Два года назад, 9 августа 2020 года, в Беларуси прошли президентские выборы. По официальным данным, победу на них в шестой раз одержал Александр Лукашенко. Вечером того же дня начались самые массовые протесты в белорусской истории. На улицы городов вышли сотни тысяч человек, требовавшие отставки президента, освобождения политзаключённых и перевыборов. По данным МВД Беларуси, с августа по ноябрь 2020 года было задержано более 13 тысяч человек. Согласно докладу Верховного комиссара по правам человека ООН, подтверждены факты пыток и изнасилования задержанных, применения различных форм насилия и психологического давления.

В ООН также сообщили о 450 задокументированных случаях пыток и жестокого обращения с протестующими. Главный оппонент Лукашенко на выборах Светлана Тихановская заявила, что за время протестов погибли 8 человек. Власти Беларуси отрицают ответственность за смерть этих людей. Правозащитный центр "Весна" сообщает более чем о пяти тысячах уголовных дел, заведённых в связи с протестами. По состоянию на 5 июля 2022 года в белорусских тюрьмах находится 1231 политический заключённый. Среди них – политики, журналисты, правозащитники и гражданские активисты. Лукашенко находится у власти уже 28 лет.

Беларусь столкнулась с ещё одной проблемой – эмиграцией. Одна лишь Польша выдала в период с июня 2020 до конца 2021 года белорусам почти 180 тысяч виз. Значительное количество покинувших страну – студенты, однако не у всех есть возможность уехать. Корреспондент Радио Свобода расспросил и тех, и других – о жизни в Беларуси, протестном движении, о действиях белорусских "партизан" после начала российского вторжения в Украину, которое частично осуществлялось с территории Беларуси, о задержаниях и разговорах с сотрудниками силовых структур. ​

"Тут власть Москвы, она над Лукашенко"

Александр Паршенков, 23 года. Учился в Белорусском государственном университете, работал в Академии наук. Один из основателей независимого профсоюза студентов БГУ. В 2018 году стал лауреатом стипендии президента. В октябре 2021 года после нескольких задержаний покинул Беларусь. Сейчас живёт и учится в Праге. Александр рассказал Радио Свобода о создании и работе студенческого профсоюза в разгар митингов, задержаниях и своих контактах с белорусскими спецслужбами. Паршенкова неоднократно называли агентом КГБ, но кто-то считает его героем.

– Когда вы создавали студенческую организацию, подозревали, что так может произойти: организацию закроют, а вас посадят?

– Мы все были, с одной стороны, готовы к этому. С другой стороны, мы были наивны, не понимали, на что может пойти власть. Мы думали, что мы можем оказаться "на сутках", что нас могут задержать, но что мы окажемся на долгие годы за решёткой… вряд ли. Уже потом, когда посадили первую партию студентов, риски стали понятнее, но работу надо было продолжать. Когда решали, кто будет председателем профсоюзной организации, я сказал: "Давайте меня". Потому что у меня есть диплом – значит, уже не лишат. Я магистрант – их редко отчисляют. В конце концов, я лауреат стипендии президента. Потом не скажут, что уволили двоечника.

– Когда вам пришла в голову идея создать студенческую ячейку?

– Мы протестовали, но понимали, что нужны какие-то легальные методы. Мы хотели доказать на своём опыте, потому что в конце концов наше поколение было как бы ещё не обстрелянным. В 2010 году, во время предыдущей волны протестов, мне было 11 лет, тех событий я не помню, семья у меня аполитичная. Мы с друзьями из БГУ подумали, что надо создать какую-то организацию. Не подходили уже существующие, потому что они все были "загажены" деньгами государства. БРСМ (Белорусский республиканский союз молодёжи. – РС) – это клоака, профсоюз – это просто распределение денег. Студенческие и другие подобные организации – они все "на игле", финансирование идёт от ректората, соответственно, они марионеточные, а у нас не было бюджета вообще. Мы связались со Свободным белорусским профсоюзом, с профсоюзом медуниверситета, и в октябре 2020 года у нас уже было зарегистрировано своё объединение. Подобного рода организации существовали в 1990-е годы. Мы просто хотели дать возможность людям выразить свою позицию.

– Всё же разница между 1990-ми и нынешним временем есть – в опасности этого предприятия.

– Ну а что в нашей стране не опасно? Ну вот ты существуешь в пространстве молчания, и до тебя доходит тот факт, что люди обновляют аватарки на фейсбуке, ставят бело-красно-белые флажки, и их за это преследуют. Спецслужбы, которые работают в университете, – специальный отдел – звонили руководству и говорили: "Что вы себе позволяете?" Мы жили ниже плинтуса, мы боялись всего. Подпись оставить за альтернативного кандидата было страшно. Это уже потом всё-таки, когда пошёл в президенты Виктор Бабарико (бывший глава Белгазпромбанка, оппозиционный политик и кандидат в президенты, ныне политзаключённый. – РС), начали ставить подписи, во что-то поверили и так далее. А так... Всё страшно. Сказать что-то страшно – боязнь отчисления, боязнь потерять положение, деньги, – но я всегда хотел делать то, что хотел.

– Чем конкретно занимался ваш профсоюз?

– Оказанием помощи своим членам. Первое – информационная помощь, то есть мы знали, что надо делать в плане защиты прав. Нанять юриста тяжело, юридическую консультацию получить тяжело, нужны деньги, но когда у тебя много членов, ты платишь взносы, то эти проблемы решаемы. У нас было по-другому: юристы бесплатные. Ну вот студенту, например, выговор дали, мы могли посоветовать, как ему себя вести, как реагировать. Эти советы иногда помогали. И второе направление – помощь задержанным, пострадавшим.

– Как в условиях самых массовых репрессий в истории современной Беларуси профсоюз не закрыли? Почему вас не отчислили из вуза как организатора?

– БГУ до последнего держался, отчислений студентов практически не было. Единственное исключение – Илья Трахтенберг с механико-математического факультета, участник "дела студентов". Я не знаю, за что он реально был отчислен. Не хочу оправдывать университет, но Илья был единственным, кого отчислили по политическим мотивам. Нас не отчисляли. Мы получили дисциплинарные взыскания. Я получил за то, что собирал заявления о вступлении в профсоюз. Замечание я получил, но нас не отчисляли, потому что, я так понимаю, не хотели попасть под санкции, боялись, потому что университет имел всё-таки репутацию. Ну и профсоюзы никогда не имели огромной численности, у нас было 300–400 человек. Если б мы имели три тысячи, нас бы быстрее ликвидировали. А так – хотели показать: вы маргиналы. Хотя представьте, в условиях, когда репрессии идут непрекращающиеся, 300 человек записались! В итоге мы дошли до 500, и было бы гораздо больше, если бы не развитие событий...

Меня бы отчислили, если бы я два года учился в магистратуре. На следующий год меня бы, конечно, не взяли. Но я успел защититься и оказался в Чехии. Многие отчислились сами. Кого-то отчислили, профсоюзных активистов отчислили, но это было уже в 2021 году. А в 2020 году репрессии обошли. Из БНТУ (Белорусский национальный технический университет. – РС) отчислили всех, из медуниверситета многих отчислили, но председатель профсоюза доучилась. Зависело от того, кто на каком счету, у кого какие родители, я так понимаю, кто как себя вёл...

– Когда ситуация изменилась драматическим образом?

– 12 ноября, это "чёрный четверг". Это арест ребят по "делу студентов", в этот же день, вечером, умер Роман Бондаренко, мы узнали об этом уже 13-го числа. Уже был день скорби. Это дата незабываемая. Раскололся мир, потому что до этого мы отвечали только за себя, а теперь наши наши ребята оказались в тюрьме. Конечно, было страшно, жутко, но надо было работать дальше. Всего, по нашим данным, в тюрьмах остаются примерно 60 студентов.

– Как сегодня функционирует ваша студенческая организация?

– Я не могу об этом сказать, потому что если кого-то задержат за то, что он участник, а я тут расскажу, как он функционирует… Мне тут легко говорить. Хочу лишь сказать, что он функционирует.

– Мы говорили о студенческом союзе, но на этом, как я понимаю, ваша деятельность не закончилась. Вы принимали участие в акциях протеста. Вы помните день девятого августа?

– Да, помню, конечно. Это был Гомель, мы шли по проспекту. Я не знаю, что было в крови... но в голове была одурь от понимания, что ты идёшь по своему городу и кричишь: "Жыве Беларусь! Лукашенко, уходи!" Ты шёл и понимал, что это твой город. Потом поехали автозаки, я видел, как избивали людей, тянули их по асфальту. Было страшно, конечно. Потом огородами домой бегом... Страшно, но каждый день ты выходил и стоял напротив этого ОМОНа. Выходил и кричал.

– Есть ли что-то, что вам наиболее сильно запомнилось во время акций протеста? Другой мой собеседник говорил, что его воодушевила смена флага на площади Ленина. Было ли у вас нечто подобное?

– Во-первых, флаг – да, потому что это раньше было невозможно себе представить. Ты как будто оказался в будущем – в свободном будущем, которого ты хочешь для своей страны. Когда ты можешь поднять свой флаг, когда ты можешь, не боясь, сказать: "Хватит нас обманывать! Хватит говорить, что это символ коллаборационизма!" Это было сильное впечатление, но ещё более сильное – в Минске, когда идёшь в людской реке по проспекту Победителей. Толпа ревет, ты слышишь: "Жыве Беларусь!" Ты встречаешь знакомых, своих учителей, и ты не думал, что они выйдут, но они вышли! Ты понимаешь, что ты ненадолго оказался в будущем. Но потом это отступило. Митинг заканчивался, и ты должен был украдкой бежать домой, чтобы тебя не задержали. Я помню концерт Мишеля Леграна в Риге, когда этот дряхлый старик превращался в Аполлона, садясь за рояль. И вот точно так же мы: выходили на протест, все были как киборги. И тут – хлоп: автозаки, щиты, и ты ничего не можешь сделать.

– Насколько я знаю, вас задерживали трижды.

– Да, три раза. Впервые 18 октября. Меня задержали на марше, причём я даже не успел дойти до места событий. Второй раз – 2 марта 2021 года за мной приехали прямо в общежитие, арестовали, отвезли в ГУБОП, но там удалось как-то милиционеров заболтать. Меня выпустили, но я обещал, что если вдруг узнаю, что кто-то готовит теракт или экстремистскую деятельность ведёт, то сразу сообщу. И меня обвиняют до сих пор в том, что я агент КГБ. 5 марта была конференция, и на этой конференции меня снова арестовали, вместе со всеми, доставили в РОВД. Там меня заставили записать видео... Я сказал: "Вы людей отпустите, которые со мной?" Людей отпустили – всех, кто был со мной в РОВД, отпустили. Видео это никуда не пошло. Я там заявил, что распускаю профсоюз. Но я не имел таких полномочий, то есть я откровенно врал, но они запросили – и я записал это видео. На следующий день я дал интервью Belsat и сказал, что это всё ложь.

– Пытались ли вы себе объяснить, почему вас всё-таки не посадили на реальный срок?

– Главный фактор – я считаю, что меня пытались завербовать, потому что я человек компромиссный. Это не значит, что я буду на кого-то стучать, но я склонен разговаривать с этими людьми. Я их никогда не оскорблял, я им всегда говорил, что не хочу в тюрьму. Я им говорил: "Что надо сделать?" Они ответили: "Запиши видео". Я понимал, что надо идти на компромисс, потому что ребята в тюрьме. Кто будет носить им передачи? Есть ещё один фактор, который я не называю сейчас. Люди просто не поверят, что так может быть. На свободе я остался во многом потому, что они понимали, кто я такой.

– Насколько эти ваши разговоры можно назвать сотрудничеством с властями?

– Сложно объяснить, как это в наших реалиях работает. Что назвать сотрудничеством? Например, в первый день ты с ними чай пил, потому что пересохло горло, они дали чай. Это сотрудничество? Кто-то скажет, что да. То, что я сказал, что не во всём поддерживаю Тихановскую. Это сотрудничество? Сотрудничество. Я был у них несколько раз. Почему? Потому что они хотели сделать меня "шестёркой", но мне нужна была информация, понимаете? У меня была надежда, что я кому-то чем-то смогу помочь. Конечно, были ошибки: то, что я записал это видео... Я ходил сам не свой после 2 марта и не ожидал, что меня ещё раз арестуют. За это я должен понести ответственность. За то, что я вызвался быть лидером, не будучи к этому готовым. Это я признаю и раскаиваюсь. Мы должны были быть всё-таки более твёрдыми. Мы должны были быть, но других лидеров не было.

– Как происходили ваши встречи в спецслужбах? Вам звонили, говорили: "Александр, добрый день! Давайте, приходите"?

– Нет, звонил им я. Я знал, что если не позвоню, они позвонят мне и заставят прийти тогда, когда удобно им. Я звонил, например, за час, и говорил: "Ну, я приду", и я понимал, что арест для меня не готовят. Для меня было важно контролировать ситуацию. Я делал вид, будто я в этом заинтересован. На самом деле, я приходил туда, чтобы "нюхать". Я чувствовал, что сейчас вот сайт tut.by вырежут. Я сказал сотруднику tut.by: "Вас вырезают. Вас признают экстремистским сайтом". И потом все были в шоке. Я был единственным, кто это знал. Tut.by это не помогло, потому что ну кто я такой? Кто мне поверит? Но я предупредил...

– Понятно, что наверняка вы знать не можете, но, как вам кажется, были ли среди сотрудников оппозиционно настроенные?

– Да были, конечно. Милиционеры все оппозиционно настроены, они все "Луку на муку". Они все устали от Луки (Александра Лукашенко. – РС). Все устали, но открыто никто не выступит. Они понимают, что пора менять лысую резину – я по глазам видел, но они хотят жить в Советском Союзе или даже в составе России – это тоже своего рода Советский Союз.

– Когда это так называемое сотрудничество прекратилось?

– Просто в какой-то момент я позвонил, но никто не вышел к подъезду. С тех пор я перестал звонить, и мне никто не звонил. Это было летом 2021 года.

– Как вы считаете, сотрудники силовых ведомств – разных, не только ГУБОПиК, но и МВД, следователи и так далее – жертвы или пособники?

– К сожалению, каждый из них и палач, и жертва. Я человек с христианским видением мира, поэтому считаю, что мы их можем понимать, принимать и даже оправдывать. Ещё Лев Сапега писал: "Не творите суд человеческий, но суд Божий, ибо каким судом судите, таким и будете судимы". Я их не осуждаю, я их не оправдываю. С ними должны разбираться компетентные люди, решать, на каком основании их можно привлечь к ответственности. Просто огульно, потому что они сотрудники, или на основании конкретных преступлений? Я их понимаю довольно хорошо: многие из них, может, даже и против Лукашенко, но они за режим, они хотят сохранить статус-кво и защищают режим. Мы для них предатели. Это люди ХХ, даже XIX века, с другим мышлением.

– Почему всё-таки массовые протесты в Беларуси не окончились сменой власти?

– Потому что никто к этому реально не был готов, потому что было головокружение от успехов. Когда ты, с одной стороны, вчера боялся аватарку обновить, а теперь можешь с цветами ходить по своему городу, и тебе это позволяют. Над нами же просто поставили эксперимент. Нас могли разогнать в любой момент всех. Начать избивать дубинками, и ничего бы не случилось. В первое время они так и делали, потом чуть-чуть откатили. Другого исхода не могло быть: есть ведь ещё тут власть Москвы, она над Лукашенко. Сюда бы вошли войска России, и всё.

– Верите ли вы в то, что ситуация в Беларуси изменится?

– Через десять лет, не раньше. В стране никаких нет причин для изменений... Люди, которые могли что-то изменить, уехали. Те, которые там остались… Я вижу многих своих друзей, которые борются, они тверды, я ими восхищаюсь безумно. Для меня это примеры беспримерного мужества, потому что люди открыто пишут в фейсбуке о том, что они думают. Это дорогого стоит, но у них всё меньше и меньше поддержки, уезжают целыми семьями. Ситуация очень тяжёлая. Я мечтаю вернуться в Беларусь и обнять, поддержать моих друзей – у меня десять друзей за решёткой. Молюсь о том, чтобы у моей страны было будущее, чтобы мы сохранились как нация, а Беларусь сохранила свою независимость.

"Если у нас будет ещё один шанс, мы его не упустим"

Имя изменено по просьбе собеседника. Валентин, 21 год, учился на юриста. Покинул Беларусь через три месяца после начала войны в Украине. Сейчас находится в Польше. Валентин рассказывает об отношении к белорусам за рубежом, о том, как белорусы помогали ВСУ и о том, почему протесты не привели к успеху, хоть и повлияли на самосознание белорусов.

– Когда вы уехали? Уже после начала войны?

– Да, я принял решение уехать в Польшу после начала войны. Я оформил новый паспорт, чтобы потом не пришлось возвращаться, и сразу же подал документы на визу. Выехал я летом, за пару дней до начала учений белорусской армии. Триггером для меня было то, что эти учения могут закончиться так же, как когда-то закончились российские.

– Не ощущали ли вы давления со стороны государства?

– Давление я ощущал давно. Я не самый активный, но всё-таки участник протестов 2020 года. Я этого насмотрелся и решение для себя принял. Изначально у меня была цель переехать в Украину, где были все мои родственники, но ещё до войны обнаружились проблемы с переездом из Беларуси, потому что, чтобы податься на гражданство Украины, нужно было получить разрешение от военкомата. Я понял, что так не смогу легально переехать в Украину и получить украинское гражданство.

– По приезде в Польшу вас что-то удивило?

– Тут всё далеко не так, как об этом пишут российские, а уж тем более белорусские СМИ. Тут никого не бьют за русский язык. Украинцы, с которыми мы общаемся, относятся к нам хорошо. Некоторые считают, что лозунг "Жыве Беларусь!" значит "Как классно живёт Беларусь", и выдвигать его, когда с нашей страны в Украину летят ракеты, неправильно. Многие не особо в курсе, что значит бело-красно-белый флаг, а про 2020 год говорят: "А, ну я видел, жесть была, конечно. Жаль, что вы недожали". Глупо их обвинять, что, когда у нас всё это происходило, нас не поддержали. Да, мы недожали. После начала войны многие белорусы из жертв режима превратились в глазах некоторых украинцев во врагов.

– Пытались ли вы определить в происходящем роль Беларуси? Сегодня довольно распространено мнение, что Беларусь – это страна-агрессор наравне с Россией. Согласны ли вы с этим?

– Я считаю, что Беларусь ввязалась в этот конфликт и является агрессором. Но ставить знак равенства между Россией и Беларусью в корне неправильно. Действия нашего народа были направлены против России: съёмка вражеской техники, передача данных ВСУ, диверсии на железной дороге. Люди рисковали жизнями. Мы тоже помогали по мере сил. Белорусский народ показал, что он против войны.

– Вы сказали, что тоже помогали ВСУ по мере сил, что вы имели в виду?

– Это был самый доступный и безопасный способ помочь. Это был "Белорусский Гаюн". Это телеграм-канал, созданный, если не ошибаюсь, Антоном Мотолько (белорусский оппозиционный активист. – РС), который специализировался на передаче данных о передвижении российских и иногда белорусских войск по территории Беларуси, о запусках ракет, вылетах самолётов, проезду по Гомелю "пазиков" с трупами. У украинских военных благодаря этому было время для манёвра и просчёта.

– Вас и ваших товарищей не вычислили?

– Одного, ему просто не повезло. Остальным – повезло, мы были осторожны. В начале войны можно было, как и в 2020 году, публиковать практически всё. Я успел распространить среди друзей информацию о "Белорусском Гаюне", набралось довольно много желающих. Когда уже начали запрещать, работа перешла в подпольный режим, появились инструкции, как делать это незаметно, как свой интернет-трафик маскировать, как делать всё аккуратно, через VPN. Находясь в Беларуси, помогать Украине довольно опасно. Но я встречал людей, которые вроде тихие и неприметные, а потом выясняется, что они тоже помогают "Гаюну". Я не знаю на самом деле, кто из моих знакомых продолжает этим заниматься, потому что после освобождения Киевской, Черниговской и Сумской областей активность упала. По Гомелю ничего не ездит, но "Гаюн" продолжает фиксировать вылеты ракет и самолётов.

– Вы жили, как вы сказали, на две страны – Беларусь и Украину, и, возможно, впитали в себя обе культуры. Можем ли мы на примере Украины говорить, что белорусы сделали что-то не так или старались не слишком сильно?

– Я думаю, можем, но надо принять во внимание, что если украинская нация зародилась давно, белорусы как нация в политическом смысле стали полноценно складываться только во время протестов. Да, мы недожали, нужен был силовой вариант. Пошло всё категорически не так, как у наших соседей, и в этом была одна из ошибок. С другой стороны, у нас изначально были подчищены почти все радикалы – футбольные фанаты, например, которые сыграли очень важную роль в украинском случае. Но нельзя кого-то винить: это как данность, как условия, с которыми мы не смогли совладать, но, так или иначе, нация появилась, проявила себя, и если у нас будет ещё один шанс, мы его не упустим.

– Верили ли вы в победу Светланы Тихановской?

– У меня был другой кандидат, но когда Тихановская появилась, я в неё поверил. Я слабо верил, что ей дадут победить, но прекрасно понимал, что после того, как вокруг неё два избирательных штаба объединились, было понятно, кто победит. Лукашенко – это кандидат, проигрывающий любой альтернативе. Если поставить тапок против Лукашенко и провести голосование, то большинство выберет тапок. Поэтому Тихановская была лучшим вариантом, который вообще мог быть с таким исходом, когда всех пересажали.

– Можете ли вы вспомнить девятое августа?

– Девятого числа я пошёл на участок. Вечером все ждали подсчётов, вдруг резко пропал интернет. Ещё не было понимания того, что там происходит. Только с утра десятого августа я открыл телеграм – там тысяча сообщений. Просыпаешься, впитываешь в себя всё, что происходит – это не кино, это реальность. У меня было ощущение, что я что-то пропустил. Потом начали собираться люди, началась эта фигня с задержаниями моих знакомых и друзей. Потом мы подвозили гуманитарку – воду, конфеты, еду – на женские марши, на пикеты в нашем районе. Потом уже, когда начался спад милицейского насилия, когда начали собираться люди, мы, наконец, смогли полноценно выйти на марши, тогда в нашем городе снимали флаги с флагштока и меняли на бело-красно-белые флаги. Милиционеры, которых было не так мало, просто прятались за деревьями, за углами домов. Тогда, кстати, я почему-то и сам себя обманул и не мог представить насильственного варианта: чтобы эта толпа сейчас пошла захватывать здания. Мы показывали свои мирные намерения, мы не хотели крови, не хотели драться.

– Было ли вам страшно?

– Да. Само собой. Страх – это главный аспект, главная мерка событий 2020 года. Когда мы в первый раз ехали раздавать гуманитарку, то оставили водителя с машиной в безопасном месте. Сказали: "Чувак, полчаса нас не будет – даёшь дёру и сообщаешь в "Весну". Ничего с нами не случилось, но страх был, это даже смотрелось чуток смешно. Мы подходим, здороваемся, быстро даём еду и оглядываемся. Когда выходили на марши, особенно когда началась потом опять эскалация насилия... Страх был, когда ты туда едешь. Когда находишься в толпе, страха нет. Когда начинают разгонять, он возвращается. Я отчётливо помню и момент самого большого марша, когда страх испарился полностью. Момент смены флага я застал. Это было… воодушевляюще. Это был тот момент, когда мы хотели увидеть новую Беларусь.

– К концу 2020 года всё постепенно начало сходить на нет. Революционный пыл, возможно, не угас, но где-то затаился. Протестующих пересажали, как будто бы ничего и не изменилось. Что вы почувствовали тогда?

– В конце 2020 – начале 2021-го, после спада протестов у меня начался не лучший период в жизни. У меня знакомых посадили, я пытался распространять о них информацию – чтобы другие прониклись эмпатией, чтобы они поняли, что тоже могут оказаться на их месте, но это всё угасало на фоне всеобщего страха. Не было эмпатии. Когда начались массовые задержания, уже после протестов, люди даже вслух об этом не любили говорить.

– Боялись ли вы, что за вами придут? Тогда ещё не было известно, кто попал на камеры, кто нет, кого могут задержать, кого нет.

– Я делал всё аккуратно: ходил на митинги в маске, старался держаться не в самых первых рядах. Были моменты, когда я, например, распространял информацию в соцсетях о следующем митинге. Думал, вот посмотрит какой-нибудь майор, и за мной придут. Но шанс, что кто-то увидит мой пост и присоединится к митингу, был больше. После того, как Лукашенко посадил самолёт RyanAir, я принял решение присоединиться к "Супрациву" (рус. "Сопротивление" – белорусская организация, ставящая своей целью свержение действующей власти. – РС). Не к силовой его части, а к информационной. Тогда было страшно. Я понимал, что, списываясь с куратором, я мог что-то лишнее сказать. Приходилось постоянно чистить телеграм. Когда ходили милиционеры по дому из-за какой-то бытовой ссоры у соседей и позвонили мне в домофон, было страшно. Но я понял, что, делая всё аккуратно, можно не бояться.

– Допускаете ли вы, что сотрудники милиции также испытывали страх поплыть против течения, ведь у них семьи, дети, финансовые обязательства... Можем ли мы их винить?

– То, что у них страх был, это само собой. Они боялись остаться без работы, что и их посадят. Но выбор у них был. И были средства, чтобы этот свой выбор подтвердить или чтобы помочь народу закончить начатое. Их можно винить в этом. Я не могу говорить обо всех. Те, кто хотели сделать выбор, они этот выбор сделали: либо ушли, либо сейчас сотрудничают с BYPOL (BYPOL – белорусская инициатива, созданная бывшими сотрудниками силовых структур. Организация занимается расследованиями и публикацией личных данных сотрудников правоохранительных органов. – РС) и прочими подобными организациями, либо тренируют белорусских добровольцев [воюющих в рядах ВСУ], либо (надеюсь, что такое и вправду есть, хоть и верится слабо) саботируют систему изнутри. Остальным нет прощения.

– Вы хотите когда-нибудь вернуться в Беларусь?

– Это трудный вопрос. Когда я уезжал из страны, то всё сошлось так, что мне и возвращаться-то особо незачем. Я не видел жизни в Беларуси и понимал, что готов к чему-то другому. В новую Беларусь, возможно, вернусь. Я не знаю, какой она будет. Если с каким-нибудь кремлёвским ставленником вместо Лукашенко – это не новая Беларусь. Я буду жить здесь, чтобы потом приехать в настоящую новую Беларусь – помочь опытом, знанием, деньгами.

– Вы верите в то, что эта новая Беларусь рано или поздно появится?

– Думаю, да. Но раньше было больше уверенности. Сейчас есть шанс, что Беларусь будет просто поглощена Россией, и ничего Кремлю за это не будет. Но я верю в новую Беларусь. Возможно, для этого потребуются больше времени и намного более серьёзные вещи.

"Мне здесь хорошо, если не учитывать политику"

Собеседник пожелал остаться анонимным. Иван, студент из Витебска. Ему чуть больше 20 лет. Он учится в одном из медицинских университетов Беларуси. Мы беседуем о войне, беспомощности и вере.

– Вы не думали уехать из Беларуси?

– У меня ещё много времени, чтобы решить этот вопрос. Но у меня и тут всё хорошо: учёба идёт нормально, друзья хорошие, с семьёй я в ровных отношениях.

– А как же свобода?

– А вы свободны? Кто вообще свободен? Суть в том, что я не хочу уезжать. Я люблю эту страну, этот менталитет. Люблю этих людей. Да, я хотел бы, чтобы многое тут поменялось, очень многое. Но уехать отсюда – крайний вариант. Я часто об этом думаю. Иногда сомневаюсь, но прихожу всегда к одному выводу: мне здесь хорошо, если не учитывать политику.

– Считаете отъезд трусостью или боитесь не справиться с новым вызовом?

– Нет и нет. Ничего из этого. Я был в паре-тройке стран, которые считаются успешными. В смысле отпуска – шикарно, но жить там я не хочу. Да, есть страны с близкой ментальностью: Польша, Болгария, страны Балтии. Я хочу там побывать, посмотреть, что и как. Может быть, скоплю денег через пару лет и съезжу в отпуск на пару недель.

– Не считаете ли вы, что это всё же страх перед неизведанным? Грубо говоря: "Это всё, конечно, болото, но в этом болоте мне было и есть хорошо". А что будет там, я не знаю.

– Нет. Не то чтобы я боюсь выйти из зоны комфорта, хотя бы мнимого. Наверное, отчасти я еще верю в то, что через какое-то время тут все наладится. Глупо, наверное. Я не хочу бежать отсюда, я хочу увидеть, как тут станет лучше. Понемногу, точно не знаю когда.

– 24 февраля. Вы просыпаетесь, открываете телефон – Киев бомбят. Осознали ли вы тогда, что вообще происходит?

– Нет. Всё как в дыму. Просто не знал, как реагировать. Хрен с ними, с военными. Их я могу понять. Они выполняют работу, какой бы мерзкой она ни была. Я не понимаю обычных людей из России. Женщин, детей, стариков, да и просто мужиков. Там же не только работяги, но куча интеллигенции, ученых и им подобных топят за Z. Откуда у людей столько ненависти и желчи? Это такие же люди, как и вы. Почему вы считаете правильным прийти к ним в дом, убить их детей и сжечь всё, что им было дорого? Я по натуре своей жесткий человек, к себе и к окружающим. И я не хиппи: я знаю, что человечество жить в мире и согласии не может. Просто потому, что не может, не бывает так. Но даже мне это непонятно, да и не хочу я это понимать, а перестать думать об этом не могу. Я не знаю, зачем читаю новости, потому что это причиняет мне боль.

– Способны ли вы лично что-то изменить в своей стране? И как, по-вашему, Беларусь может измениться?

– Не знаю. Я не верю в мирные революции. И в 2020 году не верил. Не знаю, зачем шёл на митинги. Я нормальный человек, боюсь многого. Мне есть что терять и есть зачем жить. Абсолютное большинство такое же. Лишь немногие готовы положить жизнь на алтарь свободы. Но практически стопроцентно моя смерть или увечья, как и тюрьма, ничего не решат.

– Что вы вообще чувствовали тогда, в августе 2020 года, видя толпы людей, автозаки и бесчисленное множество гремящих щитов? Людям наверняка тоже было что терять и зачем жить, как и вам, но они же вышли.

– Единение с ними, наверное. Я пытался верить, что что-то изменится.

– Внутри конкретно вас что-то изменилось?

– Внутри меня умерло что-то. Я ни во что уже не верю и ничему не удивляюсь.

– Но в то, что когда-то ситуация изменится, вы всё-таки верите?

– Хочу верить. Больше всего на свете хочу.