Александр Генис: В преддверии большого юбилея Александра Солженицына, столетие которого мир будет отмечать в следующем году, АЧ пока отметит более скромную дату: 55 лет “Ивану Денисовичу”, книги изменившей судьбу не только русской литературы, но и Советского Союза.

Сейчас, когда в Москве собираются открыть памятник увенчанному путинскими наградами писателю, в самый раз вспомнить о том, как вся эта беспримерная эпопея начиналась. Об этом мы беседуем с Борисом Михайловичем Парамоновым в рамках его авторской рубрики “История чтения”.

Борис Парамонов: Да, как подумать чуть ли не целая жизнь прошла, 55 лет с того времени, когда в 11-м номере журнала Новый мир за 1962 год появилось это сочинение Солженицына – и сразу же, и навсегда изменила советский литературный пейзаж. Можно даже сказать – покончило с советской литературой, с пресловутым социалистическим реализмом, то есть с мифологизацией жизни в заранее заданных эстетических конструкциях. Литература сразу стала реалистической, вернулась к реализму. После «Одного дня Ивана Денисовича» нельзя уже было, просто неприлично стало писать в советском каноне, с его главным конфликтом – борьба хорошего с лучшим. В литературу возвратились настоящие, реальные конфликты.

Александр Генис: Не уверен, что все так просто. Повесть Солженицына была новой по теме, но не по стилю, как это случилось с его гениальным и новаторским эпосом “Архипелаг ГУЛаг”. И это значит, что явление “Ивана Денисовича” в тогдашнюю литературу было более сложным процессом. Да и как отнестись к вашей категорической формуле? Нужно ли это понимать в том смысле, что вся тогдашняя литература вышла на уровень «Ивана Денисовича»?

Борис Парамонов: Конечно, нет, уровень Солженицына в этой вещи был необыкновенно высок, и нельзя, не может быть такого положения, чтобы литература, любая литература выравнивалась по высшим образцам. И вы не правы - речь тут идет не об эстетике, а о чем-то другом: именно о том, что невозможна стала литература лживая, конструирующая описываемую жизнь по лекалам соцреализма. То есть опять же: не то чтобы такая литература исчезла, но ее просто перестали воспринимать, она утратила прежде всего не эстетический, а нравственный кредит. Прямого существования она не потеряла, продолжал выходить, к примеру, журнал “Октябрь” под руководством оголтелого сталиниста Кочетова, но кто его читал? Ведь специфика советского литературного процесса в том еще состояла, что могли существовать книги и писатели без читателей, никакого рыночного спроса не было в условиях идеологической монополии.

Александр Генис: Не скажите, Борис Михайлович, был спрос и на такие сочинения, какой-нибудь «Вечный зов» тоже делался бестселлером.

Борис Парамонов: Да, но этим авторам приходилось тужиться и всё-таки что-то завлекательное придумывать, какую-нибудь колхозную любовь или детективную интригу. Штирлиц именно тогда пошел. То есть рынок, требования рынка и тогда существовали имплицитно. Сейчас, в постсоветскую эпоху это очень хорошо видно: Солженицына нет, но Донцова и Маринина всячески преуспевают. Это феномен масскульта, коммерческой литературы, и с этим ничего не поделаешь.

Но вот явление Солженицына тем как раз интересно, что его «Иван Денисович» был сразу же и высокохудожественным и всячески правдивым сочинением. Ему не потребовалось придумывать специально завлекающие сюжетные трюки.

Александр Генис: То есть нельзя говорить, что мировой успех Солженицына, этой его вещи объясняется только темой его сочинения? Советский лагерь сталинских времен - вот и сенсация.

​Борис Парамонов: Ни в коем случае! «Один день Ивана Денисовича» - выдающееся художественное произведение. Это вещь тотально организованная, в ней нет ни одного лишнего или не работающего слова. Стопроцентная организованность текста. Так пишут стихи, это поэтический принцип. Ведь стихи – хорошие, стихи, разумеется, настоящие стихи – они ведь о чем? Да ни о чем. Они только о себе говорят. Герой стихотворения – само стихотворение. Если в стихах перевешивает тема – значит это плохие стихи.

И если искать параллели «Ивану Денисовичу» в русской литературе, во всем ее составе, то первым делом приходит на ум «Горе от ума»: тоже пример тотального художественного построения. Текст, разошедшийся на пословицы, текст, в котором нет ни одного неработающего слова.

Александр Генис: Борис Михайлович, тут вам возразить можно, сам Солженицын мог бы возразить. Известно, что он еще до того, как войти в литературу, написал для себя, отнюдь не для печати, разбор «Горя от ума», и очень критический, негативный, прямо сказать.

Борис Парамонов: Да, он, например, возмущался образом Скалозуба: ведь это защитник отечества, вполне возможный герой 1812-го года. То есть он обвинил Грибоедова в создании неправильной картины русской жизни. Я не думаю, что Солженицын остался равнодушен к художественным достоинствам знаменитой пьесы, они неоспоримы. Но это значит, что главный критерий оценки для него – правда жизни, а не имманентные художественные достоинства произведения искусства.

Александр Генис: Значит, этой темы, этого тематического поворота нельзя избежать, говоря о Солженицыне.

Борис Парамонов: Совершенно согласен. Прежде всего согласен с тем, что сам Солженицын так думал, более того – как бы неразличимо отождествлял художественность с правдой, с простой фактической правдой – и готов был в своих оценках исходить из этого тождества. Но тут ведь дело даже не в Солженицыне, а во всей советской литературной ситуации, которая строилась на замалчивании этой простой фактической правды. И вот тут происходил некий перехлест, когда эту самую правду факта выдавали за первый признак художественности. Искусство – это, конечно, правда, но не эмпирическая, а скорее метафизическая. Пикассо сказал: искусство – это ложь, которая правдивее правды. Но то - Пикассо, Франция, в которой не было цензуры. Нужно делать поправку на эту советскую специфику.

И вот давайте вспомним другие художественные сочинения Солженицына. Ни одно из них – кроме разве что «Матренина двора» – не идет в сравнение с «Одним днем Ивана Денисовича». А ведь тоже правда – и про шарашку, и про раковый корпус. Да и вообще хорошие книги, но ведь «Иван Денисович» лучше, кто будет спорить. Вообще это трудный случай для писателя – когда первая его вещь оказывается совершенной. Лучше не получается, если сразу же достиг совершенства.

Александр Генис: Но ведь нельзя сказать, что «Иван Денисович» - первая вещь Солженицына, она напечаталась первой, но писал он и раньше, и другое, «В круге первом» уже писалась.

Борис Парамонов: Да, но так и получилось, что ничего лучшего он не написал. И вот что еще, вот какая деталь очень важна в разговоре о правде и художественности. Сам Солженицын написал, как он однажды решил сделать перепечатку «Ивана Денисовича» в ослабленном, так сказать, варианте, как бы в надежде куда-то с этим вариантом пойти. И вот он вдруг увидел, что вещь, освобожденная от, так сказать, правды-матки, делается лучше. То есть он сам прекрасно понимает, что художественное воздействие не прямо пропорционально количеству фактической правды. Что просто разоблачая ужасы коммунизма художественной литературы еще не создаешь.

Александр Генис: Ну, тут сразу тот же «Архипелаг ГУЛаг» вспоминается: это вот куда поставить? Как в этом случае решать вопрос о соотношении правды и художества?

Борис Парамонов: Конечно, Архипелаг – громадное дело, выходящее за пределы какой-либо эстетики, хоть реалистической, хоть авангардистской. Но я тут бы вспомнил знаменитые слова Теодора Адорно: возможно ли писать стихи после Освенцима? Что и говорить, нелегкий вопрос. Я на него отвечаю так: возможно, если это будут стихи о самом Освенциме. Вот это и есть «Архипелаг ГУЛаг».