Под потолком раздувается сшитая из лоскутов прозрачной ткани голова, рядом – комната, где на кровати возлежит существо под кисейным пологом, напротив – коллекция разнообразных предметов: старые кошельки, сачки для ловли рыб, столовые приборы из позапрошлого века, статуэтки с отбитыми краями в окружении засохших водорослей, коряг и ракушек, соединенных воедино причудливым образом. На выставке чешского скульптора и художника Франтишека Скалы, которая открылась в Национальной галерее в Праге, представлены работы за более чем десять последних лет. Скала работает не только как художник-одиночка. В конце 80-х он входил в знаменитую арт-группу "Твердоголовые" и уже более двадцати лет является членом тайной организации "Будет конец света", результаты работы которой несколько лет назад тоже были представлены на выставке.
– На открытии выставки вы должны были выступить с приветственной речью, но после того, как вы встали на возвышение, присутствующие вместо вашего голоса услышали пение птиц, и все начали смеяться. Многие ваши проекты в искусстве – например, театральные зарисовки Tros Sketos, – смешные. По вашему мнению, искусство должно быть смешным?
– Я думаю, что искусство ни при каких обстоятельствах смешным быть не должно. И мне кажется, что на самом деле оно не смешное, это редкая юмористическая надстройка, которая присутствует у некоторых художников, но они все-таки в меньшинстве. У меня с юмором проблемы, потому что я иногда не могу устоять перед соблазном прибавить легкости в свою на самом деле очень серьезную работу. Ведь как только впустишь туда юмор – серьезность нарушается.
– На выставке у меня сложилось впечатление, что вы как раз стремитесь избежать серьезности, стараетесь, наоборот, развлечь зрителя. У вас много двигающихся предметов: театр теней, надувающиеся шары, много световых образов, интерактивные ящички с отверстиями, куда нужно заглядывать. Это как будто игра.
– Я развлекать зрителя не стремлюсь, да и не хочу его развлекать. Мне это не нравится. Я уверен, что в основном делаю серьезные работы и юмора в них совсем немного. Просто, скорее всего, зрителям мой стиль работы непривычен. Если меня сходу оценивают с юмором и только и делают, что развлекаются, то к моему замыслу это не имеет никакого отношения. Я стремлюсь создавать свои вещи со всей важностью и серьезностью. Но в то же время я не хочу выставлять напоказ и выдвигать на первый план весомость и серьезность, потому что часто это основная предпосылка для того, чтобы искусство воспринималось со всей серьезностью – тогда и человеку приходится выступать с достоинством.
– В чем тогда состоит эта серьезность?
– Я не люблю об этом говорить. Я никому не хочу рассказывать, что поэт хотел этим сказать. По этой же причине я очень не люблю комментировать свои выставки, хотя мне пришлось это делать, наверное, уже раз 15, и от меня требуют еще и еще. Я считаю, что об этом вообще не нужно говорить, потому что "тот, кто знает, не говорит; тот, кто говорит, не знает". Искусство имеет свойство говорить само за себя, а чем шире его интерпретация, тем больше я, конечно, доволен. Иными словами, чем шире целевая аудитория, от маленьких детей до умудренных опытом старцев, тем больше я удовлетворен своей работой.
– Я как раз видела на вашей выставке много семей с детьми.
– Но это не выставка для детей, это не интерактивная выставка, не развлекательная. Просто, может быть, по сравнению с другими выставками современного искусства люди находят у меня что-то человеческое, что увлекает их и кажется увлекательным для детей, потому что людям не нужно иметь никаких дополнительных знаний, им не нужно слишком сильно сосредотачиваться на том, что хотел сказать автор.
– То есть вы скорее стараетесь влиять на эмоциональном уровне?
– Так и есть. Я стремлюсь к влиянию на эмоции, чтобы человеку не нужно было заранее готовиться. Чтобы даже инопланетянин мог прочесть смысл без каких-либо дополнительных знаний. Поэтому в общем я стараюсь синтезировать. У меня в связи с этим есть свежие впечатления, ведь я недавно вернулся из Лондона, где один день провел в Британском музее с архаическими культурами от Древнего Египта по Месопотамию и Древнюю Сирию, а на следующий день я отправился в Tate Modern, и там мне было совсем неинтересно. Картины показались мне скучными по сравнению с предметами ежедневного пользования, например, египетскими, сделанными анонимными авторами… на их фоне иконы современного искусства казались мне незначительными. Конечно, в Tate Modern я нашел исключения. Например, Луиза Буржуа или Альберто Джакометти, на выставке которого было заметно, что он любил Египет, исходил из него. Иными словами, специализация современного искусства, когда художник касается только политических тем, мне кажется узкой и кратковременной. Она совершенно неспособна конкурировать с архаическими культурами. А в сегменте того, что человек пытается охватить своей деятельностью, современное искусство представляет незначительный осколок.
– И вы пытаетесь перенести в современное искусство вещи нашей цивилизации. Вот эти предметы ежедневного пользования, о которых вы говорите, стали основной и для вашей инсталляции Musaion. Вы для этого регулярно посещаете блошиные рынки?
– В сущности, я люблю такого рода охоту, но хочу признаться, что повидал за свою жизнь много чего, и мало что меня теперь может удивить. Я теперь редко нахожу что-нибудь, что меня заставляет воодушевиться. Я стараюсь избегать походов на блошиные рынки или в комиссионные магазины, потому что немного устал от старых вещей и хотел бы прекратить ими заниматься. Отчасти я мечтаю о том, чтобы моя мастерская была пустой и белоснежно чистой, чтобы я мог создавать что-то при помощи минимальных средств. Проблема только в том, что вещи каким-то загадочным образом сами находят меня, заставляют меня с ними работать, и избавиться от этого я не могу.
Инсталляция Musaion – это коллекция, возникшая незадолго до открытия выставки, до этого ее не существовало, но создавалась она благодаря тому, что на протяжении последних нескольких лет мне попадались разнообразные редкие природные артефакты, большую часть которых мне привозил друг – ученый, много ездящий в экспедиции по Африке и в Египет. Интереснее всего, когда я не знаю, что это, и у меня сразу же возникает желание что-то с таким артефактом сделать. Но я не коллекционер того типа, который создает собрание и стремится, чтобы у него были какие-то конкретные предметы. Мне недавно рассказали, что после закрытия моей выставки в том же галерейном пространстве будут выставлять кабинет редкостей эрцгерцога Австрии Фердинанда Второго. Мои вещи отличаются от его коллекции благодаря надстройке – юмору. Серьезность своей коллекции я сглаживаю поэтическими или вводящими в заблуждение названиями, даже проникнувшими туда откровенными глупостями. А придумано это мной еще в 80-х годах, когда я делал научные иллюстрации, – тогда появился противоречивый термин "юмор в научной иллюстрации".
– Мне кажется, иллюстрацией к этому термину может служить ваша инсталляция Cassette per colori – палитра и описание, какими красками нужно рисовать горы, море, небо.
– Речь идет о мануале для живописи, который создавал один чешский художник-реалист в XIX веке. Подробное описание, какими красками что рисовать, – дело всей его жизни. Он подробно рассказывает в своих заметках, чем рисовать горы на заднем плане, как рисовать утесы, море и т. д. На шкафу в экспозиции представлены примеры цветов для изображения кожи при создании портретов. Его записки я нашел в мусорном контейнере, куда наследниками были выброшены все его личные вещи, поэтому, к сожалению, я не знаю, как зовут этого художника, что и как он рисовал. Я даже не уверен, что получится рисовать, следуя его инструкциям. Знаю только, что потомки отправили дело всей его жизни в мусор. Cassette per colori – это скорее повод подумать, как огромное усилие, сделанное с чувством глубокого смысла, оканчивается полным крахом, чтобы через много лет после того, как оно было сделано, кто-то сложными путями узнал о нем. Это круговорот жизни, когда что-то забывается, а потом снова с трудом обновляется.
Внутри этого шкафа находится запись, сделанная, когда в микроскоп был вставлен отшлифованный микропроцессор мобильного телефона. Это другое измерение красоты, которая, на мой взгляд, является дьявольской и одновременно прекрасной. Эта красота обнаруживается благодаря движению источника света вокруг микроскопа, и появляются удивительные сочетания цветов, все блестит, как драгоценный камень.
– Удивительно, что эти вещи магическим образом вас находят, не каждому попадают в руки материалы художников-реалистов, тем более выброшенные в мусорный контейнер.
– Я – фаталист и убежден, что мой путь – ведомый, что некоторые вещи мне подаются. По моему опыту, если я чем-то очень интенсивно начинаю интересоваться, например, меня очаровал какой-то материал, мне обычно сверху посылается лучший представитель вида, образец, но такое никогда потом не повторяется. Когда начинаешь чем-то интересоваться – внезапно начинаешь и видеть.
– Не могу не спросить про аморфное существо, видимо, тоже посланное свыше, для которого вы построили целый будуар.
– Это связано с моей любовью к неидентифицированным существам и одновременно к природе. Я думаю, все, что находится в природе, – живое, даже вопреки тому, что оно не разговаривает, на нас не смотрит и никак себя не проявляет. И камни, и мертвая материя – живые. А это создание – результат овеществления определенного природного явления, когда так называемая трава Нептуна (Posidonia oceanica. – РС), заросли которой есть на морском дне в Средиземном море, превращается в шарики за счет прибоя, движения волн. Каждый, кто ездит в Италию, знаком с этим растением, эти шарики можно найти на пляже. Я собирал их на протяжении двадцати лет, и только сейчас из них появился Кулер (от чешского слова koule – шар. – РС).
Но я и раньше делал разнообразных лежащих, например, на дне оврага, существ: никто точно не знает, спят они или нет. Просто на этот раз получилась инсталляция – интерьер, в котором живет это создание, получившее целое хозяйство. Это старая идея, я давно представлял себе интерьер, откуда кто-то только что ушел, а мы по обстановке определяем, кто это, сколько ему лет, чем он занимается.
– Вы часто работаете с природными материалами – древесиной, ракушками, водорослями, сами себя называете немного консерватором, потому что черпаете вдохновение в природе. Когда возник этот интерес и почему на протяжении многих лет вы не изменили природе и продолжаете работать с природными материалами?
– Во-первых, мое профессиональное развитие было естественным. Это значит, что все началось с детства и детского увлечения, ведь каждый ребенок рисует или создает какие-то предметы детского искусства. Впоследствии это проникло в профессиональную жизнь до такой степени, что я начал зарабатывать этим на жизнь. В сущности, немногое с тех пор изменилось, лишь в процессе моей жизни на это наслаиваются определенный опыт и знания, что, конечно, влияет на результат. Я всегда возвращался к первооснове, к детским чувствам, которые были для меня самыми ценными, и это было связано с походами или длительными каникулами у моря в Болгарии, куда мы ездили, потому что никуда больше ездить было нельзя. Мы ездили в Болгарию, где три недели кряду жили голыми на пляже, строили там провизорные жилища, как аборигены, и вот эта жизнь на морском побережье на меня имела большое влияние. Потом я купил дом, окруженный лесами, и получилось, что природа продолжила влиять на меня. Но я понимаю природу как все, окружающее нас, даже город, поэтому на выставке многие вещи сделаны из пластмассы и разнообразных цивилизационных вещей. Собственно, прозвище, которое мне дали в 80-х, что я – самобытный мохнатый гном – уже давно не про меня, но избавиться от него очень сложно.
– И тем не менее, природа вас преследует не меньше, чем продукты цивилизации. Вы несколько раз жили в природном заповеднике близ Сан-Франциско, где прочувствовали единство человека и природы.
– Для меня первым интересным опытом такого рода было пешее путешествие в Венецию. Я осуществил свою давнюю мечту – пройти по пути Карела Гинека Махи (чешский поэт-романтик совершил пешее путешествие из Праги в Венецию в 1834 году, оно длилось полтора месяца. – РС). Когда идешь пешком 850 километров в естественном темпе, то можешь интенсивно воспринимать местность и природу, а потом вспомнить проделанный путь шаг за шагом, день за днем. Я помнил все подробности этого путешествия несколько лет после того, как оно произошло. Живя в городе, я, например, не помню, что делал позавчера, не говоря о том, что было на прошлой неделе. Нами правит этот хаос.
Что касается Сан-Франциско, то эта стажировка стала для меня судьбоносной, я несколько раз снова возвращался туда, в Headlands Center For the Arts. Впервые я оказался там как победитель премии Индржиха Халупецкого (ежегодная премия для молодых художников в Чехии. – РС). Это было очень интенсивное место: во-первых, genius loci этой местности, где раньше жили индейцы, во-вторых, военное прошлое – там были бункеры. Позже я узнал, что во время холодной войны там размещали ядерное оружие, которые было готово в любой момент атаковать. Это место было очень противоречивым. Одновременно это заповедник, где лисы и другие дикие животные такие кроткие, что человек может к ним прикоснуться, а рядом – энергичный Тихий океан. Я делал там головы из морских водорослей. Это была работа на границе спиритуальности и пластической хирургии. У меня было ощущение, что я вызываю духов из транскультурного потустороннего мира, из давних времен.
– Инсталляция Tribal на нынешней выставке тоже возникала в связи с этим вашим опытом?
– Нет, на этой выставке этих голов нет, я выставлял их в 2004 году на своей последней ретроспективной выставке в галерее "Рудольфинум", они очень нравились людям. В павильоне Tribal – фигуры, вырубленные из пластика топором при помощи доисторической технологии. Это очень твердый пластик, используемый для конструкций, он называется сустамид 66 и используется при сборке различных устройств и машин. Мне понравились свойства этого пластика, потому что он напоминает кремень, из которого в давние времена делали наконечники и клинки, а также благодаря оптическим свойствам, так как его можно подсветить, и он сияет.
– Это та связь между природой и городом, о которой вы говорили?
– Да, я стараюсь относиться к природе как туземец, который найдет что-нибудь, даже не знает происхождения этой вещи, но пытается использовать ее для собственной выгоды.
