Первая часть программы здесь.

Иван Толстой: Когда-то в Москве математик Владимир Александрович Костицын в шутку бросил на план города хлебный шарик, задумав, что судьба его свершится там, куда шарик упадет. И судьба послала ему любимую жену. Шарику своей судьбы профессор Костицын был верен всегда. Человек принципов и огромной воли, он оставил после себя дневник, полный невероятных, порой драматических приключений. Дневник при публикации московским издательством "НЛО" назван "Мое утраченное счастье…" Это костицынские слова. В сегодняшней беседе историк Владимир Генис расскажет о заграничных годах жизни Костицына, ставшего невозвращенцем в 1929 году.

Владимир Генис: В 1931 году Костицын написал Стратонову, что сняли директора Государственного астрофизического института Василия Григорьевича Фесенкова, поясняя: "Причина – беспристрастное отношение к контрреволюционным астрономам (читайте: Вы и я)" И далее замечал: "Имущество мое (в Москве) конфисковано, а сам я, оказывается, вне закона, хотя, находясь за границей, всячески избегал политики и занимался исключительно наукой". Действительно, он занимался исключительно наукой, жил очень бедно, в основном за счет зарплаты жены, которая трудилась в Сорбонне на кафедре сравнительной анатомии, вела практические занятия со студентами. Одно время Костицын работал в Институте физики Земли, но потом поссорился с его директором и был уволен. Занимался спорадически какими-то работами по прикладной геофизике, составлял библиографию по теории вероятностей для Института Пуанкаре. Но жили буквально от зарплаты до зарплаты Юлии Ивановны.

Все изменилось в 1939 году, когда Костицын был приглашен сотрудником в Национальный центр научных исследований Франции, который как раз тогда открылся. Костицын стал получать зарплату, уже регулярно, а с 1951 года и до конца жизни состоял там ведущим научным сотрудником.

1930-е годы – это его "Болдинская осень". Он мог уже не заниматься административной работой, не растрачивать свое время на непонятно что. И в этот период Костицын написал все свои основные научные труды по математической биологии. Он известен как один из ее основоположников.

Более того, в 1978 году в Берлине на английском языке вышел сборник "Золотой век теоретической экологии. 1923–1940 годы". В нем, в частности, – работы Вито Вольтерры, знаменитого итальянского математика и физика, который отказался дать присягу правительству Муссолини, был лишен права преподавать в Италии и жил в основном во Франции и в Испании. Вольтерра много сотрудничал с Костицыным: их переписка опубликована и на испанском, и на английском языке. Была у них и одна совместная статья. Так вот, в упомянутом берлинском сборнике – работы Вольтерры, Костицына, американца Альфреда Лотки и советского ученого Колмогорова. Всего же за время своей второй парижской эмиграции Костицын написал более сорока научных работ, которые печатались, главным образом, в отчетах Парижской академии наук. Там его работы представляли такие известные французские ученые, как Луи де Бройль (лауреат Нобелевской премии), Жак Адамар (они дружили), Поль Монтель и другие академики. Костицын написал четыре книги на французском языке, из которых переведена на русский лишь одна: "Эволюция атмосферы, биосферы и климата", изданная в Париже в 1935 году, а в Москве – через полвека, в 1984 году. Но были еще "Симбиоз, паразитизм и эволюция", затем – "Приложение интегральных уравнений", а в 1937 году, с предисловием Вито Вольтерры, вышла самая известная книга Костицына – "Математическая биология". В 1939 году она была переведена на английский (с указанием места издания: Лондон, Торонто, Бомбей, Сидней), а впоследствии – даже на японский: вышла в Токио, по-моему, в 1981 году. На русский язык книга так и не переведена, а на английском публиковалась частично и в упомянутом сборнике "Золотой век теоретической экологии". И именно за работы по математической биологии Костицын уже в 1942 году, в декабре, удостоился Монтионовской премии Парижской академии наук. Кстати, в числе академиков, присудивших ее Костицыну, был и директор Института физики Земли Шарль Морен, который в свое время его уволил.

Иван Толстой: А в сегодняшней России эта работа известна, хотя бы и не переведенная? Она цитируется? Она вошла в какой-то фонд?

Владимир Генис: Костицын вообще известен в мире благодаря своим работам по математической биологии. Его часто цитируют и упоминают зарубежные, да и отечественные ученые, хотя книга "Математическая биология" так и не переведена.

Иван Толстой: Но Костицын в истории отечественной науки памятен? Что-то его именем названо?

Владимир Генис: Увы, ничего не названо. Его больше знают за границей, чем в России. Хотя, когда пишут про математика Егорова, обязательно указывают, что среди его учеников были Лузин и Костицын. Но последний больше известен благодаря фрагментам своих воспоминаний, которые появились в печати почти двадцать лет назад. Был такой сотрудник Российского государственного архива социально-политической истории Николай Алексеевич Сидоров, который опубликовал несколько выдержек из его воспоминаний (о жизни ученых в период военного коммунизма) в журнале "Природа" и сборнике "Российская научная эмиграция". На них довольно часто ссылаются.

Иван Толстой: Итак, предвоенный Париж. Костицын – на вершине своей научной славы и успеха.

​Владимир Генис: Да, Костицын – на вершине своей научной деятельности, издал несколько книг. Он вообще всю жизнь занимался прикладной математикой. То есть математикой в астрофизическом, биологическом, геофизическом аспекте. Но в 1940 году Костицын решил, что надо вернуться в Россию. Уже началась Вторая мировая война, и он считал, что будет более полезен на родине.

Иван Толстой: А какое-то списывание у него было с Советским Союзом по этому поводу или он просто сидел и надумал такую мысль?

Владимир Генис: Когда началась война, Костицын пошел в советское посольство и сказал, что хочет вернуться на родину. Его заставили заполнить какие-то анкеты, и он указал, что был оборонцем еще во время Первой мировой войны. Ему предложили это вычеркнуть, так как будет воспринято отрицательно. Но он уперся. Тогда ему сказали: "Ваше дело!" И, воспользовавшись оказией, он написал личное письмо вице-президенту Академии наук СССР Отто Юльевичу Шмидту, которого хорошо лично знал, что хочет исправить сложившееся недоразумение, работая для себя и у своих. Вкратце изложил, чем занимался за границей и чем занимается его жена. А у жены были уже научные работы по биологии. Кроме того, она прекрасно знала немецкий и французский языки.

Еще в начале двадцатых годов Костицын входил в редколлегию двух книжных серий – "Современные проблемы естествознания" и "Классики естествознания". Членами их редколлегии были также известный физик Лазарев, биолог Кольцов, геолог Архангельский и микробиолог Тарасевич. Под редакцией Костицына в первой из этих серий сериях вышли в 1923 году три книги. В частности, он написал предисловие и редактировал "Случай" Эмиля Бореля: автор – известный французский математик, будущий президент Парижской академии наук. Переводила книгу Юлия Ивановна. Во второй серии под редакцией и с предисловием Костицына в том же году вышел сборник "Классические космогонические теории" с сочинениями Канта, Лапласа, Дарвина и Пуанкаре; опять же переводила Юлия Ивановна. Кроме того, жена Костицына работала на нескольких кафедрах Сорбонны (паразитологии, сравнительной анатомии), бывала на научных конференциях.

И вот Костицын написал в Москву академику Шмидту, резолюция которого известна: "Автор письма, профессор Костицын, в свое время обманул Советскую власть и, воспользовавшись командировкой, сбежал. Не вижу в нем надобности для СССР. Оставить письмо без ответа". Так Костицын и не вернулся на родину, хотя, если бы попал, неизвестно, чем бы все это закончилось.

Когда началась Вторая мировая война, Костицын работал, по его словам, на национальную оборону Франции. Перед взятием немцами Парижа начался исход из столицы. Костицын с Юлией Ивановной не хотели уезжать, но потом все-таки поддались общей панике. Но уехали совсем недалеко, остановились на одной ферме, сколько-то дней там прожили, а потом вернулись в Париж. Костицын продолжал заниматься наукой, но наступило 22 июня 1941 года. В дверь позвонили: двое немецких солдат, пришли за Костицыным. Его арестовали и отправили в лагерь для интернированных (в окрестностях Компьеня), где он провел девять месяцев, похудев на 18 килограммов.

В лагере оказались представители всего политического спектра и всех слоев русской эмиграции, вплоть до светлейшего князя Владимира Андреевича Романовского-Красинского (сына небезызвестной Матильды Кшесинской и великого князя Андрея Владимировича), который, как пишет Костицын, был "пресимпатичнейшим" человеком, хотя и недалекого ума. Но "светлейший" являлся патриотом, и они даже пожали друг другу руки, потому что: "нас все разделяет, но в этом вопросе мы с вами – союзники". Владимир Андреевич отказался подписывать приветственный адрес немецкому командованию и заявил, что "русская армия выметет немецкую нечисть из России". Его спрашивали: "Как?! Вы говорите про большевистскую армию – "русская"?" И получили ответ: "Да, и я уверен, что император (то есть провозгласивший себя таковым великий князь Кирилл Владимирович) был бы со мной солидарен".

В число заключенных попал и начальник канцелярии "Его Императорского Величества" – контр-адмирал Георгий Карлович Граф, участник Первой мировой войны, плававший на миноносце "Новик". Перед войной он был начальником канцелярии главы Императорского дома. В лагере сидел и начальник штаба Русской армии Врангеля – Павел Николаевич Шатилов, генерал от кавалерии. Там же, в Компьене, оказался Борис Андреевич Дуров, который тридцать лет возглавлял Русскую гимназию в Париже.

Попал в лагерь и глава масонских лож Древнего и Принятого Шотландского Устава, великий командор Русского особого совета 33-й степени, генерал-майор Николай Лаврентьевич Голеевский. С ним Костицын неожиданно сдружился. Это был аристократ, монархист, изысканных манер, но совершеннейший антисемит. Он говорил, что если немцы уничтожат пару миллионов евреев, то мир от этого хуже не станет. Не понимал, почему Костицын, которого избрали ректором лагерного университета, возится с этими "мужиками и иудеями". А профессор задавал ему встречный вопрос: "Неужели масонская мораль столь суха, что, заботясь о всеобщем благе, исключает всякую реальную заботу о том же?" Ответа от генерала Костицын не дождался. Но они продолжали общаться и после освобождения из лагеря. В 1943 году Голеевский привел к профессору компьенца Игоря Кривошеина. Генерал сказал, что их масонские ложи вступили на путь патриотической борьбы с нацистами, и он просит помочь Кривошеину вступить в ряды Сопротивления.

Вообще Голеевский был любопытнейший человек. О нем вспоминает и Алексей Алексеевич Игнатьев в книге "Пятьдесят лет в строю". Душа компании молодых генштабистов "Кока", составитель куплетов, он был затем помощником военного агента в Англии и женился на племяннице Черчилля. Состоял военным агентом в США, был дружен с генералом Макартуром и будущим вице-канцлером Германии фон Папеном. Когда началась Первая мировая война, Голеевский вернулся в Россию, одно время командовал полком, в 1917 году стал генерал-квартирмейстером Генерального штаба, а затем уехал на Салоникский фронт, откуда его отправили в Константинополь. Затем попал в Германию, участвовал в Монархическом съезде в Рейхенгалле. Из совета Монархического объединения был исключен как масон и позже служил в американском консульстве. С 1932 года Голеевский – масон самого высокого "градуса", а с 1939 года – еще и великий командор Русского особого совета 33-й степени. Костицын пишет, что хотя генерал сам не был патриотически стоек, но своих, опекаемых духовно, чад наставлял на путь патриотический, и это их сблизило. Ведь для Костицына главным в человеке было, патриот он или прислужник нацистов. Вообще, понятие патриотизма в то время было очень значимым. Об этом говорит и то, что слово "патриот" и производные от него встречаются в воспоминаниях Костицына более 70 раз. И это не говоря уже о названиях эмигрантских газет ("Русский патриот", "Советский патриот") или организаций (Содружество подпольщиков "Русский патриот", "Союз советских патриотов"). То есть в условиях оккупации, в условиях борьбы с фашизмом, с оккупантами слово "патриот" звучало гордо. Более того, Костицын различал патриотов: советской или американской, англосаксонской ориентации.

В 1946 году Голеевский ушел с должности великого командора. Его заменил адмирал Вердеревский (в прошлом – морской министр Временного правительства), которого, в свою очередь, сменил граф Петр Андреевич Бобринской: он тоже сидел в Компьене.

Небезынтересно донесение лондонской резидентуры ОГПУ от 1924 года о том, что было бы неплохо завербовать Голеевского. Монархист, близкий друг великого князя Дмитрия Павловича, но – личность неустойчивая, масон; если предложить ему выгодные условия, был бы особенно полезен благодаря своим хорошим связям в Англии: женат на родственнице церемониймейстера английского короля.

Кстати, когда в 1952 году Голеевского выслали из Франции, говорили, что – по обвинению в шпионаже. Ему было уже 74 года, и Костицын расстраивался, считая повод для высылки старика – полной чепухой. Позже Костицын опекал вторую жену Голеевского. Его первая жена скончалась: у нее был рак. Хотя генерал жил тогда с другой женщиной, он вернулся к умирающей, ухаживал и до самого конца оставался с ней. А второй его женой была Нина Ивановна Келлер, урожденная Крузенштерн, и, когда Голеевского выслали, Костицын очень помогал ей. Приезжая в Париж, Нина Ивановна останавливалась у него в квартире. Все пыталась уехать в СССР к мужу. Голеевский был уже очень пожилой, с каждым годом ему становилось хуже, а Нине Ивановне никак не давали визу. Все это продолжалось до 1957 года, когда она, наконец, покинула Францию.

Иван Толстой: А Голеевский доехал до Советского Союза?

Владимир Генис: Доехал. Более того, с Голеевским, в отличие от других русских парижан, ничего плохого не произошло. А ведь он вернулся в СССР еще при жизни Сталина! Кривошеина арестовали, Угримова арестовали, а Голеевского поселили не где-нибудь в провинции, а в Москве, в Доме актера, на улице Измайловский зверинец, и с 1952 по 1958 год он там жил. Никто его не трогал. Более того, он писал письма Костицыну, переписывался с Парижем, и в своих посланиях уверял, будто у Игоря Александровича Кривошеина все прекрасно. Он, мол, посещал его; сын Кривошеина, Никита, учится-де в кадетском корпусе, и у жены Нины Алексеевны все нормально… То есть парижские "слухи" о том, что Кривошеин арестован, – неправда. И Костицын верил этой дезинформации, о чем пишет в своих дневниках: вот, получил письмо Голеевского, что все это – вранье. Мол, нормально все у Игоря Александровича.

Иван Толстой: Все правильно, все объясняется – должен был быть человек, который бы писал такие письма в Париж.

Владимир Генис: Когда Нина Ивановна приехала в Москву к мужу, он был уже полутруп, руки-ноги не слушались, голова не слушалась. В общем, был в очень плохом состоянии и через год умер. Когда скончалась Нина Ивановна, не знаю; известно, что работала в Министерстве культуры. Но она тоже была уже довольно пожилая женщина.

Иван Толстой: Вернемся в Париж весны 1942 года, когда Костицын вернулся из Компьеня.

Владимир Генис: Надо сказать, что среди арестованных, попавших в лагерь, было чуть больше двухсот белоэмигрантов плюс, конечно, евреи, масоны и советские граждане, в основном невозвращенцы. Большую часть белоэмигрантов освободили уже в октябре 1941 года. В лагере оставалось их человек шестьдесят. Дольше всех просидели контр-адмирал Граф, генералы Шатилов и Голеевский. У последнего все допытывались, какое он имеет отношение ко "всемирному еврейскому кагалу"?! Для нацистов было, видимо, непонятно, что масоны и евреи – не одно и то же. Еще был адвокат Максимилиан Максимилианович Филоненко, защищавший певицу Надежду Плевицкую, мужа которой, белого генерала, завербовало ОГПУ; супруги участвовали в похищении председателя Русского общевоинского союза генерала Миллера, вывезенного в СССР и расстрелянного. Последних русских компьенцев освободили в июле-августе 1942 года.

Перед выходом Костицына из лагеря, в марте того же года, немцы депортировали из Компьеня в Германию чуть более полусотни заключенных: в основном это были евреи и советские граждане. Причем евреи-апатриды говорили, что вот, видите, мы отказались от советского паспорта и поэтому нас не трогают, а их уже отправляют в Германию. Но из этих 54 человек почти все вернулись в Париж; погибли несколько человек. В Германии их поместили в лагерь (так называемый Ilag XIII), где были в основном советские граждане из Праги и Парижа, а также советские офицеры и моряки. Достаточно тяжелый режим, работали на каменоломнях, но это не был лагерь уничтожения. А всех евреев-апатридов, которые оставались в Компьене, депортировали в Освенцим, где их сразу же отправляли в газовые камеры. Всего через Компьень прошло чуть более 50 тысяч евреев, из которых уцелели буквально несколько тысяч.

Но, когда в марте 1942 года партию из полусотни советских граждан отправляли в Германию, никто не знал, что их ждет. А у Костицына среди них был друг – Лёвушка Калужнин, полуеврей, математик. Он выжил, вернулся в Париж, защитил диссертацию, где-то в конце 40-х уехал в Берлин и даже стал там профессором; вернулся в СССР уже после смерти Сталина и работал в Киевском университете. Судьба у него сложилась благополучно. В отличие, например, от Игоря Кривошеина, которого в 1949 году арестовали. Или Александра Угримова: его арестовали еще раньше, в июне 1948 года, и дали десять лет лагерей, которые он провел в Воркуте.

В 1942 году вышло еще несколько научных работ Костицына, но его "Болдинская осень", похоже, закончилась. Во всяком случае, в отчетах Парижской академии наук я обнаружил всего три его работы, опубликованные в 1947, 1950 и 1956 годах, хотя, по его словам, он работал над книгой о применении математики в геологическом аспекте, которая так и не вышла. Никаких других публикаций я не нашел, хотя, может быть, плохо искал.

Надо сказать, что у Костицына был друг – профессор Марсель Пренан, заведующий кафедрой сравнительный анатомии Сорбонны, зоолог. Пренан сочувствовал коммунистам, написал книгу "Биология и марксизм". Участник двух мировых войн, штабной офицер, он попал в плен, а после освобождения вступил в Сопротивление. Был начальником штаба национального военного комитета крупнейшей сопротивленческой коммунистической организации "Франтиреры (то есть вольные стрелки) и партизаны". Костицыны предоставили ему свою квартиру: была опасность ареста Пренана. Ведь они дружили, а Юлия Ивановна работала секретарем Пренана на кафедре. Ив течение полутора лет Пренан жил в квартире у Костицыных. Туда приходили участники Сопротивления, там хранились секретные документы, планы операций, карты с секретными пометками, фальшивые продовольственные карточки. То есть Костицын был в курсе многого и неоднократно говорил Пренану, что в случае ареста – мало ли что может случиться – надо договориться, как себя вести. Он рассказывал ему о революционном подполье в России, но Пренан недовольно бурчал под нос, что у сопротивленцев есть, мол, свои традиции. В общем, отказывался обсуждать эту тему, не хотел говорить о плохом.

Но в январе 1944 года Пренана арестовали. Он пошел на конспиративную встречу с каким-то священником из католической организации Сопротивления: увидел, что тот сидит в кафе в условленном месте у окна. Решил, что все в порядке; зашел внутрь, а там его уже поджидали гестаповцы. Выяснилось, что священника арестовали буквально накануне; в его записной книжке обнаружили запись: "Августо", а это был псевдоним Пренана, и стали с немецкой методичностью допытываться, кто такой Августо. Священника пытали, и в конце концов он не выдержал. Пренана привезли в гестапо, причем он предусмотрел ответы на, казалось бы, все вопросы, какие ему могли задать. Но не предусмотрел ответа на один вопрос, где он скрывался все это время.

Иван Толстой: Кстати, а где жил Костицын?

Владимир Генис: На бульваре de Port-Royal. Там же, рядом, жил художник Серж Фотинский (друг Ильи Эренбурга): они часто встречались и разговаривали. Фотинский тоже сидел в Компьене. Игоря Кривошеина выпустили из лагеря уже в августе 1941 года. Следующими освобожденными были Серж Фотинский и юрист Николай Канцель: они не зарегистрировались как евреи, и их выпустили. Так вот, до конца жизни профессор был в очень хороших отношениях с Фотинским. А над квартирой Костицыных жил известный художник голландского происхождения Нико Экман.

Вообще Костицын очень любил живопись, не пропускал ни одного художественного салона: Независимых, Осенний. Ходил смотреть картины знакомых художников. С некоторыми из них он сидел в лагере. В их числе – бывший профессор Всероссийской академии художеств Савелий Шлейфер, который погиб; профессор той же академии скульптор Александр Александрович Улин (они дружили); художник Жак Милькин, тоже погиб; Лев Чистовский, которого Костицын называл "эротоманом", поскольку он писал, в основном, обнаженную натуру. У Чистовского была жена Ирина Клестова, тоже художница. Изис Кишка – еврей, которого в лагере отправили на кухню и забыли о нем; благодаря этому он выжил и потом устраивал в Париже художественные выставки. Борис Таслицкий и другие.

Иван Толстой: Гестапо спрашивает Пренана, где он жил все это время.

Владимир Генис: Да, и его начали пытать. Пытка ледяной ванной. Двадцать два раза, избивая, его опускали в ванну, заполненную холодной водой. Точно такая же пытка была потом у Кривошеина: он вспоминал, что терял сознание, потом приходил в себя и первое, что видел, это человека в белом халате, врача, который смотрел, в каком состоянии допрашиваемый, и потом все это продолжалось. Снова макали, избивали и говорили, что все равно мы у вас эту информацию выудим, зачем вы себя мучаете: скажите о том, что вас спрашивают. И Пренан, в конце концов, не выдержал: он решил, что ему нужна передышка, так как иначе он выдаст и все остальное. Пренан назвал адрес Костицыных.

А тем временем они пришли в Сорбонну на кафедру, где уже прошел обыск. Им советовали перейти на нелегальное положение, хотя, может быть, сегодня немцы и не придут к ним, а перенесут свой визит на завтра. Они решили вернуться домой, взять какие-то необходимые вещи и уйти. Но еще перед этим Костицын, узнав от жены об аресте Пренана, решил, что надо уничтожить все хранившиеся в квартире секретные материалы Сопротивления. Камина не было, и они взяли две большие кастрюли и стали все методично рвать и сжигать. Четыре часа этим занимались, полностью все вычистили, ничего из секретных документов в квартире не осталось.

Когда возвращались из Сорбонны, позвонили Кривошеину (из лавки своего друга, Виктора Карловича Рагге, тоже из русских) и сказали, что надо затаиться, не осуществлять пока никакой деятельности, так как неизвестно, что будет дальше. Потом они пошли домой и не обратили внимание, что около дома стоят три машины. Когда зашли в подъезд, а там было темно, увидели у лифта фигуру. Поняли – немец. Он галантно уступил очередь в лифт даме, а сам побежал вверх по лестнице. Зайдя в лифт, Юлия Ивановна шепотом сказала мужу, что этот из тех, которые были на кафедре с обыском. Нажали вместо пятого этажа, на котором жили, на седьмой, и лифт медленно пополз вверх. На площадке шестого этажа стояли еще два немца. Что делать? Пока они колебались, кто-то вызвал лифт, и они поехали вниз. Кабина была темная, на лестнице темно, но они увидели, что немцы пытаются вскрыть дверь их квартиры. Внизу оказалась бывшая домработница, которая недовольно буркнула: "Что вы задерживаете лифт?" Они вышли на улицу: там никого не было. То есть им повезло феноменально! Если бы они пришли домой на минуту позже, попали бы в ловушку: немцы оставили в квартире засаду. Если бы пришли на минуту раньше и находились уже в квартире, немцы захватили бы их там.

Костицыны перешли на нелегальное положение, скрывались, переезжали с места на место; им выправили нелегальные документы, фальшивые.

Иван Толстой: Они оставались все это время в самом городе, в Париже?

Владимир Генис: Какое-то время оставались в Париже. Их собирались переправить в Швейцарию. Была весточка от Пренана, который страшно переживал: ему было стыдно, что он не выдержал пыток. Очень просил Сопротивление позаботиться о Костицыне и его жене.

Иван Толстой: Но он не знал даже их судьбы.

Владимир Генис: Пренан говорил, что надеялся на опыт Владимира Александровича. Просил позаботиться о них и переправить в Швейцарию, но они отказались. У Юлии Ивановны было слабое сердце, и Костицын понимал, что она просто не выдержит этого путешествия: пришлось бы совершать горные переходы. Короткое время они жили у одного из французских друзей Костицына – будущего академика Рене Фреше, заведовавшего кафедрой теории вероятностей и математической физики Сорбонны. Потом – у Аванесова, товарища Костицына по Компьеню. Все время пытались найти квартиру, но долго нигде останавливаться было нельзя. Одно время жили у гидробиолога Фролова, невозвращенца, но его жена была недовольна этим: отношения не сложились.

Костицыны поняли, что из Парижа надо уезжать. У них был домик, который снимали в Ашере (в 60 километров юго-восточнее Парижа и в 11 километрах от Фонтенбло), и они переехали туда. Но, поскольку оставаться там постоянно тоже было опасно, а Костицыны говорили, что живут в Париже, они сняли еще комнату в Нонвилле, в 75 километров юго-западнее Парижа. И вот они переезжали с места на место. К ним очень хорошо относились местные жители. Юлию Ивановну все любили, и она, видимо, действительно была очень хорошим человеком. К ней всегда относились с симпатией.

И благодаря тому, что Костицыны все время переезжали с места на место, они, по сути, и уцелели. Потому что в один совсем не прекрасный день в Ашер явились немцы. А у Пренана был сын Андре, который после ареста отца ушел в сопротивленцы. Недалеко от Ашера в пещерах скрывался их отряд, но партизаны были без оружия: им все обещали прислать револьверы, но не присылали; говорили, что, как только произойдет высадка союзников, вас вооружат и уж тогда будете воевать. Периодически они посещали Ашер. Так как в лесу Фонтенбло нет источников воды, им нужно было запасаться водой, продуктами, сигаретами, и они периодически, все – в одинаковых канадских куртках, появлялись в Ашере. Костицын не раз предупреждал Андре, что кто-нибудь из немецких прихвостней выдаст партизан, а были случаи, когда немцы полностью уничтожали, сжигали деревни, где появлялись участники Сопротивления. В конце концов Андре, который был человек нервный и вспыльчивый, в свойственной ему резкой манере сказал об этому своему командиру, которым был довольно известный поэт-сюрреалист Шарль-Жан Симонполи. Командир отряда посчитал, что Андре распространяет панику, и отослал его в Париж. Но после этого в лес Фонтенбло прибыли немцы, партизан схватили, совершенно жутко пытали и всех расстреляли. То есть фактически, благодаря Костицыну, сын Пренана, Андре, остался жив. Да и парижская организация сопротивленцев уцелела только благодаря тому, что Костицын уничтожил все секретные документы в квартире Пренана.

Юлия Ивановна уговаривала мужа написать Кривошеину, узнать, как он. Костицын настоял, что делать этого не надо, а Кривошеин был уверен, что они – в Швейцарии. Высадка союзников во Франции произошла 6 июля 1944 года. А 12 июня Кривошеина арестовали. Еще в декабре 1943 года он завербовал зондерфюрера из штаба оккупационных войск в Париже, некоего Вильгельма Бланка ("Шмидта"), который передавал ему очень ценную информацию. Кривошеину казалось, что она недостаточно используется "Франтирерами и партизанами", и он самостоятельно распространял ее среди знакомых сопротивленцев. А Кривошеин был связан со многими группами Сопротивления – и с русскими, и с французскими. И один из его товарищей по лионскому Сопротивлению, которому он доверял, Виген Нерсесян, познакомил его с "красным испанцем" Шарлем, который, на самом деле, был лейтенантом вермахта Рейбеном, контрразведчиком. Правда, сопротивленец Яков Рабинович утверждал, что поэтесса Лидия Червинская, которая жила с "Шарлем" по заданию Сопротивления, влюбилась в него и всех невольно выдала.

"Шарль", видя, какая ценная информация попадает к сопротивленцам, начал допытываться у Нерсесяна, кто ее распространяет. Просил познакомить с "источником", говоря, что работает с англичанами, и может передавать им ее напрямую. Нерсесян свел его с Кривошеиным, который сначала отказывался знакомить "Шарля" со "Шмидтом". Но, поскольку казалось, что война закончится через пару недель, Кривошеин уступил, предупредив Вильгельма, чтобы он ни в коем случае не говорил, где служит, и не называл свое настоящее имя. Но, когда они втроем встретились, стали делиться общими испанскими воспоминаниями, "Шарлю" настолько удалось завоевать доверие Вильгельма, что тот сообщил ему и служебный телефон, и свою настоящую фамилию. После этого Вильгельма арестовали и, конечно, расстреляли.

А 12 июня взяли и Кривошеина. Его сильно пытали, и он пытался даже покончить с собой. Допытывались, с кем он был связан, и Кривошеин, как и Пренан, не выдержал и тоже назвал фамилию Костицына. Причем ни Кривошеин, ни Пренан ничего, конечно, не пишут об этом. Пренан написал мемуары "Всегда левый", в которых как-то вскользь, мимоходом упоминает своих друзей Костицыных, что как-то даже обидно: все-таки они были большими друзьями, и Костицын укрывал его у себя полтора года. Кривошеин сказал на допросе, что Костицын в Швейцарии, так как был полностью уверен в этом. Потом Кривошеина отправили через Компьень в Бухенвальд: работа под землей, голод, побои, заражение крови от укуса конвойной собаки, угроза ампутации, две неудачные операции. Совершенно изможденного, его переправили в Дахау, где, перед освобождением американцами, он лежал, голый, дрожащий от холода, распухший от голода, без сил.

Но все кончилось хорошо: и Пренан, и Кривошеин вернулись в Париж. Пренан был совсем плох, больной, худой. Костицыны пришли его проведать. В комнате присутствовали дамы с кафедры, и Пренан, не стесняясь их, говорил: "Если бы вы знали, как я счастлив видеть вас, как я мучился и каждую минуту раскаивался, что дал немцам ваш адрес…" Рассказывал, как его пытали и что, если бы не получил передышки, не смог бы сопротивляться, отвечая на другие вопросы. Костицын спросил, понимал ли Пренан, что тем самым мог провалить всю организацию? "Но я надеялся на вас, – ответил Пренан, – на ваш опыт". И, конечно, Костицын простил друга, хотя некая заноза в сердце у Юлии Ивановны все-таки осталась: ведь она была его помощницей многие годы. Уже после ее смерти Пренан часто приходил к Костицыну домой: они беседовали, вспоминали Юлию Ивановну, и оба плакали. Ко всем праздникам Костицын дарил Пренану книги, художественные альбомы. После войны Пренан был избран сначала кандидатом, а потом – членом ЦК Компартии Франции, но в 1959 году вышел из нее. Его сын, Андре, участвовал в освобождении Европы в составе 1-й Парижской бригады, потом защитил диссертацию по географии, преподавал в Алжире и тоже вышел из компартии. Дочь Пренана стала философом, написала книги о Сартре и Фуко, а его жена, о которой Костицын был очень невысокого мнения, преподавала в лицее Фенелона и известна как публикатор работ Лейбница.

После войны Костицын категорически отказался вступать в "Союз советских патриотов", посчитав, что в него записались все двурушники, которые раньше прислуживали немцам. Но Костицына избрали председателем Контрольной комиссии "Содружества русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления во Франции", которое возглавлял Кривошеин. Костицын, как председатель Контрольной комиссии, а это подразумевало автоматическое вхождение в состав правления Содружества, должен был поддерживать его моральный авторитет, проверять вступающих в него сопротивленцев и исключать недостойных. В ноябре 1946 года Юлию Ивановну тоже избрали в правление Содружества сопротивленцев, в котором, правда, она пробыла недолго.

Но уже в 1947 году Кривошеина в составе группы активистов "Союза советских граждан" выслали из Франции. Как уже говорилось, сначала функционировал "Союз советских патриотов", который переименовали в "Союз советских граждан". Еще 14 июня 1946 году был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР "О восстановлении в гражданстве подданных Российской империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции". Первая группа эмигрантов, 365 человек, из них треть – дети, вернулась на родину уже в 1946 году. Вторая партия, которая отправилась в СССР в 1947 году, была более многочисленная – 1631 человек, из них четверть – дети. С этой группой на родину уехало несколько компьеньцев, в том числе отец Константин Замбржицкий, настоятель храма в Клиши, с которым Костицын был в очень добрых отношениях еще по лагерю.

В июле 1947 году отец Константин, светлейший князь Романовский-Красинский, семейство Аванесова и бывший староста русской части лагеря штабс-ротмистр Сергей Алексеевич Игнатьев, которого профессор терпеть не мог, со своей сестрой Ольгой Алексеевной были у Костицыных в гостях. По обыкновению Костицын препирался с отцом Константином на богословские темы (тот был полковником инженерных войск и стал священником уже в эмиграции). И отец Константин, и Ольга Алексеевна вернулись в СССР. Она умерла уже в 1949 году в Костроме, а отец Константин постригся в монахи, пережив Ольгу Алексеевну всего на год.

Иван Толстой: Что же сам Костицын все эти годы?

Владимир Генис: Костицын все эти годы работал, читал, посещал выставки. Как утверждает Абрам Ильич Рейтблат (редактор серии "Россия в мемуарах" издательства "Новое литературное обозрение". – Ред.), воспоминания Костицына – одни из немногих, автор которых подробно описывает свои впечатления обо всех выставках, которые посетил, и о фильмах, которые посмотрел.

После того, как Юлия Ивановна умерла в январе 1950 года, Костицын страшно переживал. Книга называется "Мое утраченное счастье…". Ведь свои дневники он начинает словами: "с тобой и о тебе мне хотелось бы говорить", "о тебе, мое утраченное счастье". И в своих дневниках Костицын постоянно разговаривает с покойной женой. Поэтому его записи, которые он делал не для публикации, а для себя, так подкупают своей исповедальной искренностью.

В дневниках Костицын обращает внимание на многое из того, что происходило в СССР и в мире: смерть Сталина, дело врачей, полет в космос, Карибский кризис и т. д. Обо всем пишет. Например, в дело врачей не верил; они говорили об этом с Пренаном. Но в человеке все намешано. Казалось бы, мудрый, бывалый человек острого критического ума. Кстати, жена сравнивала его с конан-дойлевским профессором Челленджером: такой же самоуверенный забияка и энциклопедически образованный ученый, который все время с кем-то "сцеплялся", отстаивал свою правду, не скрывал свою точку зрения. И в то же время – сентенции о вреде десталинизации, выпады против белой эмиграции, "зубров"-черносотенцев, де Голля, американского империализма. Многие из этих сентенций вызовут сегодня неприятие, а у кого-то, может быть, наоборот, приступы бурного восторга, что, вот, какой советский патриот жил во Франции.

Сталин для Костицына (они были знакомы) олицетворял, конечно, сопротивление фашизму, победу СССР во Второй мировой войне. Когда Сталин умер, Костицын писал, что это – несчастье для страны, но вообще любить родину, как известно, намного приятнее издали. После ХХ съезда КПСС, развенчавшего культ личности, Костицын постоянно задавался вопросом: зачем так позорить Сталина после того как они все пресмыкались перед ним? И делал вывод: это, видимо, две стороны одной и той же медали – неизжитая рабская психология. В дневниках он часто полемизировал с Хрущевым.

Например, в 1962 году Костицын посмотрел фильм Чухрая "Чистое небо" (с Дробышевой и Урбанским в главных ролях) и расценил его как "продукт хрущевской эпохи, направленный против Сталина, и очень наивный". Люди, замечал Костицын, не отдают себе отчета, какой "чудовищный вывод" можно сделать из этого фильма. В нем, как известно, рассказывается история летчика, который попал в плен, бежал, но его исключили из партии, не дают работу. И Костицын пишет в дневнике: "Виноват" Сталин, но летчика травят все поголовно, и партийные, и беспартийные, и свои, и чужие. За него – только жена, почти девчонка, и ей тоже достается. Вот это и ужасно: режим истребил всех тех, кому было дорого свое человеческое достоинство, кто находил в себе смелость возражать. Где они? Вот я тут, а мне следовало быть там, я был нужен, но меня "истребили". Д. Ф. Егоров умер в тюрьме. И как мне противно бывает, когда люди оттуда валят все на Сталина. А где же вы были, господа?" Таких размышлений у него немало: то есть почему не сопротивлялись, почему все принимали как должное? У Сталина – все-таки большие заслуги, и не его вина, что вы все молчали.

В дневнике Костицын оставлял и свои впечатления от прочитанного. Например, ему страшно понравилось "Страна багровых туч" Стругацких, и он написал: "Какая чудесная страна – наша родина!" Регулярно посещал "Дом книги" компьенца Михаила Семеновича Каплана, с которым дружил и где покупал советскую литературу. Со многими там невольно встречался: он упоминает в дневниках Кирилла Набокова, Бориса Суварина, Ахмед-заки Валидова (бывшего председателя Башкирского ревкома, который, порвав с большевиками, бежал в Туркестан) и многих других эмигрантов. Например, с известным писателем Борисом Зайцевым он сцепился по поводу статьи Василия Андреевича Жуковского о смертной казни.

У Костицына также возобновились связи с СССР. Был такой биолог Юрий Иванович Полянский – фронтовик, проректор Ленинградского университета, уволенный при разгроме генетики в 1948 году и работавший на Мурманской биологической станции. Когда он приезжал в Париж, Костицын очень любил с ним общаться. Возобновилась переписка с астрономом Фесенковым. Костицын переписывался с Ириной Евгеньевной Быховской – дочерью академика Павловского, который был генералом медицинской службы, президентом Всесоюзного общества энтомологов и Географического общества. Костицын сравнивал Павловского с грибоедовским Молчалиным, но симпатизировал его дочке и, по ее просьбе, послал ей "Лолиту" Набокова, беспокоился, дойдет ли. Каплан дал ему почитать фотокопию "Одного дня Ивана Денисовича". Костицын оценил и роман Дудинцева "Не хлебом единым", причем его переводчицей на французский была дочь одного из компьеньцев – Марка Ароновича Минущина. Он был из невозвращенцев, экономист торгпредства, но сразу отказался от советского гражданства, и, когда сидел в лагере, отличался тяжелым и даже склочным характером. Кстати, Минущин, родом из Витебска, был приятелем Марка Шагала. Как апатрида Минущина депортировали в Аушвиц, где он погиб. Так вот, Костицын опекал и его дочь Майю, которая перевела роман Дудинцева, и ее мать, начинающую художницу Ольгу Фёдоровну Протасову-Минущину. Уговорил своего друга, компьенца Улина, посмотреть ее работы, и у Ольги Федоровны состоялась даже персональная выставка в Париже. Всем помогал; был одновременно и подозрительным (сказывались годы подполья, борьба с провокаторами), и доверчивым, и добрым.

Иван Толстой: Когда скончался Костицын?

Владимир Генис: 29 мая 1963 года. Ему оставалось буквально несколько дней до 80-летия. Владимир Александрович похоронен на кладбище в Иври-сюр-Сен рядом с женой.