Из всех мемуаристов, кто мог бы вспомнить Иосифа Бродского, самыми интересными, на мой взгляд, были бы записки судьи Савельевой, крестьянина из Норенской, Марины Басмановой и западного издателя. За неимением первых трех прочитал пока что четвертые.

Вштырило.

Не сомневаюсь, что кто-то после книги Эллендеи Проффер разлюбит Бродского. Книга жесткая, местами жестокая. Как теперь восхищаться поэтом, на деле оказавшимся почти мерзавцем?

Другие, поклонники Бродского, решат, что это ее месть, попытка запоздалого возражения, бессильный укол увядшей розы.

Ничего не скажешь, Эллендея умеет сбить спесь. Она не только красивая женщина, но и умный, трезвый и взрослый человек. Она старше Бродского по внутреннему, социальному возрасту. У нее сильные, открыто декларированные принципы. Она – человек западный, и я, признаться, не назову русской женщины, способной написать о мужчине в таком ракурсе.

Мне книга понравилась. Гордая и при этом снисходительная.
О некоторых сюжетах я только догадывался, кое о чем слышал стороной, в каких-то легендах барахтался, не понимая, где берег. Воспоминания "Бродский среди нас" многое поставили на свои места.
Самое главное, на что раскрывает нам глаза Эллендея, – это свойство Бродского самому выстраивать свою судьбу и нести за это личную ответственность. Он никак не жертва, не хор, а – герой, громадной внутренней силы и сознания своего гения, захваченный мыслями, образами, конструкциями. Абсолютный и несомненный лидер. Со всеми попутными чертами поэтического лидера – авторитарностью, нарциссизмом, перешагиванием через социальные табу.

Умение оценить литературный и, шире, личностный дар, но от этого ничуть не прощать герою книги отрицательных черт характера – эту трезвость я называю западной чертой. Он гений, значит, ему всё можно, поэт всегда прав, пусть хамит и не удосуживает себя вести по-светски – слишком распространенная у нас точка зрения. Я рад встретить у Эллендеи другую.

Любопытно было прочитать о надеждах Бродского на Америку, куда он страстно мечтал свалить с юных лет. Причем, только в Америку, а не, скажем, в Израиль (куда он ни разу так и не съездил), не во Францию (которую недолюбливал), даже не в Италию ("вдохновительницу наших успокоений" – Дягилев). Нет, только в Штаты, ибо, по остроумной догадке обоих Профферов, это самая крупная для него антисоветская держава. Бродский был не русофобом, а именно что антисоветчиком, до самого своего конца – Эллендея это очень ясно показывает. И если эту живую парадигму в нем упустить, многого не поймешь – отношений к Евтушенко, отказов в поддержке Аксенова, предпочтения Венеции перед Васильевским островом. Он неизменно жил под стервозным девизом "тогда я против".

Неприятный господин. Он подгонял реальность под свои априорные ложные заключения, "широкие обобщения Иосифа не всегда выдерживали анализ", "он не знал, чего он не знает", "это было характерно для него – отыскать неправильный вывод в требуемом источнике: настолько тверды были его мнения относительно того, как должно все обстоять".

После книги Эллендеи я получил ответ на один свой совершенно частный вопрос. Тринадцать лет я проработал в Праге вместе с Петром Вайлем и все годы слышал одну его излюбленную мантру – про грубость, даже хамство Бунина. Вайль возмущался мачизмом бунинской прозы, недопустимым описанием женщины как сексуального объекта. Мы много раз спорили с ним, он не сдавался. Этот его взгляд казался мне искусственным, выдуманным ради оригинальности, у Вайля так бывало: он отвергал Беллини ради якобы великого Карпаччо, топил Аверченко, поднимая Арк. Бухова.

Но когда я (кстати, без всякой связи с Буниным) заговаривал насчет хамства и резкости Бродского, Вайль всегда категорически отрицал, что Бродский мог быть грубым. Да, он тоже слышал такие суждения от некоторых людей, но считал, что это либо поклеп, либо виноват сам рассказчик. И с места сходить не желал. Потому что с ним персонально, с Петром Вайлем, Бродский был неизменно дружелюбен, щедр и обаятелен.

И вот теперь мне кажется, что у Вайля это был психологический перенос – с Бродского на Бунина. Не умея, не желая обвинять в грубости Бродского, Вайль нашел жертву в лице Бунина. Неприятие мужланства искало в Петре выхода и прорвалось на бунинскую прозу.

Но невозможно не сказать и о другом. Написав с три короба нелицеприятностей, Эллендея остается мемуаристом с открытыми глазами: "Самое замечательное в Бродском – решимость жить так, как будто он свободен в этой распростершейся на одиннадцать часовых поясов тюрьме под названием Советский Союз. В противостоянии с культурой "мы" он согласен быть только индивидуалистом – или не быть вообще. Кодекс его поведения выработан опытом жизни в тоталитарном обществе: человек, который не думает самостоятельно, который растворяется в группе, – сам часть пагубной системы".

Никогда не поверю, что Эллендея в этом пассаже не кидает камень в наш сегодняшний огород.

Да кто она такая?!

Просто западный человек, трезвый и неготовый к этическим компромиссам ради наших восточных фанаберий и воскурений.
Закрыв ее книгу, я инстинктивно взял с полки ею же выпущенный сборник Бродского. Для проверки ощущений. Да, в первую минуту брызнуло спесью и гонором.

Так что, уничтожила она его?

Но уже во вторую минуту, как рокот подводных камней в прибое, заворчало, задышало, забило из океанских глубин – мощное, свободное, неистовое, а главное – запоминаемое: один из важнейших признаков гениальности – поэтическое слово. Ликующая без веселья стихия.