Иван Толстой: Наши восьмидесятые. Панорама заглушенных программ: литература, кино, воспоминания, идеология, музыка — все это впервые без звуковых помех, так, как это делалось в студиях Свободы в Мюнхене, Париже, Нью-Йорке и Лондоне. Программа Писатели у микрофона, 6-е сентября 81-го года.

Ирина Каневская: Говорит Радио Свобода. «Писатели у микрофона». Ведет программу Ирина Каневская. Среди многих законами логики необъяснимых явлений советской власти, механизм ее экономики - один из самых непостижимых. Ни у кого нет денег, однако все покупают дорогие вещи, и очереди за машинами и коврами огромны. В магазинах нет продуктов, но посмотрите на праздничный стол в любом доме. Люди почти не работают, но как-то как жизнь идет и все держится. Цены на продукты не повышались в течение 25 лет, однако все стало в несколько раз дороже. И так далее. Сколько так будет продолжаться? Что пока спасает страну от полного развала? Вот как отвечает на эти вопросы писатель Сергей Довлатов в беседе «Клочок свей земли».

Сергей Довлатов: Советская экономика - явление загадочное и необъяснимое. Десятилетиями опытнейшие западные специалисты предсказывают ей неминуемый крах. Но экономика продолжает функционировать и, более того, удовлетворяет колоссальные нужды военной промышленности. Советская экономика живет, казалось бы, вопреки неумолимым историческим законам. Причины такой жизнестойкости носят глубоко субъективный характер. Главным образом тут сказываются неисчислимые природные и человечески ресурсы. Десятилетиями вырабатываемая привычка советских людей к беспримерным усилиям и нагрузкам. А также напористая действенность вездесущей советской пропаганды. И все-таки перечисленные факторы не безграничны. Похоже, что положение в области экономики достигло критической фазы. Ресурсы на поверхности земли истощены. Образно говоря, вырублены самые крупные деревья. Приходится добывать эти самые ресурсы из глубин или реально осваивать дикий северо-восток. Для всего этого необходима эффективная современная технология, модернизация которой потребовала бы огромных средств. Человеческие ресурсы также близки к истощению - сказывается мощное демографическое эхо войны. Разрастающаяся сфера обслуживания затягивает все большие человеческие массы. Индустриальный и сельскохозяйственный труд все менее популярный. Заметно снизилась производительность труда. В некоторых сферах хозяйства она приобретает отрицательные темпы. Идеологическая машина, долгие годы работавшая безотказно, также приходит в негодность. Необходимы глубокие структурные преобразования. Кремлевское начальство это понимает. Понимает, и смертельно боится любого новшества. Ведь любое разумное нововведение приведет к демократизации советского общества, а, значит, пошатнуться незыблемые устои тоталитарной власти. В этом положении разговор о приусадебных участках необычайно знаменателен. Весной 1977 года «Литературная газета» опубликовала несколько поразительных цифр. А именно: территория личных крестьянских хозяйств составляет1,5 процента всей пахотной земли в государстве. Эти 1,5 процента дают ежегодно 34 процента овощей по стране, 40 процентов яиц, 60 процентов картофеля. На этих 1,5 процентах содержится 18 процентов овец, 16 процентов свиней, 33 процента коров и 80 процентов коз. «Литературная газета», 11 мая, 1977 год.
Одни, прочитав, недоверчиво качали головами. Другие изумлялись: кто мог сделать такие подсчеты? Третьи спрашивали: кто решился эти цифры опубликовать? Четвертые проклинали колхозы. Один мой приятель воскликнул: «Этих цифр достаточно, чтобы арестовать все Министерство сельского хозяйства!». Находились и такие, кто просто отказывался верить. Я вспоминаю Псковскую область, где несколько лет работал экскурсоводом. Вы идете проселочной дорогой мимо четких рядов буйно цветущего картофеля. И, вдруг, что такое? Начинается поле, сплошь заросшее бурьяном. Под бурьяном тоже картошка, но колхозная. Ее бледные цветочки время от времени пробиваются наружу. Каким же чудом появляются на свет эти буйно цветущие ряды? Все очень просто. Люди трудятся здесь от рассвета и дотемна. Работают старики подростки и инвалиды. В выходные дни им помогают городские родственники. Чудес не бывает - все достигается трудом, зато трудом реальным, поскольку человек здесь работает на себя, дав волю, так называемым, «частнособственническим инстинктам». Разумеется, техники здесь никакой. Большинство обходится тяпкой, лопатой, серпом. Воду надо таскать из колодца, с удобрениями выкручивайся, как можешь. Еще труднее сбыть продукцию. Тысяча поселковых рынков уничтожены. Власти таким образом истребляли дух наживы. Можно отвезти излишки в райцентр. Вопрос - на чем? Кроме того, для рынка необходима бумага из сельсовета – удостоверение, что эти овощи ты вырастил сам, что ты не эксплуататор и не вор. Раз попросишь такую справку, другой раз, а дальше начнут коситься - того и глядишь, прослывешь спекулянтом. И все-таки эти поразительные цифры опубликованы. Впервые центральная газета констатировала, что наше сельское хозяйство полностью истощено, что оно не может прокормить страну, что без крошечного участка, обработанного допотопным ручным способом, могучему государству не прожить. Однако, вряд ли новой газетной кампанией можно будет радикально изменить положение дел. Велика тяга человека к участку земли. Десятилетиями вышибали у него эту тягу рукояткой классового пистолета. Вернуть трудового человека к земле нелегко, а если разобраться, то и опасно. Звериное чутье говорит властям: разреши крестьянам трудиться свободно, начнут они богатеть. А начнут богатеть, престанут работать в совхозе. Любая доля экономической независимости влечет за собой независимость мысли, а отсюда полшага до мятежа. А, значит, все будет по-старому - необозримые пространства колхозного бурьяна и рядом - микроскопические оазисы труда, усердия и здравого смысла.

Ирина Каневская: Не только в 1977 году, но и совсем недавно, полтора месяца назад, «Литературная газета» вернулась к этой теме в новом ее варианте. Статья называлась «Товарищество, труд и отдых», и в ней робко, с необходимыми оговорками - «это надо всесторонне проверить», «тщательно взвесить» - предлагалось следующее: разрешить городской интеллигенции, что приезжает на лето в древни в поисках дешевого отдыха, жить в брошенных колхозниками домах (существуют, особенно на севере и в средней русской полосе, целые мертвые поселки), обрабатывать вокруг них участки и пользоваться плодами своего труда, увозя осенью домой картошку и морковку, но отдав часть колхозу. Всем - и писавшему, и редакции, и читателям – понятно, какая невеселая картина скрывается за написанной бодрым тоном статьей. Но сумеет ли газета пробить «китайские стены» всяческих препятствий, стоящих на пути здравого смысла? Еще о хлебе насущном. Поскольку потребность что-то носить, и носить, по возможности, нечто не очень противное, тоже свойственна людям, как и непобежденное советской властью стремление населения что-то есть. «Голованов, приезжая в различные города СССР, приходил в школы и рекомендовался представителем шефских организаций. Под видом подготовки экскурсий, он собирал с желающих деньги, которые затем присваивал». Так начинает свою назидательно-детективную историю писатель Юз Алешковский. Он назвал ее «В Москву за джинсами. Последнее слово подсудимого Голованова».

Диктор: Граждане судьи, гражданин прокурор и товарищ адвокат! Я вовсе не думаю защищаться, ибо принял резкое решение вести на этом процессе наступательную линию. А там – будь, что будет. Приговор меня не интересует вообще. Я на вашем месте применил бы к такому человеку как я высшую меру – расстрел. Потому что я - неисправимый. Но не потому, что я нехороший. Нет, я хороший. Здесь вот - шесть свидетельниц от защиты, начиная с домработниц Сени и Дуси, и кончая близкими мне дамами сердца, в унисон говорили о моих недюжинных (смотрите листы дела 218 и 236) способностях. Еще в 10 классе, когда юноша обдумывает житье, я увидел спектакль Миллера и понял, несмотря на трагическую концовку, что я родился коммивояжером. Я заявил об этом в комитет ВЛКСМ. Там меня подняли на смех и заклеймили «низкопоклонником Запада». Я пошел выше. Везде встречал непонимание и враждебность. Тогда я добился приема у одного из секретарей ЦК КПСС. Он выслушал меня, а затем затопал ногами и заорал, что коммунисты являются последовательными материалистами, и что никаких коммивояжеров в стране развитого социализма быть не может - то изобилие товаров широкого потребления… Но и при коммунизме такие жучки как я не будут допущены до распределительной деятельности. Через два дня после беседы со мной он неожиданно умер. Меня принудительно поместили в психбольницу. Выйдя из нее и не находя нигде в стране применения своему призванию, я занялся частной предпринимательской деятельностью. Да, я приезжал в разные города и предъявлял удостоверения различных организаций, типа инструктора ВЦСПС по общественно полезным путешествиям. Я красноречиво убеждал ректоров периферийных университетов выделить средства на поездку особо выдающихся студентов и аспирантов в Москву для посещения выставок зарубежных стран, для ознакомления с враждебной и дружественной техникой. Главным моим козырем был следующий (причем выкладывал я его на встрече со студентами и преподавателями): я не намекал, а прямо говорил, что в целях поощрения таких поездок, ВЦСПС, по согласованию с ЦК КПСС, организует для экскурсантов закрытую продажу джинсов и джинсовых костюмов производства лучших американских фирм. Там же желающие смогут приобрести целый ряд дефицитных товаров. Как то: кассеты, диски с рок музыкой, жевательную резинку, усовершенствованные противозачаточные средства, майки с портретами Аллы Пугачевой, Райкина, Никулина, Гагарина, и майки с надписями «Слава родному советскому правительству», «Малая земля», «Возрождение», «Целина», «Руки прочь от Никарагуа», и так далее. Вы бы слышали, граждане судьи, какими аплодисментами прерывалось каждое мое выступление на собраниях комсомольских активов университетов и институтов. Вы бы видели глаза, горевшие от одного только предвкушения поездки в Москву и хождения по закрытым промтоварным лавчонкам зарубежных промышленных выставок. Кстати, граждане судьи, деньги с частных граждан я никогда не брал. Частные граждане несли от меня исключительно эмоциональный урон. Когда я, бывало, улепетывал из очередного города и вспоминал возбужденные перспективой сказочно увлекательной поездки в Москву глаза студентов и аспирантов, сердце мое (я не рисуюсь здесь) разрывалось от стыда и мучительного сопереживания. Конечно, я виноват и приношу моим жертвам сердечные извинения. Но если я виноват, то, позвольте спросить вас, граждане судьи, кто виноват в том, что я виноват? Кто? Разве сотни миллионов людей не обмануты, а многие из них даже непоправимо, потому что отдали свои жизни, души, совесть, ум, честь, таланты и призвание одному, царящему над всеми нами мировому мошеннику? Он, будучи всесторонне разоблачен самим собою, продолжает безнаказанно пользоваться всем тем, что мы отдаем ему уже не по доверчивости, а из устрашенности. Имя этому мошеннику – советская власть, воровская кличка, коммунистическое учение. Я отказываюсь от своего гражданства и прошу перевести меня в одну из строгих тюрем так называемого «свободного мира». После освобождения я намерен работать в США по специальности, а именно - коммивояжером. Гуд бай!

Ирина Каневская: Теперь - о пище духовной. «Как я общался с цензорами». Вспоминает - без ностальгии - писатель Аркадий Львов.

Аркадий Львов: В последние годы среди всяких табличек советских контор и учреждений появилась еще одна с интригующим названием – «Управление по охране государственных и военных тайн в печати». Закончив работу над научно-фантастической повестью «Человек с чужими руками», я предложил ее республиканской газете «Комсомольская искра», которая издавалась в Одессе. Повесть приняли. Известно - ничто так не работает на тираж в молодежной среде как научная фантастика. По случаю удачи, как водится, выпили с редактором, с членами редколлегии. Заслали рукопись в набор. Автор ушел домой с приятным чувством: не где-то там, через 2-3 года, как в книжном издательстве, а завтра же, еще солнце не успеет подняться над горизонтом, бери газету и читай «Человек с чужими руками». Но, как говорится, «человек предполагает, а бог располагает». Применительно к данному случаю следует уточнить: писатель предполагает, а цензура располагает. Газета вышла, а повести не было. Редактор развел руками.
- Слушай, там у тебя про лазерный полигон. А про лазеры и полигоны нельзя.
- Слушай, - я тоже развел руками, - но ведь это - фантастика!
Слово за слово, короче, в тот же день мне устроили встречу с цензором. Но, не вопреки его воле, а по собственному его хотению, потому что никогда еще он не видел живого писателя фантаста, а хотелось увидеть очень. Так я впервые узнал, что и у цензоров бывает такая человеческая слабость как любопытство.
- Так вот, - сказал он (помнится, была его фамилия Мовчун, так что на роду было написано у него быть цензором), - тут у вас про лазеры и лазерные полигоны, а это - военная тайна. Представляете, там (он повел рукой в сторону Турции) прочтут.
- Ну и пусть читают, - сказал я, - это же фантастика.
Он посмотрел на меня укоризненно.
А какая фантастика? Баба на базаре сболтнула или научная фантастика? У вас написано – «научно-фантастическая повесть». Значит, какая? Он поднял палец. –Научная!
- Послушайте, - сказал я, - но это все я выдумал. Понимаете, выдумал! На самом деле ничего этого нет, не существует в природе. Через сто лет может…
Он не слушал меня, он думал о своем.
- Теперь здесь, - он очеркнул место красным карандашом. - Вы прямо говорите им, - он опять повел рукой в сторону Турции, - что лазерный полигон ваш - Тянь-Шань. Вы же не ребенок, вы – писатель, не можете не понимать, что они только ждут момента цапнуть болтуна на слове.
- Тянь-Шань, - сказал я, - можно заменить на Казбек, на Саяны, на что хотите можно заменить .
- А,- погрозил он пальцем, - не заменили же, взяли именно Тянь-Шань! Значит, на Казбек, на Саяны не захотели, не годятся, а именно Тянь-Шань. А иначе, для чего брать его?
- Не надо, - сказал я, - ничего не надо, уберите Тянь-Шань.
- Так, - сказал он, - Тянь-Шань убираем, а полигон остается. Что будем делать с полигоном?
- И полигон уберите.
- Так, полигон убираем. А лазер остается. Что будем делать с лазером?
- Лазер нужен, - сказал я, - без лазера нельзя. Герой повести – физик-экспериментатор, во время взрыва на лазерном полигоне…
- Про полигон, - сказал он, - забудьте. Полигон убрали.
- Во время взрыва оторвало у него обе руки. А отец его, хирург, трансплантировал, пересадил ему чужие руки. Пианиста.
- Стоп, - сказал он, - насчет пианиста это как хотите, вольному воля, а насчет рук - как ваш физик потерял их, почему не использовать кислоту? Хотя нет, - говорит,- кислоту не надо, кислота это химия. С химией тоже трудности могут быть. Слушайте, - засветился он, - да на кой вам вся эта машинерия? Кипятком его, кипятком! У нас в Мордаровке, село такое, когда я еще хлопцем был, одна баба обварилась кипятком, так без ноги осталась. Вы думаете, вода - это так? А я вам скажу: ежели кипятком хорошо ошпарить, то куда там вашему лазеру!
Лазер все-таки оставили. А лазерный полигон с точным указанием адреса его в горах Тянь-Шаня на конец 2-го - начало 3-го тысячелетия нашей эры пришлось убрать, ибо - фантастика-не фантастика, а охранять государственные и военные тайны в печати это общий долг в Советском Союзе и цензора, и писателя. И читателя, конечно, тоже.

Ирина Каневская: Сейчас Аркадий Львов, совершенно отбившийся от рук, пишет и печатается безнадзорно во многих, и не только русских, изданиях Европы и Америки. И ничего – получается.

Иван Толстой: Программа культура и политика, эфир 20-го октября 81-го года, ведущий в парижской студии – Анатолий Гладилин.

Анатолий Гладилин: 21 октября Евгению Львовичу Шварцу исполнилось бы 85 лет. Он умер 15 января 1958 года, до последних дней продолжая работать. Во всяком случае, его «Повесть о молодых супругах» датирована 1958 годом. То есть ему ее удалось закончить. И вот как бывает с настоящими писателями, интерес к его творчеству после смерти не угасает, а, наоборот, растет. При жизни Евгений Шварц был известен как драматург-сказочник, как автор киносценариев детских фильмов. Мне, например, с детских лет запомнилась кинокартина «Золушка» и другая его кинокартина – «Первоклассница». Хотя я тогда, естественно, не обратил внимание на имя автора сценария. А вот пьесу Шварца «Снежная королева» (я ее смотрел в постановке Театра драмы и комедии на Таганке, не нынешнего, любимовского, а старого), так вот, «Снежную королеву» я запомнил уже, так сказать, осмысленно. В те времена, в послевоенные сталинские годы, когда даже спектакли для детей были, как правило, назидательны и дидактичны, «Снежная королева» Шварца выделялась своим юмором, живостью, теплотой. Этот спектакль был воистину праздником для детей и, хотя атаманша из «Снежной королевы» утверждала, что «детей надо баловать, тогда их них вырастут настоящие разбойники» (ей богу, эту фразу я помню с тех пор), так вот, тот спектакль «Снежная королева» показался мне тем самым милым баловством, которого мы, дети послевоенного времени, были лишены, и которое все-таки нужно всем детям. Но это все лирика, хотя я убежден, что у очень многих моих сверстников (разумеется, родившихся в Советском Союзе) сохранились теплые воспоминания, связанные с детскими сказками Шварца. Как мне кажется, а, может, я в чем-то ошибаюсь, знаменитые сказочники в чем-то похожи на баснописцев. Как сюжеты басен кочуют из века в век (например, сюжеты Лафонтена можно встретить в баснях Крылова), так и сказочники отрабатывают какие-то сюжеты, ставшие классическими. Впрочем, сказки Перро, братьев Гримм, сказки Андерсена, они тоже сделаны по мотивам народных сказок. Евгений Шварц в своем творчестве использовал сюжеты сказок Андерсена, но под его пером они становились сказками Шварца – современными, острыми, внушавшими немалый трепет цензуре. Не случайно именно в либеральную пору 60-х годов и, увы, уже после смерти Шварца, его сказки, сказки для взрослых, выдвинулись на передний план театральной жизни, на них сконцентрировалось внимание театральной и литературной советской общественности. Поэтому сейчас мне бы хотелось поговорить о двух его пьесах-сказках. Сказке «Голый король», в которой, естественно, угадываются мотивы сказок Андерсена, и совершенно самостоятельной пьесе-сказке «Дракон». Пожалуй, тут мнения единодушны. И «Голый король», и «Дракон» считаются лучшими произведениями Шварца. Но судьба их на советской сцене была, мягко говоря, трудной и сложной. Я помню, каким событием была в московской театральной жизни постановка в театре «Современник» шварцевского «Голого короля». Но тут в нашем разговоре сегодня принимает участие актер Лев Борисович Круглый, который был одним из основателей театра «Современник» и, кстати говоря, принимал участие как раз в этой постановке «Голого короля». Лев Борисович, вам слово.

Лев Круглый: «Голый король» в «Современнике» был поставлен в 60-м году. Надо сказать, прежде всего, об общественном значении этого спектакля. Театр «Современник», возникший в то либеральное время, этим своим спектаклем каким-то неуловимым способом отразил все те общественные события, которыми жили мы тогда. Это, прежде всего, 56 год, ХХ съезд партии, где было сказано о Сталине, это тот же 56 год в Венгрии, это фестиваль молодежи 57 года в Москве. И вот на этом общественном фоне возник спектакль «Голый король». Ну, я должен сказать, по-моему, это был пир, это было наслаждение и для публики, и для актеров. Мы играли этот спектакль в Москве, в Ленинграде, в Тбилиси, очень часто приезжали (я это видел у администратора) зрители из других городов и упрашивали, чтобы их пустили на этот спектакль, что они специально приехали его посмотреть. И, конечно, он имел еще особое эстетическое значение, которое очень тесно переплеталось с общественным. Дело в том, что «Современник», который упорно стоял на позициях строго реалистичного МХАТа, вдруг тут взорвался, развивая самые разнообразные традиции русского театра. Это «Раек», «Петрушка», это сочность искусства Малого театра, психологизм МХАТа и, наконец, праздничность вахтанговского направления. Это раскрепощенность, фантазия, импровизация. Ну, невозможно перечислить всех актеров, которые блистали в этом спектакле. Прежде всего, надо сказать о том, что оформление к спектаклю сделал Борис Мессерер - необычайно легко, празднично и самыми минимальными средствами. Два круга, на которых две занавески крутились, создавая особый ритм спектакля, его легкость. Музыка Колмановского, текст песен Светлова. И, конечно, пиршество актеров. Прежде всего, это Виктор Сергачев, игравший Министра нежных чувств, который из любого пустяка ухитрялся устраивать праздник и импровизацию. Ну и, конечно, совершенно неподражаемый Евгений Евстигнеев в роли Голого короля. Образ этого идиота, хулигана, бандита и, в то же время, необычайно обаятельного, все это слилось в какое-то необычное музыкальное произведение, мне кажется. Потом Дорошина – принцесса, ее свита - Ольга Станицына, Михаил Козаков, который играл человека-собаку, Паулус, Заманский, Давыдов, Табаков Кваша - ну, всех невозможно перечислить. Надо сказать, что спектакль довольно легко был выпущен, потому что начальство в это время было в какой-то растерянности, замечаний было довольно мало. Хотя, конечно, через несколько лет этот спектакль просто не увидел бы свет. Замечания были такого рода. Например, девицы, которые изображали свиту короля, такие girls полуобнаженные, они должны были приветствовать короля выкидыванием руки вперед в виде фашистского приветствия. Хотя сами идиоты чиновники не понимали, что этим они наводили мост между тем адресом сатиры, куда она была направлена, и фашизмом. У меня осталось такое ощущение радости, пиршества необычайного от этого спектакля. А сейчас бы мне хотелось вас всех, дорогих слушателей, пригласить на этот прекрасный спектакль, но его, конечно, уже нет - другие времена, другие песни, нет тех актеров, которые создали этот радостный пир фантазии, красок, откровенного хохота над убожеством дураков, над низменностью всех этих идиотов, которых мы тогда изображали. Нет этих актеров, потому что одни уже умерли, другие стали народными и заслуженными, третьи пьют, ходят на бега, смотрят телевизор и тоскуют. Есть среди них те, кто пришел к богу. А я вот оказался в Париже, и отсюда, из Парижа, рассказываю вам об этом спектакле. Но остался Шварц. Поэтому мне хочется только одного - откройте том Шварца, перечитайте его весь, перечитайте и «Голого короля», и еще раз прочтите, и вы услышите добрый призыв сказочника мерить жизнь не бездуховными законами той самой развитой социалистической, материалистической помойки, в которой вы сейчас живете, а прекрасными идеалами духовности, ибо, в конце концов, дело ведь в нас, в наших душах.

Анатолий Гладилин: Давайте посмотрим судьбу другой пьесы Евгения Шварца - «Дракон». Ее, может быть, не только судьбу, но и актуальность на сегодняшнее время. Сергей Сергеевич Юрьенен, вам слово.

Сергей Юрьенен: Я не видел пьесы Шварца «Дракон», но я читал ее в однотомнике, выпущенном в Ленинграде в 72 году, и, на мой взгляд, актуальность этой пьесы-памфлета, созданной Шварцам в 1943 году, прежде всего, в антитоталитарной направленности этого произведения. Конечно, объявлено оно в советской критике произведением исключительно антифашистским, антивоенным, разоблачающим единственное Гитлера и созданную им тоталитарную Германию. Но ведь не случайно, что увидела свет эта пьеса в постановке режиссера Акимова на сцене ленинградского Театра Комедии только лишь спустя 20 лет после ее создания и 4 года спустя после смерти Евгения Львовича Шварца в 1962 году, на пике оттепели. Характерно и то, что и сегодня в Советском Союзе «Дракона» отнюдь не навязывают ни читателям, ни театральной публике. Что естественно, когда на сцене сегодня в центре внимания генеральный секретарь ЦК КПСС, чья трилогия, уже умело адаптированная советскими театрами, не только художественно декламируется и играется, но даже поется хором. Потому что в «Драконе» как раз изображено молчаливое большинство, имеющее склонность подпевать. Мы помним, что в пьесе -памфлете «Дракон», памфлете сказочном, изображена страна, поголовно изнемогающая под властью чудовища, злобного и омерзительного, но, тем не менее, единодушно эту власть поддерживающая. Эта монолитность во времена детского сказочника Андерсена, может быть, и показалась бы читателям преувеличением, но, как известно, наш ХХ век любую сказку, даже столь ужасную, сделал былью. «Один народ», «одна страна», «один фюрер», «народ и партия – едины» - на разных языках проповедуется в нашем веке эта неразрывная монолитность тоталитаризма, с которой, попадая в изображенную Шварцем чисто условную страну, и сталкивается в пьесе потомок рыцарей англосаксонских преданий о короле Артуре Ланцелот. Этот странствующий рыцарь свободы, как мы помним, дальний родственник Георгия Победоносца, по призванию постоянно вмешивается во внутренние дела таких вот стран, один за другим поражая драконов, людоедов и страшных великанов. Намерен он поразить Дракона и в данной стране, где этот дракон, удивительный стратег и великий тактик, вот уже 200 лет как подавил сопротивление изнутри, элиминировав, в первую очередь, врагов любой государственной системы, чьи песни лишены мужественности, а идеи разрушительны повсюду проникающих. Нет, не евреев - цыган. Очищенная нация теперь монолитна, как никогда, голодает, но не жалуется, и даже в лице своего, пожалуй, единственного хранителя древностей архивариуса Шарлемана, убеждена в необходимости для страны жестокого Дракона.
- Пока он здесь, ни один другой дракон не осмелится нас тронуть.
- Да другие-то, по-моему, все давно перебиты, - возражает рыцарь Ланцелот.
На что архивариус сомневается, по недостатку информации: а вдруг – нет? - Уверяю вас, единственный способ избавиться от драконов, это иметь своего собственного.
В общем, узнав о намерении Ланцелота, народ, в лице лучших людей города, покорно просит их не освобождать.
- Да мой народ и не достоин освобождения, - говорит в интимной беседе тет-а -тет Ланцелоту Дракон. Если бы ты увидел их души, ты задрожал бы и убежал, и не стал бы умирать из-за калек. Я же их, любезный мой, лично покалечил, как требуется, так и покалечил. Человеческие души, любезный, очень живучи - разрубишь тело пополам - человек околеет, а душу разорвешь - станет послушный, и только. Нет, нет таких душ нигде не подберешь, только в моем городе, - говорит он как бы с гордостью. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Нет, нет, жалко, что они невидимы.
- Но это ваше счастье,- возражает Ланцелот, - потому что люди непременно испугались бы, увидев своими глазами, во что они превратились, они и их души. Они на смерть бы пошли, а не остались бы покоренным народом.

Анатолий Гладилин: Я хочу процитировать текст «Большой Советской Энциклопедии».

«В годы войны Шварц создал антифашистскую пьесу-памфлет "Дракон" (1944, постановка 1962 режиссер Н. П. Акимовым в Ленинградском театре комедии) — одно из самых глубоких и самобытных произведений советской драматической сатиры».

Вот видите, какая высока оценка этой пьесы Шварца в «БСЭ», можно сказать - правительственная оценка. Тем не менее, как мы знаем, сейчас «Дракон» невозможно увидеть на советской сцене. Может, я ошибаюсь, может, он где-нибудь идет?

Лев Круглый: Мне кажется, была осуществлена постановка «Дракона» недавно в Москве в Кукольном театре, но не образцовском, а во втором Кукольном театре, причем в виде сказочки для детей. Этот спектакль никакого абсолютно общественного значения не имел и не привлек к себе интерес публики. Так что бороться можно по-разному, можно и таким способом.

Анатолий Гладилин: И по поводу антифашисткой направленности. Конечно, здесь есть антифашистская направленность, точнее, я бы сказал, антитоталитарная направленность. Но вы помните такую сцену из «Дракона», когда они отрывают торжественное заседание в городской управе и приглашают Его Величество Дракона: раз, просим занять место, два, просим занять место, в третий раз вас нет, сожалеем, но все равно вот ваше кресло, здесь вы как бы мысленно присутствуете в качестве почетного президиума, который выбирается у нас в Советском Союзе на всех партийных собраниях и торжественных съездах.

Сергей Юрьенен: Такой традиции, по-моему, не было в нацистской Германии.

Анатолий Гладилин: Боюсь утверждать была ли такая традиция, но во всяком случае то, что в Советском Союзе такая традиция есть, это бесспорно.

Лев Круглый: Я бы хотел высказать еще одно. И в «Современнике» не очень удалась линия, я бы назвал ее человеческой доброты и взаимопомощи. Потому что Шварц это не только сатира, его нельзя изображать таким злым, сатирически настроенным человеком, а это, прежде всего, все-таки призыв к доброте и взаимопомощи. Мне кажется, эта тема может быть еще более опасная, чем тема гниения тоталитаризма и тому подобное.

Сергей Юрьенен: Кроме того, несомненно, что и в «Голом короле», и в «Драконе» Шварц очень ярко выразил свою излюбленную мысль о том, что на силу надо отвечать силой, сопротивляться силе силой это нравственно, это для него был моральный императив. Быть может, именно эта идея несколько несозвучна сейчас тоталитаризму.

Анатолий Гладилин: То есть сказки Шварца, несмотря на всю свою условность, продолжают быть очень актуальными и жизненными. И, может быть, самое главное подтверждение этому, что сейчас, к сожалению, мы, дорогие наши радиослушатели, лишены возможности видеть эти две самые главные и самые важные пьесы Шварца, то есть «Голый король» и «Дракон», на советской сцене.

Лев Круглый: Но к этому надо добавить одно – то, что сказал Булгаков: «Рукописи не горят».

Диктор: Уважаемые радиослушатели, вы слушали специальную передачу, посвященную 85-летию со дня рождения известного советского драматурга-сказочника Евгения Львовича Шварца. В передаче участвовали актер Лев Борисович Круглый, писатель Сергей Сергеевич Юрьенен, вел передачу Анатолий Гладилин.

Иван Толстой: Культура, судьбы, время. Французского писателя русского происхождения Владимира Волкова представляет историк Михаил Геллер.

Михаил Геллер: Темой сегодняшнего разговора я выбрал не книгу, даже не книги, но феномен французской литературы, который можно назвать феноменом Владимира Волкова. Осенью 1979 года Владимир Волков, русский по происхождению, француз по национальности, взорвался во французской литературе как бомба. Его книга «Перевербовка» стала событием сезона: вызвала бесчисленные критические статьи, споры, была предметом разговора в телевидении и радио. Владимир Волков не был новичком в литературе, он опубликовал немало книг - романы, книги для детей, под своим именем и псевдонимом. Но только «Перевербовка» принесла ему широкую известность. Читателей и критику привлекли сюжет, язык, стиль романа. Владимир Волков использовал форму шпионского романа. Французская разведка осуществляет операцию перевербовки советского дипломата, резидента КГБ в Париже. Встречи дипломата-шпиона с французскими разведчиками происходят в русской церкви. С великолепной иронией писатель внезапно поворачивает сюжетную линию. Советский шпион, несущий немало грехов на душе, перевербовывается, но не французской разведкой, а богом - в церкви осеняет его благодать. Успех «Перевербовки» открыл дорогу для публикации монументальной тетралогии Владимира Волкова «Настроения моря». Написанная десятилетие назад, четырехтомная эпопея ждала издателя. Теперь на читателей и критиков обрушились 2 тысячи страниц. Французское издательство «Julliard» и швейцарское «L’Âge d’Homme», объединившись, выпустили один за другим романы «Олдувай», «Урок анатомии», «Перекресток» и «Хозяева времени». Владимир Волков сохранил замечательные писательские качества, которые он продемонстрировал в «Перевербовке». Прежде всего, великолепный французский язык – тонкий, гибкий, изящный, как любят говорить французы, элегантный. Сохранил иронию, умение рисовать характеры. К этим качествам он добавил эпическое дыхание и глубокую мысль. После выхода четвертого тома стала очевидна и сложная конструкция тетралогии. В центре - второй том «Урок анатомии», книга, посвященная войне в Алжире, в которой Владимир Волков принимал участие в рядах французской армии. События, о которых рассказывается в первом томе - «Олдувай» - происходят после алжирской войны. Действие третьего тома - «Перекресток» - развертывается задолго до нее. Наконец, четвертый том - «Хозяева времени» - повествует о героях, собравшихся вместе через 7 лет после алжирской войны, то есть в конце 60-х годов. Время действия - 50 последних лет. Место действия - земной шар. То есть Франция, США, Северная Африка, Советский Союз. В толпе персонажей, населяющих тетралогию, русский читатель не может не выделить одного из героев третьего тома, которого автор называет Хозяин или Генеральный секретарь. Портрет не оставляет сомнения – перед нами лично товарищ Сталин. Он воплощает для Владимира Волкова зло, ибо воплощает ложь. В третьем томе, в романе «Перекресток», изображен организованный по инициативе и под руководством Сталина, процесс поэтов – суд над истиной. Столкновение между добром и злом - основная сюжетная линия тетралогии. Борьба идет между ложью и истиной, между честью и бесчестием, между рыцарскими чувствами и подлостью. 4-й том романа подводит итоги, завершает выводы писателя, позволяет ответить на вопрос: что дает возможность человеку стать хозяином времени? Прежде всего, это искусство. Поэтому с такой уничтожающей иронией изображает Волков суд над поэтами в Москве. Это суд над словом, над истиной и над искусством. Искусству противопоставляется соцреализм. Убивая искусство, соцреализм обрекает человека на пустоту, делает его игрушкой времени, существом без памяти.

Диктор: Говорит Радио Свобода. «Чехов на лужайке». Так называется спектакль, о котором рассказывает наш критик Генрих Габай.

Генрих Габай: Симпатичный человек среднего возраста с бородкой и в пенсне на черном шнурке стоит возле дачного домика. По светлой стене ползут сухие лозы винограда. «Спасибо друзья, что вы навестили меня, - обращается он к публике. - Я впервые увидел свои пьесы, поставленные в вашем театре. Прекрасно! Очень вам всем благодарен». И в маленьком зрительном зале возникает теплая атмосфера дружеской встречи, теплый воздух дружеского Крыма. Антон Павлович Чехов принимает у себя в саду труппу Московского Художественного Театра, которая весной 1900 года давала гастроли в Севастополе и Ялте, специально, чтобы больной Чехов мог посмотреть спектакли «Чайка» и «Дядя Ваня». В Ялте спектакли шли в городском театре, как обычно, вечерами. А днем вся труппа бывала в гостях у Антона Павловича. Говорили об исполнении ролей, вносили поправки, Чехов рассказывал о новой пьесе, которая вот-вот выйдет из под пера, читал рассказы, вспоминал забавные истории, анекдоты. Вот на одну из таких послеобеденных встреч нам с вами удалось попасть на сцене небольшого вне бродвейского театра в Нью-Йорке. Актер Вильям Шаст, в содружестве с драматургом и режиссером Элли Уайнером, создали эту композицию, в которой Чехов, сидя или расхаживая у дачного столика в саду своего ялтинского дома, принимает нас, зрителей, как если бы мы были труппой Художественного Театра. Он делится некоторыми замечаниями о спектаклях и дает нам, так сказать, маленький концерт чтеца и рассказчика. Две-три реплики Антона Павловича в зал позволяют нам понять, что вместе с нами среди гостей находятся Горький и Станиславский. Актер Вильям Шаст держится очень просто, свободно. У него милый, умный юмор - видно, что он понимает Чехова, чувствует, как Чехов мог бы держать себя с кругом близких людей. Актер старается не быть артистом, дающим концерт, он не выходит из образа писателя, читающего свои произведения, но писателя все же актерски одаренного. Он очень живо строит характер, точно отобранными деталями характеризует и самого Чехова, и его манеру рассказывать. «Смерть чиновника» - рассказ о человеке, чихнувшем на лысину генерала, актер просто рассказывает как житейский случай, лишь чуть-чуть подчеркивая личности чиновника и генерала. В рассказе «Шуточка» Вильям Шаст не прячет Чехова за вымышленным героем рассказа. Создается впечатление, что это может быть и личное воспоминание писателя о том, как когда-то в молодости он катался с горы на санках с девушкой, и сквозь свист ветра вполголоса бормотал ей: «Я люблю вас, Надя». И забавлялся недоумением девушки: был ли это свист ветра или человеческий голос. Автор и актер включили в свою композицию также и малоизвестные рассказы Чехова, например, о чиновнике, который учил котенка ловить мышей, и запугал его до такой степени, что при виде мыши бедный кот прятался под диван. Рассказ о нищем голодном мальчике, которого веселые господа обкормили в ресторане устрицами. Наряду с рассказами, в программу органично вошло несколько высказываний Чехова по поводу постановок его пьес, вообще по поводу литературы. Говоря о краткости своих рассказов, Антон Павлович вспоминает шутку Альфонса Доде:
Маленькую птичку спросили:
- Почему твои песни так коротки? Может, ты не умеешь петь больших песен?
- Не в этом дело, - ответила птичка, - просто у меня очень много песен и я хотела бы пропеть их все.
Актер Вильям Шаст играет эту композицию, названную «Чехов на лужайке», более двух лет. Он объездил ней большинство городов Америки, играл в университетских аудиториях, в общественных клубах. На Международном театральном фестивале 1980-го года в Эдинбурге Вильям Шаст, исполнивший композицию «Чехов на лужайке», был премирован как лучший актер фестиваля. Его актерская работа действительно прекрасна, критики относят часть ее успеха на счет материала и автора. Чехов – самый популярный из иностранных авторов в Америке. Его пьесы можно найти в репертуаре каждого театрального сезона не только в Нью-Йорке, но и в Чикаго, Миннеаполисе, Сиэтле. История любви к Чехову в странах английского языка восходит 1916 году, когда европейские и американские литераторы и читающая публика открыли для себя нового русского писателя в хороших переводах на английский Констанс Гарнетт. В ближайшие годы западная литературная критика стала отмечать влияние Чехова на ряд писателей. Пьесы Чехова стали открытием для Запада, в основном, после гастролей Московского Художественного Театра в Европе и Америке зимой 1923-24 года. Спектакли «Дядя Ваня» и «Вишневый сад» буквально потрясли американских зрителей искусством актерского ансамбля. С тех пор драматургия Чехова и стиль ее раскрытия, какими их показали актеры, руководимые Станиславским, полюбились американским актерам и постепенно стали входить в практику и репертуар театральных коллективов США. К ним прибавились инсценировки отдельных рассказов Чехова, преимущественно комических, и одноактных шуток «Медведь» и «Свадьба». Известный американский драматург-комедиограф Нил Саймон написал и поставил в 1973 году на Бродвее спектакль «Добрый доктор» - музыкально-комическую композицию из моментов биографии и рассказов Чехова. Влияние Чехова на американский театр огромно. Достаточно бросить беглый взгляд на репертуар двух-трех последних сезонов, как это станет ясно. Бытовая американская комедия «Отцовский день» - ироническая и грустная повесть о трех женщинах, разведенных с мужьями, своим подходом к мелочам жизни, скрывающим личные драмы, даже своими формальными приемами открыто восходит к Чехову. «По утру в 7» - тонкая, юмористичная пьеса Тома Осборна, возобновленная постановкой в 1979 году, история четырех сестер в провинциальном американском городе, проникнута влиянием Чехова. Одна из лучших пьес последних лет - «5 июля» Уилсона - это, в известной мере, современная американская версия «Вишневого сада». Близкие темы, даже мотивы чувств, даже финальные реплики. Крупнейший американский драматург старшего поколения Теннесси Уильямс, молодые драматурги Сэм Шэппард и Дэвид Мэмет не скрывают чеховского влияния на свое творчество.

Иван Толстой: Рецензией Генриха Габая мы заканчиваем сегодняшнюю программу наши 80-е, посвященную архивной панораме радио Свобода. Передачи звучали без глушения – в том виде, как они сохранились на старых пленках.