Иван Толстой: Не каждый день приходится делать передачу о собственном племяннике. Тем более когда был почти свидетелем его появления на свет. У нас на даче семейными силами ставили спектакль. Моя сестра Катя играла Петра Первого. Не помню, кого играл я. Прямо на сцене у Кати начались схватки. Сцену она доиграла, и отец помчал ее в роддом.

И теперь, почти полвека спустя, поет мальчик Сашенька (бас-баритон Александр Прохоров): ария крысы Шушары из собственного мюзикла о Буратино.

​Иван Толстой: Александр, что такое петь для иноязычного, "иноушного" слушателя? То же самое, что для русского? Музыка – интернациональная вещь?

Александр Прохоров: Абсолютно. Для меня лично никакой нет разницы и это никак не отражается ни на слове, ни на музыкальной аранжировке, ни на настроении. Язык слушателя не имеет значения. Допустим, если мы говорим о романсе, который я исполняю по всему миру, в первую очередь это чувство, которым ты делишься, энергетика. И она передается без языка.

Иван Толстой: Когда вообще вы стали петь, когда вы поняли, что вы поете и с этим можно и нужно существовать? Даже я пою, извините.

Александр Прохоров: Как история с извозчиком и Шаляпиным: "Я тоже, когда выпью, пою. Ты чем, барин, занимаешься в жизни?" Очень интересный вопрос и очень сложный, как ни странно, потому что началось все с того, что я пел маленьким ребенком с сестрой песенки, которые мы сами сочиняли, и мне было очень трудно петь, у меня был голос, который застревал в горле, напрягались жилы, мышцы, но выводил я чисто. Но низким голосом даже для ребенка, таким хриплым, низким голосом. Потом выяснилась причина этого всего – у меня были аденоиды и гланды, маленькая щелочка была для дыхания. А в связи с тем, что я не мог петь, меня освободили в детстве от хора – кружилась голова – и от всяческих певческих дисциплин. Потом мне это дело вырезали, у меня прорезался достаточно сильный фальцет в одиннадцать лет, и тут я начал распевать, пародировать и очень любил играть себе, аккомпанировать. Пел я то, что мне хотелось, не песни эстрадные. Я садился, играл и придумывал. Затем голос опустился, превратился в пятнадцать лет в бас.

Я учился как пианист в училище при консерватории, на музыкальную литературу нужно было принести какую-то арию, я принес одну из самых низких арий, арию Кончака из оперы "Князь Игорь". И тогда мне преподаватель сказал: "Саша, у вас голос, вы не хотите пойти прослушаться? Давайте, я сообщу в дирекцию?" Таким образом я понял, что то, что я чувствую, это слышат и другие люди, профессионалы. И вот с этого момента начались мои интересные мытарства, потому что за очень редким исключением певцы проходят длинный путь поиска, нужно, чтобы и с педагогом повезло, и нужно какую-то внутреннюю иметь уверенность, быть защищенным от ложных советов. Как в любом деле, такой комплекс должен быть – удача, здоровье. Вот сейчас пою и чувствую, что сегодня я пою, но всегда были какие-то опаски, сомнения, что-то нравилось больше, каждый раз думаешь – вот, я понял! А утром просыпаешься – нет, это еще не то.

Тем не менее, огромный, разительный шаг вперед, переломный момент, когда я встретил своего педагога Майю Пушкину, которая помогала мне преодолеть какие-то технические и психологические сомнения. Потому что путь от пианиста к певцу непростой, скажу честно, у нас в России в музыкальных кругах есть элита, это пианисты, скрипачи и такое простонародье – вокалисты, духовики. С чем это связано? Наверное, потому что людей с голосами искали по всей стране, это часто были люди, которые приезжали из глубинки. Я даже стеснялся того, что я пою. Поэтому впервые я почувствовал, что пение – это привилегия, выехав на свои первые гастроли в Италию, когда я понял, что в Италии поют все, практически каждый человек может прочесть гимны, которые поют католики в церквях.

Иван Толстой: Сколько вам лет было тогда?

Александр Прохоров: Мне был тогда двадцать один год. Я вернулся с совсем другим ощущением и спел свое первое соло в Рахманиновском зале, куда пришел мой папа, у которого после того, как он услышал, что я спел соло с хором, и красиво спел, тоже поменялось отношение. Было немножко критическое отношение. Теперь в спорах папа говорил: "Понятно, почему ты со мной не согласен, тебе же нужно место, очищенное от мозгов резонаторов". Конечно, это был запрещенный прием, и сейчас я вспоминаю с юмором эту фразу, тем не менее, я понял, что я вступил в какую-то новую фазу своей жизни, в новое осознание того, что пение это привилегия.

Один из мною уважаемых учителей по полифонии и гармонии в училище, когда узнал на последнем курсе, что я собираюсь петь, сказал: "Прохоров, вы уверены, что вам это нужно? Это вам ничего не даст как музыканту". Я сказал: "Виктор Павлович, может быть, это мне не даст ничего как музыканту, но может быть, я как музыкант смогу сказать свое слово в пении".

("Гори, гори, моя звезда")

​Иван Толстой: Отец, вроде бы, не Карузо, мать, кажется, не Монсеррат Кабалье. Откуда музыкальные способности?

Александр Прохоров: Интересный вопрос. Я верю в генетику, но также верю в случайность – природа или бог посылают некий талант неожиданно, когда человека накрывает какая-то особенная способность. Бывают же люди, у которых родители небольшого роста, а дети вырастают высокими. Каким рикошетом это получается? Я считаю, что звучащие связки, две вибрирующие полоски тоненькие – это тоже как физическая награда. Музыкальность – это уже из другой области, хороший певец – это комплекс, можно иметь большой голос, но не иметь большой музыкальности. Не раз встречал я на жизненном пути много прекрасных голосов с очень средней музыкальностью, они не могли войти в историю как интересные певцы, которых миллионы хотели бы слушать. С другой стороны, есть небольшие голоса. По тому, как певец вкладывает музыкальность, добавляет культуру, и появляются замечательные, выдающиеся певцы.

Я чувствую физическое родство, у меня идентичный голос с моим отцом. Если бы мой папа пел, он бы пел. И он хотел заниматься музыкой, просто не сложилось, он – дитя войны. У него, слава богу, много своих талантов, он прекрасный математик, литератор и прекрасно чувствует музыку. Моей матери я всегда говорил, что ей медведь на ухо наступил. Хотя, так как я сейчас преподаю, много встречаюсь с разными людьми, понятие "медведь на ухо наступил" я всегда употребляю с сомнением, я считаю, что координация слуха и голоса – это процесс, который можно привести в порядок, если человек поет фальшиво, это можно поправить.

("Эх, раз, да еще раз")

Иван Толстой: Я знаю, что ваш двоюродный дедушка – композитор, а прямой дедушка был исключительно музыкальным, и про него в детстве говорили, что музыкален как раз он, а не его брат, будущий композитор. Голос это не только талант, но и инструмент, и о всяком инструменте нужно заботиться, его нужно холить и лелеять. Расскажите или покажите, как вы заботитесь о голосе, как вы его лелеете, проснувшись утром. Что вы для этого делаете? Рассказывают про актеров, что они ходят по коридору и произносят определенные звуки, кто-то перед администрацией театра ходил и выговаривал: "Би-би-бо, ми-ма-мо, люблю ордена, люблю дирекцию". Вот что делаете вы в этом смысле, как настраиваете инструмент?

Александр Прохоров: Я когда-то сочинил песенку о своей жизни в связи с событием в одном театре – был юбилей театра, и я подвел некий итог, что я делал в жизни, к чему я готовился, в каком жанре и области. В песенке было такое содержание, что, когда я пел в церковном хоре, я распевался: "Господи, помилуй, Господи, помилуй…" Потом, придя в оперу, я распевался: "Ми-ме-ми, ма-му-ма". И так как я занимаюсь иногда очень полярными жанрами, я настраиваюсь на тот жанр, в котором я буду работать сегодня, завтра, в ближайшее время. Какой проект, так я себя и настраиваю. Начинал я как чисто классический оперный певец, и очень рьяно, немножко снобистски относился к другой музыке, рьяно относился к опере и классике, но тайно всегда любил романсы. Один из моих наставников говорил мне, что романс – это низкий стиль, романс – это должен быть Чайковский, Мусоргский, а "Гори, гори, моя звезда" это не серьезно, не солидно. И так как это наставник говорил, в течение нескольких лет я слушался, но втайне себе говорил, что что-то здесь не так.

И, прожив достаточно долго, изучая оперу, участвуя в опере и в конце концов закончив Оперный институт уже за границей, я параллельно, в силу своей жизни и судьбы, стал общаться с аудиторией, которой стала нужна немножко другая музыка – песни военных лет, песни Магомаева, песни из репертуара Френка Синатры, старинные романсы, песни советского кино 1940–50-х годов. Я решил попробовать, мне очень понравилось, я этим очень увлекся. Потом я попал в очень редкий коллектив, в "Европейский музыкальный театр", и стал петь песни на идиш. Началось все со знаменитого мюзикла "Скрипач на крыше". А так как русскоязычная еврейская община очень большая, есть люди, которые до сих пор знают идиш, это тоже оказалось востребовано, это прекрасная музыка. Так что народные песни, романсы, военные песни, еврейские песни, неаполитанские. Даже не знаю такого жанра, которого я не касался.

Иван Толстой: А "Мурку"-то, "Мурку"?!

​Александр Прохоров: Насчет шансона должен сказать, что в связи с тем, что у меня есть последователи в виде не только моих студентов, но и моих детей, которые поют, и на данный момент у нас пять мальчиков, и четыре из них живут с нами (один уже взрослый и живет в другой стране), то эти четыре мальчика поют. Я, конечно, учу классически, я считаю, что в основе любого голоса, что бы ты ни пел, лежит одна техника дыхания, можно ее по-разному объяснять, но должно быть дыхание диафрагматичное для того, чтобы обеспечить здоровье голоса и расширить возможности голоса. Думаю, что каждому предопределено, какую музыку исполнять. Если приходит ко мне девочка, поет высоким заливистым голосом и говорит, что хочет петь песни Лары Фабиан, которая славится грудным голосом с огромным диапазоном, а девочке дано легкое сопрано, я начинаю объяснять, что займемся дыханием и, может быть, разовьем тебе грудной голос. Иногда бывает и такое, развивается. И волки сыты, и овцы целы.

Вернусь к сыновьям. Они у меня научились петь и в оперной манере, и современные песни, часть уже стала басами, баритонами, младший еще поет детским звонким голосом. У нас есть программа "От оперы до шансона". Конечно, я развлекаюсь, я не буду петь весь шансон, но приходилось петь и "Марджанджу" Шафутинского для того, чтобы самого себя повеселить. И благодаря тому, что я могу и это, наша программа "От оперы до шансона" уникальна. Обычно оперные певцы не могут петь шансон, просто не получается петь в стиле. И шансонье тоже редко оперу могут имитировать, хотя я встречал очень больших роковых певцов, которые, отпев вечером роковый концерт, на следующий день поют оперный спектакль. Так что "for fun" иногда могу спеть и "Мурку".

Иван Толстой: Поет сын и ученик моего собеседника Афанасий Прохоров.

("Дом мой достроен, но я в нем один")

Расскажите, пожалуйста, о ваших мировых турне, что вы исполняете во время поездок, как вас принимают, как вы сговариваетесь, кто ваш менеджер? Ездить по всему миру трудно, вы – как Мистер Твистер.

Александр Прохоров: За годы моего вокального творчества я побывал во многих странах, но в основном я пел духовную музыку вместе с ансамблем солистов и фольклорную музыку. То есть был коллектив. Благодаря этому я ездил и приобретал знакомства, но никогда не думал, что когда-нибудь мне это пригодится для карьеры мировой. Но прошли многие годы, и я пришел к тому, что обязательно раз в год я стал давать концерт в музее моего прадеда Алексея Толстого, стал давать концерт романсов. Это превратилось в традицию. Также у меня появилось несколько мест, и в Бостоне тоже, где я выступал. Не очень регулярно, потому что последние десять лет я очень активно занимаюсь педагогикой и режиссурой в компании оперной, которой я руковожу, и быть менеджером самого себя – это любому сложно, тем более с моим складом характера. Я – очень скромный человек. И так сложилось, что моя супруга (мы, правда, называем ее "арт-директором") занимается сговором. То есть к тому моменту, когда я был готов совершать мировое турне, у меня накопилось достаточно знакомств, людей, которые знали меня, просто я себя никогда не предлагал. Я какие-то делал концерты небольшие, и оказывается, все с удовольствием захотели меня увидеть, услышать и организовать для меня концерт. Этот процесс продолжается.

И с годами для меня очень логично образовался мой жанр исполнения, мое небольшое шоу, или моноспектакль романсовый. Я всегда любил импровизировать на рояле больше, чем играть по нотам, я всегда любил романсы. Вначале я немножко бренчал на гитаре их, потому что мой вдохновитель и кумир Валерий Агафонов всегда пел под свой гитарный аккомпанемент. И вот эти два направления в конце концов соединились, и получился интересный результат. Я исполняю романсы, многие из них известны, многие редко исполняются, а многие люди совсем мало знают. Я исполняю их в салонной традиции того времени, когда они были сочинены, а расцвет этих романсов это конец 19-го – начало 20-го века. Под свой аккомпанемент я импровизирую, у меня, конечно, есть заготовки, как у любого импровизатора, но очень часто это прямо живое творчество на глазах у людей. Романс узнаваемый, он исполняется с общепринятым текстом, хотя у старинных романсов обычно много вариантов. Музыка та же, но орнамент, фактура, аккомпанемент – это чисто моя композиция. Этот жанр откристаллизовался, и сейчас мы путешествуем, куда зовут, обычно я бываю раз – и меня приглашают многократно обратно.

(Романс на идише)

Иван Толстой: А в Европе или в Америке этот жанр, этот вид музыкального искусства романса принят, известен или это чисто русская специфика? Кто ваши конкуренты?

Александр Прохоров: Если говорить о сотворниках, конкурентов у меня нет. Конкурент – это чисто психологический настрой. Если ты настроен, что у тебя есть конкуренты, значит, они у тебя есть. У меня был забавный случай. Один человек решил открыть музыкальную студию, подобно моей в Бостоне, раздался звонок, и человек говорит: "Я, конечно, хотел вас пригласить, но, понимаете, вы так заняты. Вы не подумайте, я не пытаюсь создать вам конкуренцию". На что я так и сказал: "В добрый путь! Я ни в коем случае не подумал об этом, потому что конкурентов у меня быть не может". Они продержались буквально пару лет.

В русскую Америку приезжают артисты из России, но тех, кто поет романсы, их буквально несколько человек, их совсем немного, можно сосчитать по пальцам одной руки. Они как герои с далекой родины, как ностальгия, они принимаются, и люди идут их слушать. А так как я живу в Америке, и у меня есть связи с нерусскоязычной публикой, бывает так, что у меня в зале сидит большинство иностранцев, приходят друзья тех, кого я знаю по музыкальному миру. И это та же публика, которая ходит слушать итальянскую оперу на итальянском, французскую на французском, они ходят на романсы, которые поются на русском языке. У нас есть такой формат, Ирина подготовила перевод красивый, мы делаем объявление перед каждым романсом, я играю вступление и красивый перевод, о чем примерно романс, не выбиваясь из интимности всего предприятия. Это украшает, но это не необходимость, можно было бы и без этого, но нам понравился самим этот формат.

Недавно прошел концерт в Брюсселе, где были люди из Европейского парламента, русских не было вообще, было несколько эмигрантов из Азербайджана, которые понимали русский, но их было процентов десять, все остальные были из Португалии, Азии, из стран представителей, потому что организовано было одним человеком из парламента. С третьего романса я бисировал, прием был в стоячей овации, не отпускали, полный концерт, почти два часа. В этом салоне выступали люди, которые играли до меня много лет, – инструменталисты, пианисты и скрипачи, победители всяких конкурсов, но мне сказали, что такого приема у них не было за эти годы.

Иван Толстой: Я слышал, что вы и сами сочиняете музыку? А какую?

Александр Прохоров: Я вообще-то начал свой музыкальный путь в шесть лет как композитор, до шести лет заставить было невозможно меня заниматься музыкой, пока я не оказался в Коктебеле и жил несколько месяцев в доме Волошина. Там был рояль, на котором играли все великие музыканты, кто приезжал в Коктебель. И я оказался в комнате запертым с этим роялем – я спал в этой столовой.

Иван Толстой: Мастерская.

Александр Прохоров: Нет, он стоял в столовой. В мастерскую как раз мало в тот момент пускали, это были последние месяцы жизни Марии Степановны, вдовы. Мой последний день пребывания в доме был связан с тем, что она скончалась. И я помню этот день как сейчас. Я сел за этот инструмент и стал сочинять музыку, стихи, получались смешные песенки с интересными названиями. Они сохранились, кстати, благодаря Анастасии Ивановне Цветаевой и Екатерине Никитичне Толстой, моей матери. Анастасия Ивановна Цветаева была моим первым наставником в музыке, она садилась рядом и подсказывала мне, и тогда появилась знаменитая фраза, которую спустя пятнадцать лет она вспоминала, когда я уже был взрослый мальчик: "Помнится, Саша, я вам сказала, что в воскресенье вы не должны заниматься, потому что в воскресенье все люди отдыхают". На что шестилетний я сказал: "Настоящие музыканты не отдыхают в воскресенье".

Я как судьбу предрек, потому что в моей жизни не было практически ни одного воскресенья, когда я был свободен, потому что это обычно и концерты, и все мои занятия музыкой с педагогами почему-то назначались на воскресенье, и в церкви я пел в воскресенье. Так вот я себе накаркал. Так я сочинял музыку. Потом пошли романсы. Почему-то я всегда очень любил романсы. Были и инструментальные сочинения, но они практически не сохранились, потому что я ленился записывать. И я на некоторое время об этом подзабыл, но в консерватории в Америке мне нужно было взять один кредит, нужно было либо брать теорию, либо композицию, я взял композицию и сочинил на диплом несколько вещей: фортепьянный квинтет, небольшую пьесу, джазовую вещь написал на стихи американского поэта, что-то ещё. Это всколыхнуло мои чувства, и я стал думать о том, что, в принципе, могу сочинять, но это больше вылилось в импровизацию, я импровизировал композиции-однодневки, которые забывались.

И тут пришло предложение. Я помогаю и руковожу вокальной частью в русскоязычной студии "Лукоморье" в Бостоне, веду там и детский, и взрослый вокал для актеров. Там есть и школа, и студия, они учат русский язык, дисциплины, связанные с русской культурой, плюс они ставят спектакли. И они решили поставить "Буратино" в новой адаптации – это стихи, написанные к песням героев, все тот же сюжет, но у героев появились песни, примерно как в знаменитом фильме "Буратино" с музыкой Рыбникова. И мне сделали такое предложение. Я сначала стал отнекиваться, мне было некогда, а потом втянулся и подумал, что это судьба. И сейчас я написал около двадцати фрагментов, они сейчас проходят свою завершающую стадию аранжировки, так что скоро, наверное, будет возможность послушать эти песни в записи. Готовится спектакль, я очень увлечен.

(Ария крысы Шушары)

​Иван Толстой: Существуют ли у вас какие-то секреты мастерства, какие-то заповеди певца, музыканта, исполнителя? Что-то такое, о чем вы не очень распространяетесь, но что вы соблюдаете, таите в себе? Чуть-чуть приоткройте такую мастерскую, кухню?

Александр Прохоров: Был интересный случай. Я решил себя проверить, это было в Париже, мы приехали посетить город, посетить концерт, познакомиться с людьми, показать немножко себя. Решили организовать небольшое суаре и пригласили друзей, певцов с большой буквы, певцов с прекрасной карьерой, мы подружились к тому моменту. Собралась очень интересная компания оперных певцов. И я достал кейборд в эту квартирку, пришел какой-то пианист, лауреат конкурсов, парижские педагоги Консерватории и певцы с мировом именем, и я спел несколько романсов. Ко мне подошли друзья звезды и сказали такую фразу: "Мы так не можем". Для меня это был высший комплимент, я сразу понял, что они имеют в виду.

В чем секрет романса? Секрет романса, именно этого старинного, я сейчас не говорю о классическом романсе, таких как Рахманинов, Чайковский, хотя тоже считаю, что я бы во многом ломал стереотип исполнения, потому что он существует, он как заезженная пластинка. Чему учит этот старинный романс? Ты должен петь как говорить и говорить как петь. Каждое слово, пропетое в романсе, это слово, сказанное от сердца, кишками, стоном. Вот эта артикуляция донесения слова, при том что мы все знаем, что в старинных романсах в основном поэзия средняя, но благодаря музыке и чувству она имеет огромную силу.

Почему оперники сказали? Потому что опера – это более крупный помол и, наверное, в этом есть своя сермяжная правда. Но мой педагог мне когда-то сказал: "Попой романсы, а потом тебе это поможет в опере". Это было давно, и я не совсем понял, а потом понемножку стал понимать. Нюансы, которые теряются в опере за счет того, что нужно перепеть оркестр и петь в больших залах, это стирает интимность и то, что проникает в души. Скорее эстетически наслаждаешься, ценишь красоту большого голоса. Задача романса – проникновение в ткань и физическую, и духовную, человек должен плакать, петь внутри с тобой романс, это как транс. Эта оперная закваска дыхания мне позволяет делать очень большой разлет эмоций, от шепота до громогласия оперного, и опять же, оно немножко другое в романсах. Это был поиск, я бы не сказал, что активный поиск, что я по ночам не спал, но я пришел к этому.

(Романс "Нищая")

Иван Толстой: Что русскую музыку делает русской?

Александр Прохоров: Да, вопрос не из простых, и он не может быть односложным. Начать с того, что сегодня называть русской музыкой и что называть в искусстве русским? Я бы сказал, что настоящая русская музыка осталась в архаичных народных песнях – это лады русской песни, которые были всегда, ритмика, переменный размер. А дальше – как в архитектуре и живописи – русская музыка подвергалась разным влияниям. Например Чайковский, самый популярный на Западе русский композитор. Что в нем такого русского? Ведь в России его считали абсолютно западником. Все прорусски настроенные, "Могучая кучка", они вообще не считали его человеком в музыке, а тем не менее он – русский. Романс "Не брани меня, родная". Один коллекционер романсов рассказал мне, что к нему пришел гитарист бразилец, они музицировали, играли цыганскую музыку, романсы, и он сыграл "Не брани меня, родная". Тот говорит: "Это бразильская песня, мне мама ее пела, это колыбельная бразильская".

Я бы сказал, что русская музыка узнается. При том что музыка это всегда расчет. Взять симфонию Чайковского, это математика своего рода, и, в то же время, буйство чувств, неуравновешенность чувств. При том, что тактов столько, сколько нужно, есть эта необузданность чувства, любой эмоции, от "Эх, прокачу!" до каких-то сокровенных. И они пульсируют обязательно. Если это рана, то она должна кровоточить. Русский романс, почему он русский? Гармония пришла с Запада, мелодии похожи на бразильские или европейские песни. Слова. Содержание русского романса бесконечно личное, и я не могу найти точного аналога. Взять неаполитанскую песню. Сколько страсти, невероятных эмоций, потому что солнце, солнечные голоса. Но о чем итальянская песня? Я увижу тебя, твои голубые глаза, приди ко мне и будь моя. А русская песня, романс, любовная лирика – сияла ночь, темный сад, ты пела до зари… В этих вздохах – весь смысл жизни. И жизнь прошла напрасно. Вот эта глубина надрыва, вот это – русская душа.

("У вагона я ждал, расставаясь с тобой")