В Петербурге вышла книга "Сто фотографий Сергея Максимишина, а в пражской галерее Zahradnik открылась выставка, на которой представлены все снимки из этого альбома.

На вернисаже Сергей Максимишин рассказал Радио Свобода о новой книге:

– Это не сто моих любимых фотографий. Я специально, чтобы уйти от субъективизма, собрал комиссию из трех человек, два дня ползали, из пятисот предложенных мной отобрали сто фотографий. Причем мы по-честному отбирали голосованием. Есть фотографии, которые я проиграл в этом голосовании, я бы взял другие. Просто мне надоели свои изображения, я понимал, что я не очень объективен. Поэтому эти сто фотографий – плод коллективного отбора людей, чье мнение мне важно.

Дагестанские девушки – наверное, моя любимая фотография. Я делал большой материал для "Русского репортера" о похищениях невест в Дагестане. Поскольку на похищения никто не аккредитовывает, а делать новую "Кавказскую пленницу" – не наш метод, решили рассказать о женской доле в Дагестане. Я ездил, снимал разных дагестанских женщин. Снимал эмансипированных, снимал на журфаке, потом ездил в деревню, снимал класс, в котором две трети девятиклассниц уже были похищены, снимал семьи, снимал историю про любовь в Дагестане. Поскольку у меня были эмансипированные девушки, мне захотелось снять противоположный полюс, я поговорил с людьми, и мне посоветовали идти в теологический колледж. Я пришел туда, увидел эту аудиторию амфитеатром и понял, что мне нужно там остаться. Я просидел всю пару, ожидая того момента, когда я надоем, когда на меня перестанут смотреть. Я был там единственным мужчиной. Весь трюк фотографии в том, что девушки, за исключением, кажется, одной, не смотрят на меня. Я этого и ждал. Это такая простая история.

– Самая известная ваша фотография (думаю, помимо вашей воли) – это портрет Путина. Она самая тиражируемая, используется в коллажах, в "фотожабах". Как она появилась и как вы к ней относитесь?

– На самом деле это интересная штука. Когда фотограф становится известным? Наверное, когда хотя бы одна его фотография выходит за очень узкий круг любителей, ценителей, критиков, фотографов, людей, так или иначе связанных с изображением профессионально. Причем были великие фотографы, которые не стали известными, потому что у них не случилось этой фотографии. Например, Тарасевич, величайший из русских, которого знают только профессионалы. Наверное, Путин – единственная у меня такая фотография. Тут тоже простая история. В Питере проводились такие мероприятия – Российско-германский диалог. Была заключительная пресс-конференция в Мариинском дворце. Приехал Шредер. Путин ведь всегда опаздывает, два часа огромное количество журналистов ждали Путина. При этом я работал в "Известиях", там же дедлайн, мне капали на мозг и говорили: давай, быстро-быстро нужны веселый Путин и грустный Шредер. Приехал Путин, нас запустили в амфитеатр. Сзади был круг окон, и в какой-то момент острый луч света через занавеску упал на Путина. Все перестали снимать, потому что Путин и Шредер были по-разному освещены, невозможно было снять на одну карточку. Никто не снимает, а я посмотрел, что Владимир Владимирович сам по себе хорош. Несколько раз нажал, все очень просто. Мне было бы обидно, если кто-то думает, что это моя лучшая фотография. На самом деле портрет – такая штука, не очень зависящая от фотографа. Тут как карта ляжет.

– Может, дело в том, что вы увидели его суть в эту секунду?

– Это камера. Может быть, она увидела. Причем удивительно, что эта фотография нравится как противникам Путина, так и сторонникам. Я видел, что у сотрудников пресс-службы она на заставках и, по слухам, у одного очень важного, очень близкого к Путину человека висит в кабинете.

– А вы противник или поклонник?

– Противник, конечно.

– А я прочитал, что вы родились в Крыму, и подумал: а вдруг поклонник?

– У меня мама – преподаватель украинского языка и литературы. У нас в семье говорили на двух языках – у меня отец еврей, мать украинка – с отцом по-русски, с мамой по-украински, со старшей сестрой по-украински, с младшей по-русски. Конечно, я не очень типичный крымчанин.

– Бываете сейчас в Крыму?

– Очень редко, мне там плохо. Мне плохо было и до этих событий. От Крыма осталась одна шкурка.

– А что пропало?

– Воздух пропал. Я очень любил Керчь, потому что она очень не похожа на Ялту. Рабочий город с музеем прекрасным, при котором я вырос, все детство было на раскопках, с рабочими в хорошем смысле людьми, у нас был огромный металлургический завод, с рыбаками. А после развала Союза Керчь превратилась в гнилой тупик. Куда всё делось? Одни руины. Я был на главной площади, увидел эту траву, колосящуюся сквозь плитки, и вспомнил, что где-то читал про коз, которые паслись на римском Форуме. Потом в 2005 году умерла мама, а отец до сих пор там живет, но отец к нам приезжает, я не езжу.

– То есть после аннексии не были ни разу?

– Был, я делал материал для немецкого "Гео" о путешествии из Москвы в Севастополь.

– Изменилось что-то?

– Нет, ничего не изменилось и не изменится.

– Но в этом и есть красота, которую ценят фотографы, красота упадка.

– Это немножко не тот упадок. Есть такая красота: сначала срач, а потом благородные руины. А тут до благородных руин не дошло, один срач.

– Вы много путешествуете и не по туристическим местам, вы были в Афганистане, в Ираке...

– Я сейчас нашел способ путешествовать: беру с собой студентов, и мы едем туда, куда нам хочется. Для меня это способ снимать, что я хочу.

– А ваша любимая страна?

– Индия. Я каждый год туда езжу. Последний раз я был в Калькутте, до этого был в Пури на Бенгальском побережье. Мне там хорошо. Ощущение безмятежности ни с чем несравнимое.

– А Россия?

– Нет. Небо в России давит, это чувствуется. В России интересно жить, но сказать, что мне тут комфортно, – нет.

– Вы петербуржец, ядерный физик.

– В прошлой жизни.

– Как физик превращается в фотографа?

– Через стадию куколки. Я после института работал в Эрмитаже, отдел экспертизы, диплом мой был "Атрибуция и датирование керамики", потом немножко занимался монетами. А потом наступил голодный 1991 год, есть нечего было, а ребенок родился, мои одногруппники занялись коммерцией, они меня отправили учиться в Голландию, потом я был директором российско-голландской компании, которая занималась всякими делами, связанными с недвижимостью. Это позволило продержаться в 90-е, но я всегда понимал, что мне худо. Когда тебе в пятницу становится плохо, потому что скоро понедельник, – это невозможно. На мое счастье, случился дефолт 1998 года, кризис дал шанс поменять свою жизнь. Я думаю, сейчас тоже очень много людей займутся тем, чем они должны заниматься, а не тем, чем судьба велела. Я узнал, что нужен в "Известиях" фотограф, и ушел в босяки.

– То есть все началось с "Известий"?

​– Да, но я до этого два года учился. Учился и понимал, что не стану фотографом никогда, потому что моя семья привыкла к определенному уровню комфорта. Как вот все бросить? А вот когда случился дефолт, когда доллар вырос за день с 6 до 26, моему бизнесу поплохело, можно было сжаться до состояния споры и передержаться, но я подумал, что или сейчас, или мне нечего будет внукам рассказывать.

– Это были совсем другие "Известия", не габреляновские. Тогда был Голембиовский?

– Нет, это уже был не Голембиовский – это был Кожокин, но это еще были "Известия", это еще была газета. Самое главное, там был совершенно гениальный фоторедактор Леша Белянчев, с которым я дружу до сих пор.

– Сейчас "Известия" читаете?

– Что же я – псих ненормальный? Я не читаю газет, не смотрю телевизор, я читаю интернет-СМИ.

– Журналистом себя ощущаете?

​– Я понимаю, что слово "журналист" дискредитировано в России, но тем не менее, я кто? Я журналист. Мне кажется, очень легко понять – кто ты, журналист или художник. Для художника картинка – цель, для меня все-таки средство. Я раньше боялся сломать правую руку, теперь я не боюсь. Ну, писать буду. Если спросить, кто один из самых моих главных учителей в фотографии, то это Петя Вайль, с которым мы много работали. Совершенно очевидно, что это одна работа: фотожурналистика, пишущая журналистика. Это разный язык, но технологии одни и те же.

– Вы для "Гения места" снимали?

– Нет, эти истории, которые мы делали с Петром, вошли в "Карту родины".

– Недооцененная книга, к сожалению.

– Великая книжка, я всех своих студентов заставляю ее читать, потому что лучше о тревел-фотографиях никто не писал. А в "Гении места" я читаю главы о том, где я был. Если я был в Риме, я читаю, а на сухую она не идет – про те места, где я не был.

– Интересно, что у вас на снимках Европы нет. Почему?

– Я сюда приехал, даже не взял фотоаппарат. Мне кажется, что здесь, как у нас, только чище, а Азия – другая планета.

– Были какие-то страшные приключения? В Афганистане, например?

– Самое страшное было в этом году. Я был в Монголии, снимал в Улан-Баторе, на меня напали пьяные бомжи у железнодорожного вокзала и хотели ограбить – вот страшно было.

– А войны? Афганистан?

– Я же не военный фотограф.

– А Чечня?

– Последний раз был там в 2007 году. Поехал для "Русского репортера" снимать Рамзана. Была договоренность, и я просидел, неделю ждал, а меня так и не пустили. Говорили: завтра, завтра, завтра. А потом сказали: Рамзан уехал.

– Жалеете, что не сделали такой портрет? Мог бы быть второй иконический образ.

– У меня есть прекрасный портрет Ахмада-Хаджи Кадырова, я даже какой-то конкурс с ним выиграл. Он сидел в комнате, комната вся была увешана оружием, и он мне сказал: "Это не моя комната, а Рамзана". Это еще был 2004 год.

– Так что Европа вас совершенно не привлекает?

– Жена у меня из Эстонии, а я из Крыма. Я люблю места, где тепло и грязно, она – где прохладно и чисто. Наши московские друзья шутят, что мы нашли компромисс и живем вместе там, где холодно и грязно. Нам тяжело найти страну, чтобы поехать вместе в отпуск. Страны, которые интересны мне, не очень интересны ей. Но когда мы едем, я не беру с собой фотоаппарат. Потому что я понял, что, когда я с камерой, я не смотрю – я ищу точку съемки. Это как когда я снимал спорт, а потом приходил и смотрел хоккей по телевизору – это разные вещи. Но с удовольствием езжу во Францию, в разные другие страны – смотреть, но не фотографировать.

– Уезжать насовсем не думаете?

– Посмотрим. Сейчас очень тяжело и сложно.

– Что вас тревожит больше всего?

– Это в воздухе всё, просто атмосфера другая. Я человек интернетовский, я привык, что весь интернет думает так, как я, а сейчас я себя чувствую в "Фейсбуке" изгоем.

– Наоборот, в "Фейсбуке" себя не чувствуешь изгоем, а вот когда на улицу выходишь…

– Даже в "Фейсбуке" я уже чувствую себя как-то так. 86% – это же страшная цифра. Правда, тяжело сейчас. В 1991 году было тяжелее, но была надежда. Понимал, что будет дальше, что будет хорошо, а сейчас не понимаю, откуда может стать лучше. Откуда будет хуже – я знаю, откуда станет лучше – просто не вижу. Может быть, что-то появится, но пока не вижу.

– Но фотографов же не трогают. Снимаете что хотите.

– Я думаю, что просто как Неуловимый Джо, нас не ловят пока.

– Не говорят, что эту фотографию мы не возьмем, потому что...

– Было уже, Путина сняли с фестиваля в Волгограде. Тема фестиваля была "Портрет", у меня попросили эту фотографию, а потом сняли. Самое страшное – это самоцензура. Никто ничего не сказал, а организаторы сами испугались.

– Кто ваш любимый фотограф, ваш учитель в фотографии?

– Кумира какого-то у меня нет, но есть масса людей, которых я бесконечно уважаю. Наверное, Сальгадо. Не то что нравится – но он мне ближе. Как способ жить ближе.

– Кстати о Сальгадо: вот эта ваша фотография на зверосовхозе, с норками...

– Я еще работал в "Известиях", отправил эту фотографию, а потом через месяц выходит статья о зверофермах, и там стоит фотография "Рейтер". Я устроил скандал "Известиям": почему, когда у нас есть своя хорошая, ставят чужую плохую? И выяснилось, что эта фотография лежит в каталоге "Известий" в такой папке: "звери русские, маленькие, мертвые". Конечно, никто ее там не нашел.

– Это гениальная фотография.

– Я думаю, что вторая по известности после Путина. Я ее все время продаю экологам, вижу во Франции люди с ней ходят. Она так шибает по мозгам. Я знаю, что очень много людей не купили шубы. Она такая народная уже.

– Поддерживаете защитников животных?

– У меня младший ребенок вегетарианец. А мы с женой встали на путь, в какое-то время перестали есть млекопитающих, сейчас расширили, уже не едим наземных.

– Поэт Алексей Цветков очень точно сказал, что не нужно есть тех, у кого есть глаза.

– Я когда-то провел много времени с буддистскими монахами и задал им такой вопрос: может ли душа вселиться в зайца? – Может. А в муху? – Может. А где та степень малости биологической? В бактерию может? Или в вирус? Знаете, что сказали монахи? Они говорили со мной как с мальчишкой: "Это очень просто. Для того чтобы быть вместилищем души, существо должно обладать способностью страдать. Мы не знаем, страдает ли вирус. Если ученые докажут, что вирус страдает, то да. Если не докажут – то нет".

– Последняя фотография, о которой я вас хочу спросить, – это паромщик с золотыми зубами. Вокруг тоже есть какая-то маленькая история?

– Я приехал в Тобольск снимать историю для русского "Гео". Местный комитет по культуре, прознав, что в городе журналисты, прислал парламентера. Боялись, что я что-то не то сниму, и спросили, чем мне помочь. Я сказал, что помочь можно единственным – это дать машину с водителем. Тогда они прислали "буханку", как "скорая помощь", с водителем Сашей. В один из дней Саша меня повез к своей тетушке, которая жила на противоположном берегу Иртыша. И, возвращаясь, мы сели на паром. Саша сидел, а я вышел погулять, увидел эти зубы, а сзади церковь. А пленка у меня уже кончилась. Просто чудом у меня сохранилась катушка высокочувствительной пленки, которую я брал на хоккей; такой кадр на эту пленку не снимают. Я зарядил эту пленку и снял – это вообще чудо маленькое. А у Саши была замечательная фраза, он говорил: мясо без водки только собаки едят.