В апреле в Боготе, в Колумбии, умер Давид Боровский. В течение 30 лет он был главным художником театра на Таганке, в последние годы – МХТ имени Чехова. Во втором номере журнала «Сцена», посвященном памяти Давида Боровского, режиссер Александр Титель написал: «Есть веселая версия: Там открыли новый театр, и понадобился художник». Видимо, небесному театру, в отличие от земного, одного художника мало. В июле в Одессе умер Олег Шейнцис – с 1980 года главный художник театра Ленинского комсомола. За четыре месяца театральное сообщество потеряло двух выдающихся мастеров. Вернее, потеряло их всё изобразительное искусство.
Ведь современное изобразительное искусство – это, в первую очередь, оформление сцены. Ещё – оформление книги. Но не галереи. Нельзя же всерьёз называть искусством «инсталляции», любительский стриптиз или агитпроп от позднего Глазунова.
Настоящие художники Боровский и Шейнцис принадлежали разным поколениям и были совсем непохожими людьми. Один – молчаливый, замкнутый, второй – разговорчивый и общительный. Так же отличались и их сценические работы.
Боровский и в них немногословен, ему довольно было одного образа. Это мог быть тканый занавес в «Гамлете» или доски фронтового грузовичка в «А зори здесь тихие». По мере развития действия эти предметы, поначалу узнаваемые, чувственные, принимали на себя символическую и поэтическую нагрузку.
Шейнцис был художник щедрый. Сцену он обставлял красивыми диковинами: то корабельный нос из «Юноны», то великанские кареты, то колесо рулетки – тоже в расчёте на Гаргантюа, то – во всю сцену – белый павильон, наподобие воздушных вокзалов европейских курортов, а то какие-то металлические механизмы, обученные ползать по сцене и наводить мистический ужас на зрителей.
Разные люди, создатели и строители невиданных миров – Боровский и Шейнцис – принадлежали одному цеху. Самому уважаемому в театральной среде. В нем не интригуют и не подличают, не кичатся собственными достижениями и не лезут в «светские хроники». Его мастера умеют все делать собственными руками и не гнушаются ни молотка, ни кисти. В нем много великих художников и ремесленников в самом высоком значении этого слова. Я видела на похоронах Давида Львовича и Олега Ароновича опрокинутые лица их друзей и коллег, я слышала, как они говорили, что им «теперь не перед кем показываться».
Смерть Боровского и Шейнциса, полагают многие, знаменует конец целой эпохи, в которой художник был равноправным автором спектакля. Сорежиссером, если угодно. Люди театра впали в уныние. На сей раз для него есть веские основания. Но я совершенно убеждена в том, что, пока жива эта самая мужественная из театральных профессий, пока Эдуард Кочергин и Сергей Бархин, Александр Орлов и Дмитрий Крымов, Владимир Арефьев и Март Китаев, Александр Боровский и Анатолий Шубин, Степан Зограбян и Зиновий Марголин сочиняют декорации к спектаклям, преподают в институтах и воспитывают себе смену, все разговоры о кризисе русского театра – пустая болтовня.
Ведь современное изобразительное искусство – это, в первую очередь, оформление сцены. Ещё – оформление книги. Но не галереи. Нельзя же всерьёз называть искусством «инсталляции», любительский стриптиз или агитпроп от позднего Глазунова.
Настоящие художники Боровский и Шейнцис принадлежали разным поколениям и были совсем непохожими людьми. Один – молчаливый, замкнутый, второй – разговорчивый и общительный. Так же отличались и их сценические работы.
Боровский и в них немногословен, ему довольно было одного образа. Это мог быть тканый занавес в «Гамлете» или доски фронтового грузовичка в «А зори здесь тихие». По мере развития действия эти предметы, поначалу узнаваемые, чувственные, принимали на себя символическую и поэтическую нагрузку.
Шейнцис был художник щедрый. Сцену он обставлял красивыми диковинами: то корабельный нос из «Юноны», то великанские кареты, то колесо рулетки – тоже в расчёте на Гаргантюа, то – во всю сцену – белый павильон, наподобие воздушных вокзалов европейских курортов, а то какие-то металлические механизмы, обученные ползать по сцене и наводить мистический ужас на зрителей.
Разные люди, создатели и строители невиданных миров – Боровский и Шейнцис – принадлежали одному цеху. Самому уважаемому в театральной среде. В нем не интригуют и не подличают, не кичатся собственными достижениями и не лезут в «светские хроники». Его мастера умеют все делать собственными руками и не гнушаются ни молотка, ни кисти. В нем много великих художников и ремесленников в самом высоком значении этого слова. Я видела на похоронах Давида Львовича и Олега Ароновича опрокинутые лица их друзей и коллег, я слышала, как они говорили, что им «теперь не перед кем показываться».
Смерть Боровского и Шейнциса, полагают многие, знаменует конец целой эпохи, в которой художник был равноправным автором спектакля. Сорежиссером, если угодно. Люди театра впали в уныние. На сей раз для него есть веские основания. Но я совершенно убеждена в том, что, пока жива эта самая мужественная из театральных профессий, пока Эдуард Кочергин и Сергей Бархин, Александр Орлов и Дмитрий Крымов, Владимир Арефьев и Март Китаев, Александр Боровский и Анатолий Шубин, Степан Зограбян и Зиновий Марголин сочиняют декорации к спектаклям, преподают в институтах и воспитывают себе смену, все разговоры о кризисе русского театра – пустая болтовня.
