В шорт-лист международной премии Букера вошли десять писателей из девяти стран. Русскую литературу представляет Владимир Сорокин. По-моему, это справедливо, ибо Сорокин – единственный, кроме разве что Фазиля Искандера, заслуживает не только Букеровской, но и Нобелевской премии. Но это – по-моему.
Сорокина многие не любят, иногда ненавидят и часто не понимают, принимая его персонажей за автора. В его книгах столько крови и боли, что читать их трудно и необходимо. Сорокин, как Тарантино, разработал особую «грамматику насилия», которая помогает ему добраться до своей аудитории и распорядиться ее подсознанием.
«Я всегда пишу о русской метафизике», – признался однажды Сорокин и был, конечно, прав. Отрасль знания, которая исследует то, что идет «за физикой», изучает исконную, фундаментальную, неподвижную реальность – ту, что не видно не вооруженным болью глазом. В этом темном царстве вечных форм опытный платоник Владимир Сорокин отыскивает национальный архетип. Ему помогает гражданский темперамент, постоянно ссорящий его с властями. Что и неудивительно. В литературном процессе нашего поколения Сорокин играет ту же роль, что Солженицын для «шестидесятников». Но если Солженицын воссоздавал прошлое, то Сорокин занят будущим. Один искал корни трагедии, другой ее предсказывает. Импульс, однако, один и тот же: правда. Для Солженицына «жить не по лжи» значило открыть то, что скрывали власти, Сорокин же хочет открыть то, что от нас прячет язык. И тут их пути навсегда расходятся, ибо Солженицын со временем говорил, а Сорокин его, время, слушает.
Сорокин мыслит пластами и сочиняет циклами. Нащупав нерв эпохи, он не оставляет его в покое, пока тот не перестанет ныть. Если в ранних книгах (лучшие из них – «Тридцатая любовь Марины» и «Норма») он исследовал семиотику тоталитарной власти и лингвистические механизмы репрессий, то в последние годы Сорокин отошел от блестящих концептуальных экспериментов ради самодержавной утопии. Задав в «Дне опричника» ее параметры, Сорокин вышивает на емких страницах отечественный кошмар с китайским акцентом. Как Свифт или Оруэлл, но, скорее, как братья Стругацкие, он смеется над знакомым и выдумывает фантастическое. Спрессовав пять веков истории, Сорокин описывает действительность, опущенную в вечность. Жизнь, отлившись в единственно возможную для себя форму, обречена длиться без конца. Во всяком случае до того страшного дня, когда кончится нефть. О том, что будет дальше, рассказывает его книга «Метель».
Взяв для канвы повесть Льва Толстого «Хозяин и работник», Сорокин ввел в стилизацию частный арсенал – буквализированные метафоры. Так, маленький человек русской литературы стал у него еще меньше. Теперь он помещается в тарелку, пьянеет с наперстка, но ругается, как большой.
Герои «Метели», день и ночь пробиваясь сквозь метель, проводят в дороге жизнь, насыщенную опасными приключениями, мучительными грезами, любовными авантюрами, наркотическим бредом и рассуждениями о природе добра, зла и народа. Пейзаж, однако, не меняется, ибо ничего, как в метро, не видно. Поэтому цель поездки постепенно тускнеет, и единственно важным становится сама дорога, найти которую все труднее. В постапокалиптическом мире Сорокина все едут, но никто не двигается. У раннего Сорокина таким оксюмороном была очередь, у зрелого – метель. Вечная и безразличная, она кажется естественным препятствием, но физический вызов в книге оказывается метафизическим. Мешая найти дорогу, снег не позволяет ни добраться до места назначения, ни вернуться домой.
В этом маленьком шедевре Сорокин уже не профанирует великую словесность, а суммирует ее. Ямщик Верхушка – собирательный образ страждущего, но импотентного народа. Доктор Гарин – совокупность доброхотов либеральной традиции. Верный своему врачебному долгу, он везет вакцину, которая предохраняет от латиноамериканского мора, превращающего людей в зомби (кокаин?). По дороге Гарин проходит через все положенные интеллигентному персонажу испытания. Он отдается мимолетной страсти, братается с мужиком, бьет его по лицу, ищет искупления и находит его в адских муках. Под воздействием психоделического зелья Гарин оказывается в чрезвычайно реалистичной преисподней, где его, как и было нам не раз обещано, варят в постном масле. От страшных мучений не спасает ни публичная исповедь, ни страстная мольба, ни пустые угрозы. Зато очнувшись, Гарин заново переживает религиозный восторг от возвращенной жизни и покупает впрок две порции зелья, которое сильно напоминает романы Достоевского.
Между тем снег не кончается, ямщик замерзает, доктор никуда не доедет. Отчужденное снегом пространство оказывается и впрямь чужим. Как все последние опусы Сорокина, «Метель» кончается по-китайски, когда новый хозяин жизни въезжает в финал на трехэтажном коне.
Чтобы оценить фантасмагорию Сорокина, необходимо знать русскую классику, виртуозным стилизатором и интерпретатором которой он является. Уже поэтому Сорокина переводить трудно, но можно, что доказывает успех его книг за рубежом, особенно в странах с опытом тоталитарного прошлого: в Германии, Австрии, Японии. В США Сорокина понять труднее, но недавнее явление его книг, в первую очередь «Дня опричника» на английском, открывает для американского читателя самого острого автора сегодняшней русской словесности. Букер ему бы тоже не помешал.
Сорокина многие не любят, иногда ненавидят и часто не понимают, принимая его персонажей за автора. В его книгах столько крови и боли, что читать их трудно и необходимо. Сорокин, как Тарантино, разработал особую «грамматику насилия», которая помогает ему добраться до своей аудитории и распорядиться ее подсознанием.
«Я всегда пишу о русской метафизике», – признался однажды Сорокин и был, конечно, прав. Отрасль знания, которая исследует то, что идет «за физикой», изучает исконную, фундаментальную, неподвижную реальность – ту, что не видно не вооруженным болью глазом. В этом темном царстве вечных форм опытный платоник Владимир Сорокин отыскивает национальный архетип. Ему помогает гражданский темперамент, постоянно ссорящий его с властями. Что и неудивительно. В литературном процессе нашего поколения Сорокин играет ту же роль, что Солженицын для «шестидесятников». Но если Солженицын воссоздавал прошлое, то Сорокин занят будущим. Один искал корни трагедии, другой ее предсказывает. Импульс, однако, один и тот же: правда. Для Солженицына «жить не по лжи» значило открыть то, что скрывали власти, Сорокин же хочет открыть то, что от нас прячет язык. И тут их пути навсегда расходятся, ибо Солженицын со временем говорил, а Сорокин его, время, слушает.
Сорокин мыслит пластами и сочиняет циклами. Нащупав нерв эпохи, он не оставляет его в покое, пока тот не перестанет ныть. Если в ранних книгах (лучшие из них – «Тридцатая любовь Марины» и «Норма») он исследовал семиотику тоталитарной власти и лингвистические механизмы репрессий, то в последние годы Сорокин отошел от блестящих концептуальных экспериментов ради самодержавной утопии. Задав в «Дне опричника» ее параметры, Сорокин вышивает на емких страницах отечественный кошмар с китайским акцентом. Как Свифт или Оруэлл, но, скорее, как братья Стругацкие, он смеется над знакомым и выдумывает фантастическое. Спрессовав пять веков истории, Сорокин описывает действительность, опущенную в вечность. Жизнь, отлившись в единственно возможную для себя форму, обречена длиться без конца. Во всяком случае до того страшного дня, когда кончится нефть. О том, что будет дальше, рассказывает его книга «Метель».
Взяв для канвы повесть Льва Толстого «Хозяин и работник», Сорокин ввел в стилизацию частный арсенал – буквализированные метафоры. Так, маленький человек русской литературы стал у него еще меньше. Теперь он помещается в тарелку, пьянеет с наперстка, но ругается, как большой.
Герои «Метели», день и ночь пробиваясь сквозь метель, проводят в дороге жизнь, насыщенную опасными приключениями, мучительными грезами, любовными авантюрами, наркотическим бредом и рассуждениями о природе добра, зла и народа. Пейзаж, однако, не меняется, ибо ничего, как в метро, не видно. Поэтому цель поездки постепенно тускнеет, и единственно важным становится сама дорога, найти которую все труднее. В постапокалиптическом мире Сорокина все едут, но никто не двигается. У раннего Сорокина таким оксюмороном была очередь, у зрелого – метель. Вечная и безразличная, она кажется естественным препятствием, но физический вызов в книге оказывается метафизическим. Мешая найти дорогу, снег не позволяет ни добраться до места назначения, ни вернуться домой.
В этом маленьком шедевре Сорокин уже не профанирует великую словесность, а суммирует ее. Ямщик Верхушка – собирательный образ страждущего, но импотентного народа. Доктор Гарин – совокупность доброхотов либеральной традиции. Верный своему врачебному долгу, он везет вакцину, которая предохраняет от латиноамериканского мора, превращающего людей в зомби (кокаин?). По дороге Гарин проходит через все положенные интеллигентному персонажу испытания. Он отдается мимолетной страсти, братается с мужиком, бьет его по лицу, ищет искупления и находит его в адских муках. Под воздействием психоделического зелья Гарин оказывается в чрезвычайно реалистичной преисподней, где его, как и было нам не раз обещано, варят в постном масле. От страшных мучений не спасает ни публичная исповедь, ни страстная мольба, ни пустые угрозы. Зато очнувшись, Гарин заново переживает религиозный восторг от возвращенной жизни и покупает впрок две порции зелья, которое сильно напоминает романы Достоевского.
Между тем снег не кончается, ямщик замерзает, доктор никуда не доедет. Отчужденное снегом пространство оказывается и впрямь чужим. Как все последние опусы Сорокина, «Метель» кончается по-китайски, когда новый хозяин жизни въезжает в финал на трехэтажном коне.
Чтобы оценить фантасмагорию Сорокина, необходимо знать русскую классику, виртуозным стилизатором и интерпретатором которой он является. Уже поэтому Сорокина переводить трудно, но можно, что доказывает успех его книг за рубежом, особенно в странах с опытом тоталитарного прошлого: в Германии, Австрии, Японии. В США Сорокина понять труднее, но недавнее явление его книг, в первую очередь «Дня опричника» на английском, открывает для американского читателя самого острого автора сегодняшней русской словесности. Букер ему бы тоже не помешал.
