Программу ведет Михаил Саленков. Принимает участие корреспондент Радио Свобода Андрей Шарый.
Михаил Саленков : Память о Великой Отечественной войне и сама история Второй мировой войны остаются важными элементами коллективного самосознания граждан России. Это самосознание меняется по мере того, как увеличивается историческая дистанция, по мере того, открываются новые источники информации о войне. О динамике этих перемен мой коллега Андрей Шарый беседовал с российским историком, деканом факультета антропологии Европейского университета в Петербурге Ильей Утехиным.
Андрей Шарый : Происходят ли изменения в общественном российском сознании, связанные с памятью о Второй мировой войне? Она становится более мифологизированным событием, явлением, или более таким отчетливым, исторически отчерченным?
Илья Утехин : Понимаете, вообще, проблема того, что такое историческая память? Потому что, когда мы говорим более мифологизированный или менее мифологизированный, мы вносим сюда какой-то элемент оценки – в большей степени или в меньшей степени соответствует действительности. А ведь вообще представление о каком-то историческом событии всегда очень многослойно и очень сложным образом устроено. Соответственно, что происходит сейчас очевидно, поскольку память о Великой Отечественной войне, о Второй мировой войне, уже в семейной памяти, в семейной истории, уже опосредована и какой-то дистанцией. Во многих семьях, есть люди, которые еще помнят что-то об этом, но семейная память и семейная история, трофейные вещи, ордена или последнее письмо с фронта, это есть во многих семьях, но это уже не то поколение, которое мы непосредственно знали, с которым непосредственно общались.
Поэтому кино и памятники, названия улиц, в школе уроки мужества – все это оказывается более определяющим в памяти. Война и память – это такой материал для конструирования патриотизма, материал для консолидации общества, для конструирования самосознания и не только, потому что миллионы жертв, но потому что там очевиден враг. Поскольку это агрессия врага, консолидация общества тогда – это может быть использовано для того, чтобы сейчас каким-то образом это сделать таким одним из элементов. Действительно, то, что мы видим уже второй год (повязывают ленточки, которые и на антеннах машин, и у девушек на сумках), то есть изобретаются символы, которые потенциально эту энергию на себя собирают. Память о войне до сих пор остается ресурсом, который можно эффективно использовать.
Андрей Шарый : Вы бы назвали ее ресурсом для манипуляции общественным мнением или это слишком сильное определение?
Илья Утехин : Я думаю, что это слишком сильное определение. Тем более что память о Великой Отечественной войне всегда в нашей стране была очень важным компонентом подсознания, я бы сказал, источником нравственного идеала. Как бы это не транслировалось в разные эпохи через военные фильмы, но если мы вспомним 60-е годы и хуциевские фильмы «Заставу Ильича», «Июльский дождь», мы видим каким образом память о войне оказывается частью нравственного стержня человека, и не только поколение тех, кто был на фронте, а и поколение их детей.
Сегодня ситуация немного иная, потому что все-таки другая историческая дистанция. Современные фильмы о войне, те, которые вышли несколько лет назад, конечно, это мифологизация в свете других постперестроечных, так сказать, моделей представления этого. Слишком много мы узнали из средств массовой информации и после перестройки. Частью широкого общественного мнения стала идея о том, что это была не только трагическая военная операция, но и человек был жертвой трагических обстоятельств, то есть это была катастрофа. Это была национальная катастрофа в том смысле, что миллионы людей оказались в плену, что подобного рода идеи, скажем, информация о том, что русские воевали с обеих сторон. Подобного рода вещи становятся сегодня элементом памяти о войне, которая иногда и в средствах массовой информации, и в фильмах, где-то еще всплывает. Это уже совершенно другая картина. Но я не думаю, что это предмет намеренной манипуляции.
Андрей Шарый : Можно ли назвать память о войне или саму войну последней национальной святыней, таким последним бастионом, может быть, русского духа, на котором путинская власть, нынешний Кремль (я сейчас не вкладываю ни положительного, ни отрицательного понятия в это, а просто констатирую факт) пытается построить новое национальное самосознание?
Илья Утехин : Во всяком случае, элемент такого подхода, не то, чтобы последний бастион, а элемент такого подхода, в частности, в акции с ленточкой, он, конечно, присутствует. Если бы эта линия последовательно проводилась, по крайней мере, в области наглядной агитации, это не было бы так топорно. Похоже, что здесь какие-то стихийные силы действуют. Я не думаю, что здесь, вы говорите, русского духа. Все-таки этот момент русского менее подчеркнут. Все-таки у нас многонациональная страна. Тут такая русская, шовинистическая нотка не совсем ярко просматривается.
Андрей Шарый : Скажите, пожалуйста, Илья, а вы сами носите георгиевскую ленточку?
Илья Утехин : Нет, не ношу.
Андрей Шарый : А можно узнать о причинах?
Илья Утехин : Есть люди, которые любят, когда у них на одежде что-нибудь написано. А есть люди, которые, выбирая себе одежду, предпочитают, чтобы на ней не было надписей, потому что считают, что это не то, чтобы нескромно, а что-то уж такое слишком площадное, слишком массовое, вот такой поп-арт, кич. В стилистическом отношении, мне кажется, что… Я не отношусь ни плохо, ни хорошо к этому. Я считаю, что даже тот факт, что среди молодежи память о войне становится каким-то элементом самосознания, это очень хороший знак. Сам для себя я расцениваю это как кич. Поэтому, наверное, воздерживаюсь.
Андрей Шарый : А, может быть, здесь есть немножко другой элемент. Память о войне – это для каждой российской семьи, в том числе и для моей семьи (у меня воевал и дед, и дядя), это что-то личное. Горе, трагедия – это личные какие-то переживания. Может быть, это связано еще и с тем такое некоторое отторжение, дистанция, связано с тем, что это такой настойчивый перевод личных ощущений во что-то общественное, в некий такой праздник, да еще с гусеницами танков.
Илья Утехин : Любой площадной вариант какой-то идеи он всегда крупными мазками. Это всегда претворение в каких-то общепонятных формах какого-то личного содержания. Я думаю, что такой момент, что люди не хотели, чтобы их личные переживания становились предметом публичности, пытались подавить в себе такое вот обсуждение своей памяти и своих впечатление – это, скорее, было характерно для послевоенных лет. Откуда я делаю об этом вывод? В Европейском университете был большой проект, посвященный истории и памяти о блокаде. Выяснились очень интересные поколенческие различия в отношении памяти о блокаде. Многие говорили о том, что их родители или они сами, когда были детьми, вот они были детьми, пережили блокаду, и первые послевоенные годы, пока они не стали совсем уже взрослыми, пока у них у самих не появились дети, они стремились вообще об этом не вспоминать. Потому что это им было слишком тяжело. Тогда, наверное, действительно, мог быть такой эффект.
Не знаю, я думаю, что сегодня это лязганье гусениц, площадная риторика настолько далека от индивидуального трагического опыта и трагической памяти, и настолько это все уже перемололось, что это две разные сферы. То, что мы видим по телевизору, и то, что мы храним в сердце, это настолько разные вещи, что они не могут пересекаться.