В Париже проходит выставка известного фотографа Владимира Сычева. В этом городе он чувствует себя вполне своим, хотя родился в Казани и первые 35 лет прожил в СССР. Больше всего Владимир любит снимать улицы и лица. В качестве пролога – фото, запечатлевшее сошедшихся в 1978 году посмотреть домашнюю выставку Михаила Шемякина на квартире Владимира Сычева на Рождественском бульваре в Москве. Слева направо: Слава Лён, Венедикт Ерофеев, Александр Зиновьев, Георгий Владимов. В кадре также есть дочь Зиновьева, его жена и жена Владимова. Владимову и Зиновьеву, как и фотографу Владимиру Сычеву, вскоре была суждена эмиграция. Не знаю, существуют ли еще фотографии этих писателей вместе.
С тех пор пошло без малого 40 лет. И Владимир Сычев, проживший более 32 лет в Париже, ныне обитаeт в Берлине. Я познакомился с ним на его выставке в гостеприимном берлинском доме Марии и Вадима Захаровых. Некоторые снимки Сычева я знаю из публикаций в журналах и газетах. Например, вот это, запечатлевшее Кита Харинга, рисующего на западной стороне берлинской стены в 1986 году.
Рядом – портреты королей парижской моды Ива Сен-Лорана и Карла Лагерфельда и Сони Рикель. Как случилось, что уроженец Казани оказался в Париже и прожил там более 30 лет? Как он вообще стал фотографом?
Я приехал в Казань, продал саксофон и сразу купил фотоаппарат
Владимир Сычев: 1965 год, я студент Казанского авиационного института и играю на саксофоне в биг-бенде СТЭМа – студенческого театра эстрадных миниатюр. Мы едем в Москву на первый фестиваль студенческих театров, председателем жюри которого был Аркадий Райкин. Мы заняли первое место. К нам в гостиницу пришел фотограф из "Московского комсомольца". Он раздал газеты с нашими фотографиями, а мне неожиданно сунул в руку пачку фотоснимков. Не знаю почему. Там было фото всех звезд мирового футбола: великие бразильцы Пеле, Гарринча и другие. Все, кто в Москву приезжал, он их всех снимал. Но я футболом тогда совсем не интересовался. Я положил фотографии в тумбочку, а вскоре обнаружил, что они исчезли: их растащили мои друзья, да я бы и сам раздал. Но тот факт, что фотограф подошел ко мне, сыграл роль. Я в тот момент, конечно же, не осознавал этого, и только глядя назад на свою жизнь, я вижу, что повороты в моей жизни происходили от очень малозначительных вроде бы явлений. И они играли иногда важную роль, как и этот случай. Потому что я приехал в Казань, продал саксофон и сразу купил фотоаппарат.
– Что это был за аппарат?
– "Зенит", советский аппарат – тогда других не продавалось. И я начал сразу фотографировать на улице. Я жил между вокзалом и центральным рынком, и вся реальная жизнь проходила под моими окнами.
– И многое, что вы начали тогда снимать и снимали далее, оказалось в вашей коллекции, привезенной в 1980 году в Париж?
– Верно. Я и сейчас на выставках показываю серию "Казань 1966 года". Там многое удалось. Потом я работал два года радиоинженером на Байконуре, потом в Москву переехал, и то, что я показал в журнале "Пари-матч" – это были Казань и Москва.
– Что для вас Франция?
Я уезжал из любопытства
– Франция? Ну это из той же серии… Я говорил уже, что повороты моей жизни вроде казались случайными, и Франция в том числе, а оказалось, что это самое важное… Я в Москве последние пять лет, с 1974-го по 1979-й, занимался устройством однодневных квартирных выставок художников-нонконформистов, в том числе, например, Михаила Шемякина… Все мои друзья в Москве были художники. Ко мне на эти однодневные выставки ходили табунами иностранцы – и дипломаты, и журналисты. Я знал практически всех иностранных журналистов. И всем им я показывал и свои фотографии, но они никого не заинтересовали. Только один журналист из Newsweek Фред Коулмен, который в Париже сейчас живет… Вот он один или два раза дал мне что-то снять.
А так никому не нужны были ни мои фотографии, ни мое умение. И поэтому у меня никаких иллюзий относительно своих шансов как фотографа на Западе не было. Я уезжал не по политическим мотивам, по которым я считаю, что надо было как раз оставаться в стране. Я уезжал из любопытства. И я до сих пор любопытный – мне интересно, как люди живут.
Я оказался первым советским фотографом, показавшим фотографии повседневной жизни в СССР
И я, приехав в Вену, как все эмигранты, по израильской визе, попросил там в Вене американскую визу. До 1970 года центром мирового фотожурнализма были США, там выходили два журнала: Look и Life. Они были еженедельниками, конкурировали между собой и платили огромные деньги за фотографии. Первый закрылся в 1970-м, второй в 1972-м. К моему появлению на западе журнал Life снова открылся, но только чисто как американский и как ежемесячник. Платить стали буквально в 25 раз меньше. Но я ничего об этом не знал. Я приехал в Вену и стал ждать американскую визу. И тут мне звонят мои французские друзья-дипломаты, которые мне вывезли картины, и говорят: "Володя, приезжай и забирай свои картины. А то, если ты уедешь в Америку, то, может быть, ты никогда не приедешь". А мне к тому времени другие дипломаты привезли негативы прямо в Вену, ну и я с семьей, с детьми на поезд и еду в Париж. А пока я сидел четыре месяца в Вене, мне один человек дал координаты в Париже фотоагентства SIPA Press, с которым он имел один раз дело.
Пришел я в Париже в это агентство. Хозяин – турок Сипаиглу, фанатик журнализма. Потому что он 365 дней в году сидел в офисе, читал всю мировую прессу, смотрел все программы телевидения, слушал радио и посылал фотографов во все точки земли. Он посмотрел мои фотографии, и через 15 минут мы были в журнале "Пари-матч".
Два человека, которые смотрели мои фотографии, – это Мишель Соля, директор по фотографиям "Пари-матча", и Роже Терон, директор по фотографиям всех изданий вокруг "Пари-матча", а их было 70. Сегодня Роже Терон – это икона фотожурналистики во Франции. И оба они – самые крупные в мире коллекционеры фотографии. То есть я попал сразу в руки к одному фанатику, а потом долго работал с двумя другими фанатиками, которым нравились мои фотографии. Это продолжалось до тех пор, пока "Пари-матч" не продали военной фирме "Ла Гардер". Подытожим, я попал в Париж случайно, приехал, чтобы забрать свои картины, а оказалось, что я приехал когда надо и куда надо.
И в "Пари-матч" меня сразу же напечатали, а следом эти фотографии российской жизни перепечатали другие известные журналы, в том числе и Life. Так я оказался первым советским фотографом, показавшим фотографии повседневной жизни в СССР.
С первых дней в Париже я начал работать в фотоагентстве, и так началась моя профессиональная карьера фотографа на Западе.
Я стал самым печатаемым фотографом в мире за 1980 год, и мой рекорд до сих пор не побит
Журнал "Пари-матч" опубликовал в двух номерах на 44 страницах интервью со мной и серию моих фотографий 1960–1970-х годов, журнал "Лайф" напечатал фотографии на 12 страницах, а журнал "Штерн" – на 25 страницах и мою фотографию на обложке. Итальянский журнал "Оджи" разместил мои фотографии в 4 номерах, международная пресса активно перепечатывала "Пари-матч".
В результате я стал самым печатаемым фотографом в мире за 1980 год, и мой рекорд до сих пор не побит.
После публикации в журнале "Лайф" меня пригласил Ларри Кинг в свою 3-часовую радиопрограмму для полуночников, а затем и другие ведущие радио- и тележурналисты США: Дэн Разер, Том Брокау и Питер Дженнингс в свои выпуски новостей прайм-тайм (программы CBS, NBC, ABC).
В октябре 1980 года в издательстве "Пари-матч" вышла книга "Русские глазами Владимира Сычева".
– В вашей парижской истории был еще один персонаж – великий фотограф Хельмут Ньютон. Как вы думаете, что в вас ему понравилось?
– Я его никогда не спрашивал, но он увидел мои фотографии в "Пари-матч" и попросил редакцию нас познакомить, и потом два года мы с ним дружили вплоть до его отъезда в Лос-Анджелес. Но ко мне пару раз приходил Картье-Брессон, и я у него был три раза в гостях, и мы с ним о фотографии никогда не говорили… Я помню, как я его спросил при первой встрече в 1980 году (это было в самое первое мое время в Париже): "Вы правый или левый?" Тогда во Франции все делились на левых и правых. Он ответил: "Я анархист". И мне это очень понравилось.
– Правда ли что в журнал Vogue вас пригласили с подачи Ньютона?
– Да, это благодаря ему, и Vogue сопротивлялся. Какой-то русский фотограф… Но Ньютон заставил их дать мне пробную работу. Они мне позвонили и пригласили на разговор, и директор Роже Гайе говорит мне: "Хельмут Ньютон уже три месяца нас мучает, ну не стучит кулаком, но требует. Честно, мы не хотели, ведь вы же не фотограф мод? Моду не знаете?" – "Нет", – говорю. "И никогда моду не фотографировали?" – "Нет."
Ну хорошо, говорит он, чтобы поставить точку, мы вам дадим нашу главную редактрису Франсин Крессан, вы с ней будете ходить, она вам будет показывать, какие модели снимать, а вы будете только щелкать. Если не получится, ничего страшного.
Тогда начиналось в воскресенье вечером с Ниной Риччи, а заканчивалось в четверг в 17 часов Ивом Сен-Лораном. Снял я Нину Риччи, в понедельник принес в редакцию пленки проявлять. А мы и обедали там в кафе внутри. А во вторник я пришел как раз обедать, и директор меня зовет к себе. Я поднялся к нему на второй этаж, и он говорит: "Слушайте, проявили первые пленки, вся редакция в восторге, мы вам предлагаем контракт. И я должен вам сказать при этом, что за 50 лет существования французского Vogue контракт ни одному фотографу не предлагался, вы – первый!" Ну, я говорю, я польщен, хотя я знаю, что я не чемпион мира…
Но им действительно очень понравилось, он не скрывал, и первая публикация была – 40 страниц. По контракту журнал был обязан печатать 100 страниц в год. За два года я сделал там свои 200 страниц и сам ушел, потому что, конечно я все же не фотограф мод. Я не люблю снимать на фоне белых стен… Я их просил дать мне снимать черно-белые фото на улице, а они заставляли меня делать цветные в студии…
Но с Сен-Лораном и Пьером Берже у меня просто были приятельские отношения. И это, наверное, потому, что, как потом я узнал, они любили русских. Симпатии к русским я чувствовал и общаясь со многими другими французами, в частности, с французскими президентами Валери Жискар д’Эстеном и Жаком Шираком.
– У вас много портретов известных людей. Что запомнилось от встреч с ними?
– У меня плохая память. Но если что-то запоминается, то, значит, и вправду было нечто интересное. Очень легко было с Ивом Монтаном, может быть, потому что он, как актер, настоящий профи. Я снял его в его квартире и предложил ему спуститься в кафе (ведь Париж – город кафе), чтобы снять его там, и он сразу же согласился. Запомнились мне несколько встреч. Одна из них была с великим пианистом Владимиром Горовицем. Я с ним провел три дня в Париже, куда он приехал после 20-летней паузы. Я снимал его на репетиции, в концерте, за кулисами с женой, которая кстати была дочкой Тосканини. Мы с ним говорили по-русски, а с ней он говорил по-английски, с которым у меня тоже проблем нет. Я всегда снимаю много, и его снял много, но у меня было точное ощущение, что я чего-то не снял. Приходим мы с ним к нему в гостиницу, и я вижу: торчит откуда-то кусочек шахматной доски. А я – шахматный фанатик. Игрок слабый, но фанатик. Я снимал все матчи Каспарова с Карповым… Я говорю Горовицу: "Вы играете в шахматы?" – мне сразу пришла мысль, что его надо снять за шахматами и совсем не за роялем. Но он меня перебивает своим вопросом, после которого я забыл, чего я хотел. Он мне говорит: "А вы любите мороженое?" Я говорю: "Вы не просто в точку попали. Вы спросили человека, который готов мороженое есть день и ночь. И это чистая правда. Килограмм за раз! Потому что я люблю мороженное. С детства". Ну, с детства все любят, а я и сейчас его люблю. И вот он поворачивается к своей жене и говорит ей по-английски со слезами на глазах: "Дорогая, ну посмотри, ну сколько раз я тебе говорил, что все русские любят играть в шахматы и есть мороженое… (она, видимо, "достала" его на этом пункте)". И я был растроган и забыл, что хотел снять его за шахматной доской.
А Поланского и Барышникова я уговаривал сделать фильм о Есенине и Дункан с Барышниковым в главной роли. "Что я буду делать в этом фильме?" – спросил скептически настроенный по отношению к Есенину Барышников (он сказал тогда о нем "крестьянский поэт"). Я ответил: "Во сне танцевать. С ней".
Среди разных историй и случаев в жизни Владимира Сычева особое место занимает история, которая привела его к убеждению, что семья последнего русского царя не была расстреляна.
– В июне 1987 года я был в Венеции в составе французской прессы, сопровождавшей Франсуа Миттерана на саммите "Большой семерки". Во время перерывов между пулами ко мне подошел итальянский журналист и спросил о чем-то по-французски. Он видел мою французскую аккредитацию, но, услышав по моему акценту, что я не француз, спросил, откуда я. Из России, ответил я. "Вот", – сказал мой собеседник. Под мышкой он держал итальянскую газету Repubblica и перевел мне оттуда большую, на полстраницы, статью.
Сестра Паскалина перед смертью попросила пригласить адвоката и свидетелей, так как не хотела уносить в могилу некую тайну своей жизни
Там было примерно следующее: в частной клинике в Швейцарии умирает сестра Паскалина. Она была известна всему католическому миру, так как была с будущим папой Пием ХХII с 1917 года, когда он еще был кардиналом Пачелли в Мюнхене (Бавария), до его смерти в Ватикане в 1958 году. Она имела на него такое сильное влияние, что ей он доверил всю администрацию Ватикана, и когда кардиналы просили аудиенцию у папы, то она решала, кто такой аудиенции достоин, а кто – нет. Так вот из статьи следовало, что сестра Паскалина перед смертью попросила пригласить адвоката и свидетелей, так как не хотела уносить в могилу некую тайну своей жизни. И она при адвокате и свидетелях сказала лишь одну фразу: "Женщина, похороненная в 1976 году в в деревне Менаджио недалеко от озера Маджоре, – действительно дочь русского царя Ольга!"
Я убедил моего итальянского коллегу в том, что это – подарок судьбы и что сопротивляться ей бесполезно. Узнав, что он из Милана, я заявил ему, что назад в самолете президентской прессы я в Париж не полечу, а мы с ним на полдня съездим в эту деревню. Мы после саммита туда и отправились.
Мы нашли деревню, кладбище и кладбищенского сторожа, который привел нас к могиле. На могильном камне – фотография пожилой женщины и надпись по-немецки: Ольга Николаевна (без фамилии), старшая дочь Николая Романова, царя России, и даты жизни – 1985–1976.
DEM ANDENKEN OLGA NICOLAIEWNA 1895–1976 ALTESTE TOCHTER DES ZAR NICOLAUS II VON RUSSLAND
Тут же появилась пожилая пара, я думал, случайные прохожие, а это оказались лучшие друзья этой Ольги, которые ухаживали за ее могилой. Я их расспросил.
– Когда она здесь поселилась? – В 1948 году.
– Она говорила, что она – дочь русского царя?
– Конечно, и вся деревня об этом знала.
– В прессу это попадало?
– Да.
– Как реагировали на это другие Романовы? Подавали ли они в суд?
– Подавали.
– И она проигрывала?
– Да, проигрывала.
– В этом случае она должна была оплатить судебные расходы противной стороны.
– Она платила.
– Она работала?
– Нет.
– Откуда же у нее деньги?
– Да вся деревня знала, что ее содержит Ватикан!
Я уехал в Париж и стал искать, что же известно по этому вопросу...
Конечно, каждый волен верить или не верить, но фотографии могилы Ольги (или лже-Ольги, как кому больше нравится) с уникальной надписью Владимир Сычев тогда сделал.
Ныне этой могилы нет, а прах перезахоронили в фамильном склепе друзья Ольги. Я нашел свидетельства поддержки Ольги (или опять же лже-Ольги) со стороны сестры Паскалины и некоторых немецких родственников царской семьи. Но оставляю рассказ Владимира Сычева без комментария.
Владимир Сычев вот уже несколько лет живет в Берлине. Почему он выбрал этот город?
– Я прожил 35 лет в СССР, а затем 32 года в Париже, хватит, я считаю, надо еще где-нибудь пожить. Получив в 1989 году французский паспорт, я оказался завален заказами на съемки в Восточной Европе и снимал в основном международную хронику: падение Берлинской стены, свержение Чаушеску, 3 дня с Михаилом Горбачевым в кругу семьи после его отречения, 1-й и 2-й путч в Москве, где я был ранен, поездки с президентами (Валери Жискар д’Эстен, Франсуа Миттеран, Жак Ширак, Николя Саркози), Олимпийские игры, кубки мира по футболу, фехтованию и так далее.
В коллекции музея Помпиду находится 14 моих фотографий.
Берлин – город, насыщенный энергией, как Нью-Йорк в 80-е годы
После Парижа я хотел уехать жить в Мексику, где есть еще интересующая меня уличная жизнь, но там, к сожалению, криминал такой, что опасно жить иностранцам, да и мексиканцам тоже... И когда Мексика, как возможное место жительства, для меня отпала, я выбирал между Барселоной и Берлином. Я очень хотел в Барселону, где у меня много друзей, но пять лет назад, кода я уезжал из Парижа, в Испании было такое тяжелое экономическое положение, что, приезжая, туда я слышал разговоры в основном на эту тему. А Берлин я любил и люблю, я сюда часто ездил с 1983 года, был и в день открытия стены. Мне нравится Берлин, действительно очень нравится. Это город насыщенный энергией, как Нью-Йорк в 80-е годы. Так видится мне, иностранцу.
