете эти инициативы и возможность прямых переговоров с Россией для урегулирования ситуации в Донбассе?
– Я могу сказать, что это достаточно наивные и в чем-то даже опасные предложения – про референдум. Потому что мы с вами прекрасно понимаем, что на подобном референдуме не исключено, что мы получим результат, который может отбросить нас всех назад. И поэтому я, конечно, категорический противник подобных игр с населением, назовем их так. Что касается освобождения моряков – это важный, конечно, шаг, но делать выводы, что это будет мостиком для диалога, с моей точки зрения, тоже наивно. Зная прекрасно Россию, кажется, это ее, скорее, даже оскорбит, чем даст какие-то дополнительные инструменты для диалога. Тут же все упирается в личность господина Путина, а личность достаточно специфическая, своеобразная. Это же, я бы сказал так, личность, которая руководствуется часто не соображениями логики, а, скорее, какими-то эмоциональными моментами. Я знаю это опять же из моего опыта освобождения. Ведь многие обращались к президенту России персонально, тот же президент Чехии Милош Земан. Он мне рассказывал потом, что все зависит во многом от состояния господина Путина в тот или иной момент этих переговоров, и где его интерес – просчитать достаточно сложно. Поэтому для России, а скорее, с точки зрения российской системы, любые такие переговоры будут направлены на то, чтобы заставить Украину свернуть с ее пути и опять включить ее в российское пространство. Других идей там просто не существует. Поэтому идти на какие-то переговоры со сдачей территории либо со сдачей суверенитета – это смертельно опасно для Украины и для украинского правительства, которое пойдет на это.
– Зеленский заявляет, что он не хочет отдавать территории, тем не менее он считает, что необходимо договариваться.
– Да, прекрасно. Можно, действительно, не отдавать территории, но можно отдать суверенитет.
