"Книга – куб дымящейся совести" – эти слова Бориса Пастернака поэт и философ Константин Кедров называет метаметафорой. Термин этот он придумал в 1979 году, "Манифест метаметафоры" был напечатан в 1984 году, но идея оставалась под полузапретом: в поэзии тогда не должно было быть других методов, кроме соцреализма. Метаметафора, как формулирует Кедров, это метафора, где каждая вещь – вселенная; это зрение человека вселенной. Недаром один из студентов уверовал в Бога после его лекций.

Окончив Казанский университет и защитив в МГУ кандидатскую по филологии, Кедров с 1974 по 1986 годы преподавал в Литературном институте имени Горького. Здесь он сформировал группу поэтов-авангардистов, которых позже стали называть метаметафористами. Накануне перестройки Кедрова обвинили в идеализме и мистицизме и отстранили от преподавания. КГБ вело на него дело оперативной проверки, где было сказано, что "принятыми мерами объект "Лесник" отведен от приема в члены Союза писателей СССР". "Меня можно было убрать с кафедры, но главная ценность – духовная свобода", – говорит сегодня Кедров.

Он считает, что в 90-е годы страна не поверила в свободу, люди не поняли и не приняли ее ценностей. "К власти еще не пришло поколение без промытых мозгов. Такая власть долго не продержится", – это Кедров уже о дне сегодняшнем.

Это интервью было записано, когда отмечалось 30-летие прихода Горбачева к власти, и посвящено теме свободы художника во времена застоя и во время перемен, а также самой идее метаметафоризма.

– Привела ли смена политического режима в России в начале 90-х к появлению новой поэзии? Ведь новое время должно было принести "новые песни"…

– Вот этого не произошло. Новых эстетических идей не появилось. Если говорить о господствующих явлениях в поэзии, то это иронизм: Кибиров, Иртеньев, Пригов, Еременко. Их называют по-разному: концептуалисты, постмодернисты… Но в целом это ироническая поэзия. Я считаю, что они основательно "развратили" аудиторию. Потому что когда сегодня люди приходят на поэтический вечер, то они хотят смеяться и ждут: а когда же начнут смешить?

В этом отношении наш "Журнал ПОэтов" твердо стоит на эстетике неофутуризма, метаметафоризма (хотя и печатает авторов других направлений), потому что там находятся неожиданные повороты мысли. Футуристический манифест Маринетти до сих пор не освоен, ведь он там выдвинул столько идей: и о сближении поэзии с музыкой, и о принципах композиторского искусства в поэзии. Если сравнивать композицию любого стиха с музыкальной партитурой, то партитура будет неимоверно сложнее в сравнении со строением стиха. В свое время Чайковский заметил, когда писал либретто для "Евгения Онегина", что с музыкальной точки зрения текст неразвит. Мы развиваем партитуру стиха.

Дальше идет иероглифизм и изобразительная поэзия, то, что мой друг Вознесенский называл видеомами. Он говорил, что в поэзии XIX век опирался на слух, а XX век – на глаз. Ну, теперь это понятно: интернет и все прочее. Поэтому мы развиваем изобразительную поэзию. Кто сказал, что стихи должны быть нарезаны вот такими буханочками? Мы стремимся к более сложным формам.

Дальше – величайшие открытия: теория относительности, квантовая физика, Перельман доказал теорему Пуанкаре… Все эти сложные открытия должны входить в поэзию, но не как формулы. Сложность квантового мира, где одна частица является всей вселенной, – об этом у меня в книгах есть, в "Поэтическом космосе", в "Инсайдауте", в "Энциклопедии метаметафоры". Вот так же и писать надо: идти навстречу сложнейшим достижениям науки XX–XXI века, обогащая поэзию наукой, как это делал в свое время Ломоносов.

– Эволюцию изобразительного искусства от античности до авангарда иногда рассматривают как последовательную редукцию его составляющих – композиции, рисунка и цвета – вплоть до "Черного квадрата" как чистого концепта. Наверняка параллельный процесс шел и в поэзии. В каком направлении у вас идет редукция классического силлабо-тонического стиха?

– Изобразительное искусство становилось все более свободным, и наконец оно захотело оторваться от того мира, который дается глазу. И это сблизило живопись с музыкой – краски обрели такую же композиционную свободу, оторвались от бытовизма, и появился Кандинский. Другое дело, возникает вопрос: а что дальше? Дальше искать надо.

В поэзии перед нами была поставлена задача сближения с музыкой, чтобы стих строился не на чередовании ударных и безударных, а чтобы свободно интонационно гулял, как партитура. Я считаю, что в главных своих вещах мне этого удалось достичь, я написал поэму "Портант", никто, кроме меня, беспредметную поэму не написал. Я, конечно, двигался от Хлебникова, но с тех пор мы достигли таких вещей, которые ему и не снились.

– Читая ваш "Компьютер любви", можно долго раскапывать смыслы. Предлагаете ли вы читателю заниматься дешифровкой ваших стихов, например, такой фразы: "Кошки – это коты пространства"?

– Расшифровывать необязательно, можно просто получать удовольствие, но тут есть вполне определенный смысл. Ясно, что коты идут за кошками, а кошки за котами. "Время – это пространство, свернувшееся в клубок" – так кошечки сворачиваются. "Пространство – это развернутый конь" – опять же конь скачущий.

– Здесь много визуального.

– Я, как Пикассо, могу сказать о себе: я пишу не глазом, а мозгом. Это мыслеобразы. Другое дело, они вполне могут быть визуализированы. Уже есть много всяких картин на компьютере. Но попробуй изобрази: "Человек – это изнанка неба"? Тут надо быть Магриттом… Я все-таки больше футурист. Из художников мне ближе всего Кандинский и Малевич. И сюрреалисты – основоположник сюрреализма мой дед Павел Челищев и примкнувший к нему спустя семь лет Сальвадор Дали. Мне также очень близки Магритт, Клее и Миро.

– Группировка метаметафор в пары – это принципиально?

– Наверное, да. Естественно, они сталкиваются полюсами, как тезис и антитезис. Если ты сказал: "Пароход – это железная волна", то напрашивается: "Вода – это пароход волны". Возникает сюрреалистический образ, а с другой стороны – метареальность такая: корабль, который выворачивается в море, и море, которое выворачивается в корабль. Двуединая система. Разумеется, дело не в корабле, а в человеке.

– Всегда ли вы чувствовали себя свободным?

– Моя первая подборка стихов появилась в 1958 году. Там были строки: "Но разве есть у свободы родина? Свобода – родина всего мира. Дайте же мне единственную свободу – свободу не убивать". И это было напечатано! Правда, потом все перекрыли. Конечно, я был полностью свободен. Никто не мог мне ничего приказать. Теперь у меня есть "Журнал ПОэтов", о чем я и мечтать не мог. И потом, я по телевизору выступаю: есть канал "Просвещение", я там сорок лекций прочитал – цикл "Сила ненасилия", цикл "Человек космический". Сегодня уровень свободы несопоставимый, другое дело, не читают, не слушают… Это более сложный вопрос, но я знаю, что моя аудитория в 15 тысяч человек существует. Элитарная вещь, да. Но у меня и в советское время, как ни странно, учебная программа такая была. Я еще тогда много прочел лекций и высказал идей – таких же, как и сейчас. Когда я говорю, видимо, отключаются охранные механизмы "можно – нельзя". К так называемой стабильности я никогда не стремился. Другое дело, на уровне быта какая нужна стабильность? Теперь мне нужен ноутбук и мобильный телефон. Вот и все.

– Отличается ли ваше понимание свободы с позиций поэта-метаметафориста и гражданина?

– Очень сильно. Метаметафорист знает, что каждый человек является всей вселенной, даже не частью ее. У меня сформулировано так: "Человек – это изнанка неба, небо – это изнанка человека". То есть Космос и Человек равноправные двуединые сущности, и человек только тогда бывает человеком, когда он – на уровне макромира – весь космос, все мироздание. На уровне микромира частицы – это тоже ускользающая вселенная. Вот это "выворачивание" во вселенные, микро и макро, с сохранением своего "Я", своей личности, я назвал "инсайдаут". Слово это я придумал, когда защищал докторскую, вроде как оно вошло в обиход. В 2001 году в издательстве "Мысль" я выпустил книгу "Инсайдаут". А в поэзии это и есть метаметафора – человек, выворачивающийся во вселенные. А что можно сделать с человеком, который вывернут во вселенную? Ничего абсолютно. Плевать он на все хотел. Да, это я называю свободой.

Мой коллега поэт Ефим Бершин говорит: "Я демократ, я демократ". А что – демократ? Проведите сейчас свободные выборы, и проголосуют либо за Зюганова, либо за Жириновского. Я за свободу, но не за демократию. Известинский юрист Феофанов сказал, когда страна проголосовала за Жириновского: "Два самых страшных изобретения – водородная бомба и всеобщее избирательное право". Черт знает что: какая-то домохозяйка идет, голосует за Жириновского, потому что ей понравилось, как он за ухом чешет. Латынина права, когда об этом пишет (моя студентка, кстати).

Конечно, от государства мне хотелось бы побольше иметь, чем пенсию в 15 тысяч, но что делать, и это хорошо. Я же с 1986-го по 1991 год вообще находился в подвешенном состоянии, когда меня КГБ отстранил от преподавания, и никаких источников дохода не осталось. Пришлось продать картины моего двоюродного деда Павла Челищева, которые я получил в наследство. Это позволило просуществовать эти годы. Если бы не продал их тогда, сейчас был бы миллионером.

– Свобода – предпосылка творчества, поэтому в России творческому человеку сейчас неуютно. Почему для россиян свобода не стала ценностью?

– Да, Россия шарахнулась от свободы. Екатерина Вторая думала, что все дело в гигантском пространстве, целостность которого надо было сохранять. Она же пришла республиканкой, начитавшись Вольтера, а в реальности был Пугачев. И она сказала: для другой страны республика и парламент подходят, а в России должно быть самодержавие и абсолютная монархия, иначе такое пространство не удержать. Я ни в коем случае не за абсолютизм власти, я сторонник свободы, но что-то в демократической модели нам не подходит, и люди инстинктивно это чуют. Как только начинается свобода, все распадается. Сколько раз это уже было. Только сбросили опричнину – Смутное время. Только отменили крепостное право – пошли бомбы кидать. Февральская революция – вон чем закончилась. Все повторилось в 90-е годы. Я всей душой был за перемены, но опять все развалилось.

– Значит, мы такие дефективные, что не можем управлять сами собой?

– Дело не в дефективности. У нас в ХХ веке гений на гении – Хлебников, Маяковский, Пастернак. Один Шостакович чего стоит. Другое дело, извели: выкинули из страны, постреляли… Дело не ущербности, а в сложности: мы никак не можем найти адекватную модель цивилизованного управления страной такого огромного масштаба.

Размах и богатство России, как ни странно, являются и ее бедствием. Огромные запасы пресной воды и полезных ископаемых, территория, энергоресурсы, атомная и космическая отрасль… Парадокс? Да. Я ни в коем случае не империалист, я центрист и, прежде всего, европеист. Я считаю, что никакого другого курса, кроме как на европеизацию, не существует. Особый путь – это все выдумки. В искусстве – да, особый путь может быть, а в политике, социологии, экономике никаких особых путей не существует. Арифметика – она и в Африке арифметика. Но в вопросах государственного устройства продублировать европейскую или американскую систему у нас не получается. Декабристы хотели сделать Соединенные Штаты, европейский порыв был у Ельцина, а еще раньше – у Керенского. Великие политики, но ничего не получилось. Я не вижу простых решений, особенно в политике.

– Зато нам их все время подбрасывают. Простое решение – "русский мир" или "евразийство".

– Евразийство – это чепуха. Не существует одной географии для России, а другой – для Голландии. Но, видимо, существуют модели для больших и малых систем. А все европейские модели – для малых систем. Что касается США, то там есть традиция самоуправления, и в каждом штате свое законодательство.

– Значит, если бы на территории России образовалось несколько независимых русских государств, может, они для начала жили бы более счастливо, а потом "на основе" этого счастья договорились бы о добровольном объединении в Соединенные Штаты России?

– Не получится. Мы не можем существовать европейским способом: тут Рязань, тут Казань.

– То есть, сидя в Москве или Пскове, мне обязательно надо знать, что Владивосток – "наш"?

– Да. Ельцин сказал: "Берите суверенитета, сколько проглотите". Как видите, все вернулось на круги своя. Другое дело, Москва себе все забирает: нет ни дорог, ни здравоохранения. Я все это вижу, но не вижу политического решения. В этом отношении я пессимист и фаталист.

– Когда наше руководство говорит "наши традиционные ценности", вы не вздрагиваете?

– Вздрагиваю. Ценности у всех людей одинаковы. Главная ценность – человеческая жизнь и человеческая свобода. Это и для ирокеза, и для мексиканца. Формы они могут принимать разные. А говорить, что нам свобода не нужна, – это чепуха. Приоритет человеческой жизни пытались объяснить и Лев Толстой, и вся русская литература. Не удается пока. Народ в целом не принимает. Видит, наверное, что с ним обращаются как со скотиной. В это, видимо, все упирается. Люди в целом не осознали ценности свободы. Они привыкли имитировать рабскую покорность, оставаясь себе на уме.

– Извините, но это "совок" какой-то…

– А вы видели что-нибудь другое? Народ не воспринял девяностые годы как что-то серьезное и оказался прав, как ни странно. Люди понимали, что все это эфемерно и лопнет, как мыльный пузырь.

– Но энтузиазм и надежды были подлинные.

– Это у просвещенной части общества, то есть не у всех. Да и у просвещенной части абсолютно разные ценности: для одних все, что было в прошлом, хорошо, а для меня наоборот.

– У вас есть стихотворение "Тотальный диктант". Как вы относитесь к этой акции?

– Мне в этом году довелось быть "диктатором". Любопытная акция. Меня поразили две вещи: то, что люди пришли, – это же надо встать и куда-то пойти, и аудитория была полна, и то, что взрослые люди сидели и писали. Я всю жизнь не признавал грамматики, а все эти запятые считал костылями. Проставлю запятые – распадается текст! Вот написано: "Земля летела по законам тела а бабочка летела как хотела". Без запятых – все правильно. Стоит поставить запятые – я свой текст не узнаю! Поэтому я думаю, что в поэзии точки и запятые надо ставить в исключительных случаях. Пользуюсь в основном тире. Во-вторых, грамматика у нас, конечно, чудовищная. Она из лучших побуждений была предложена немцем Гротом, вот по образцу немецкой грамматики он ее и сделал. В результате получилось нагромождение. Не может быть такой грамматики, при которой 99 процентов населения пишут неграмотно. Это неправильно. Надо упростить. Что случится, если кто-то напишет "карова"?

– Я бы спотыкался и стал бы медленнее читать.

– Это для нашего поколения. Блок говорил, что в слове "лес" без "ять" он не ощущает аромата. А мы – ничего, читаем. Россия – забавная страна: здесь ни одна реформа не проходит. Крепостное право не отменили толком, оно вернулось в виде колхозов, реформа Гайдара застопорилась – Ельцину понадобилось перевести дух.

– Бродский относился к языку как к метафизической сущности. Может ли язык быть национальной идеей, если поставить себе такую задачу?

– Согласен. В школе мы, дураки, смеялись над тургеневским стихотворением в прозе про великий и могучий русский язык, но на старости лет я прозрел и понял, что это на самом деле так. Несомненно, каждый язык – особый, но в русском языке с поэтической точки зрения такие возможности! Другое дело, что русский язык не очень годится для философии, мне пришлось наизобретать несколько метаметафор. И все равно новую мысль выразить бывает очень сложно. В теории относительности было сделано грандиозное открытие, что время и пространство отдельно не существуют. Эйнштейн это называл пространственно-временным континуумом – язык сломаешь. Бахтин назвал это словом "хронотоп" – звучит немного смешно. Греки называли это "нить Мойры", "линия судьбы". Я предложил термин "лимис" – линия мировых событий. Может, привьется, а может, и нет. Но на лимисе этот наш разговор навсегда записан. Так что приходится изобретать слова. И опять же мы приходим к необходимости так называемой заумной поэзии. Это нужно.

– Как артхаус, раздвигающий границы кинематографического языка?

– Да. К тому же мы незавершенные – в смысле совершенствования, расширения метафизического горизонта. Все впереди. Разговоры о конце света смешны. Даже если вселенная закончит свое существование, время еще есть. Я с моей философией – не в потустороннем будущем, я – здесь и сейчас. Раз мы можем охватить глазом вселенную (все же сфотографировано!) от момента ее возникновения 14 млрд лет назад, то можем и мозгом, а значит, и чувством. Я хочу подарить человеку всю Вселенную, все мироздание. Здесь и сейчас, что очень важно, а не в светлом будущем и не в загробной жизни.

– Это гуманистический подход.

– Ну да, я считаю, что человек – самая сложная из всех известных систем, в нем самое сложное – мозг. А сейчас выясняется, что я прав был в поэме "Утверждение отрицания", где сказано: в космосе столько людей, сколько в человеке вселенных. Видимо, так оно и есть, если принять космологическую концепцию параллельных вселенных. В каждом из нас – все вселенные, и никакого высшего разума, кроме этого, нет.

– Это касается и пьяницы под забором?

– Да. Это один из вариантов. Неудавшийся вариант. Но и судьба вселенных разная – одни взорвались. Но здесь я не открываю Америк. Это еще Кант сказал: "Под каждым камнем – вселенная". Я просто перевожу это во множественное число: под каждым камнем – вселенные.