И без того живописная Аризона решила себя украсить политической новинкой. Чтобы привлечь больше избирателей, проект предлагает устроить штатную лотерею: самый удачливый из голосовавших получит миллион долларов. Потенциальные избиратели воодушевлены инициативой, но законодатели тянут с решением, боясь обвинений в профанации демократии. В этом споре легко стать сразу на обе стороны.
В Америке, как всюду, трудно найти человека, который горячо любит свое правительство. Еще труднее найти тех, кто отказался бы от права выбирать себе власти. Но и тех, кто им пользуется, не встретишь на каждом шагу. Американцы любят демократию – настолько, чтобы за нее воевать, настолько, чтобы за нее умирать, но не настолько, чтобы ею всегда пользоваться. Не удивительно, что на выборах в Америке активнее всех пенсионеры. Лишившись своих дел, они с азартом занимаются общими, отрываясь ради них от лото, йоги и бальных танцев. Поскольку остальным недосуг, демократия, приобретая еще более архаические черты, вручает власть в усталые руки старейшин.
Можно сказать, что, победив, демократия почивает на лаврах, как спящая красавица. Но сон не смерть, скорее, ее противоположность. Во сне мы обладаем истинной полнотой бытия, потому что его не тратим. Бездействие – залог целостности, как золотой запас. Мирно покоясь под замком, он обеспечивает стоимость миражных денег. Нам, как скупому рыцарю, достаточно знать, что сундуки полны. Потенциальная власть сильней всякой: ею не пользуются по назначению. Она – не средство, не цель, а условие и того, и другого.
Примерно то же можно сказать о свободе, хотя когда ее не было, я знал о ней куда больше. Правду можно сказать только об обществе, которое ее скрывает, о свободе узнаешь в неволе, да и то – немного.
Выросшее на самиздате поколение думало, что мечтает о свободе слова. На самом деле ему (нам) нужна была свобода запрещенного слова. Каким бы оно ни было. Бродский верил, что жизнь изменится, когда Россия прочтет «Чевенгур». Она изменилась, когда напечатали «Шестерки умирают первыми». В конце концов, желтая пресса – самая свободная в мире: она свободна от разума.
Дефицит обостряет чувства, как голод – аппетит. В сытой Америке об этом не всегда помнят, но я никогда не пропускаю выборы – хотя бы для того, чтобы не отвечать за чужие ошибки.
Каждый раз, когда выборы кончаются не так, как им хочется, мои друзья говорят, что им стыдно за свой народ, оказавшийся недостойным демократии. Люди, однако, всегда недостойны демократии, но всякая политическая система должна рассчитывать и на худших. Лучшим закон не писан. И свобода им не нужна. Разве что – от себя, как Будде. Нам – сложнее. Жить в обществе и быть свободным от него можно, лишь зная, что оно неизбежно изменится. Выборы – машина перемен. Демократия не без лицемерия называет «народом» только тех, кто играет по ее правилам. Но, в сущности, этот генератор равнодушной свободы потворствует не столько большинству, сколько смене. Впуская в жизнь произвол масс и слепоту случая, демократия открывает пути хоть и непредвиденному, зато непостоянному. У нее всегда остается шанс исправиться.
В Америке, как всюду, трудно найти человека, который горячо любит свое правительство. Еще труднее найти тех, кто отказался бы от права выбирать себе власти. Но и тех, кто им пользуется, не встретишь на каждом шагу. Американцы любят демократию – настолько, чтобы за нее воевать, настолько, чтобы за нее умирать, но не настолько, чтобы ею всегда пользоваться. Не удивительно, что на выборах в Америке активнее всех пенсионеры. Лишившись своих дел, они с азартом занимаются общими, отрываясь ради них от лото, йоги и бальных танцев. Поскольку остальным недосуг, демократия, приобретая еще более архаические черты, вручает власть в усталые руки старейшин.
Можно сказать, что, победив, демократия почивает на лаврах, как спящая красавица. Но сон не смерть, скорее, ее противоположность. Во сне мы обладаем истинной полнотой бытия, потому что его не тратим. Бездействие – залог целостности, как золотой запас. Мирно покоясь под замком, он обеспечивает стоимость миражных денег. Нам, как скупому рыцарю, достаточно знать, что сундуки полны. Потенциальная власть сильней всякой: ею не пользуются по назначению. Она – не средство, не цель, а условие и того, и другого.
Примерно то же можно сказать о свободе, хотя когда ее не было, я знал о ней куда больше. Правду можно сказать только об обществе, которое ее скрывает, о свободе узнаешь в неволе, да и то – немного.
Выросшее на самиздате поколение думало, что мечтает о свободе слова. На самом деле ему (нам) нужна была свобода запрещенного слова. Каким бы оно ни было. Бродский верил, что жизнь изменится, когда Россия прочтет «Чевенгур». Она изменилась, когда напечатали «Шестерки умирают первыми». В конце концов, желтая пресса – самая свободная в мире: она свободна от разума.
Дефицит обостряет чувства, как голод – аппетит. В сытой Америке об этом не всегда помнят, но я никогда не пропускаю выборы – хотя бы для того, чтобы не отвечать за чужие ошибки.
Каждый раз, когда выборы кончаются не так, как им хочется, мои друзья говорят, что им стыдно за свой народ, оказавшийся недостойным демократии. Люди, однако, всегда недостойны демократии, но всякая политическая система должна рассчитывать и на худших. Лучшим закон не писан. И свобода им не нужна. Разве что – от себя, как Будде. Нам – сложнее. Жить в обществе и быть свободным от него можно, лишь зная, что оно неизбежно изменится. Выборы – машина перемен. Демократия не без лицемерия называет «народом» только тех, кто играет по ее правилам. Но, в сущности, этот генератор равнодушной свободы потворствует не столько большинству, сколько смене. Впуская в жизнь произвол масс и слепоту случая, демократия открывает пути хоть и непредвиденному, зато непостоянному. У нее всегда остается шанс исправиться.