Писательница Алиса Ганиева в беседе с Радио Свобода размышляет о том, способна ли литература, как в прошлом веке, сопротивляться тоталитарному молоху или же любые попытки отыскать смысл в происходящей ныне катастрофе расчеловечивания обречены на провал?

– Пишется ли вам – и можно ли это сравнить с тем, что было до войны? О чем теперь вообще можно писать, с вашей точки зрения?

– Я сейчас заканчиваю роман, у которого ещё нет названия, и он – о нашей странной, ежесекундно меняющейся, но неизменно тревожной российской современности. После начала вторжения в Украину я целый год не могла ничего писать, кроме статей и эссе об этом вторжении. Ничего художественного. В 2022-м появился лишь короткий рассказ "Праздник в селе", вышедший в одном из новых зарубежных русскоязычных изданий, и в нём тоже отразилась текущая региональная повседневность страны-агрессора с её бесконечными фестивалями и показным весельем, агрессивной пропагандой и фоновыми новостями о развязанной, но до сих пор официально не признаваемой войне.

Место действия нового романа – снова Дагестан, неожиданно для меня самой, хотя после прошлого романа "Оскорблённые чувства" (2018) мне казалось, что я не вернусь туда в ближайшее время. Однако так получилось, что сами герои, сам материал утянули меня на родину, к истокам моей прозы. Впервые для себя я обратилась к старому доброму нарративу от первого (женского) лица, и большую роль здесь играют постоянно повторяющиеся в истории мотивы и развилки – развития Кавказа, да и России – Европа или Азия, Запад или Восток, демократия или теократия.

Героиня, живущая в ныне захолустном городе Буйнакске, попадает на дискуссию, где вдруг, почти случайно вспоминают Горскую республику, существовавшую на Северном Кавказе с 1917 по 1920 год; участие в этой дискуссии для многих участников оказывается роковым, переломным, их чуть ли не объявляют сепаратистским кружком. Это тоже роман о настоящем и будущем (время действия на два-три года опережает наши дни), и, что для меня всегда характерно, в чистый социальный реализм вмешивается толика фантастических допущений и мистического хоррора.

Я не знаю, будет ли роман опубликован по-русски, и если будет, то кем; ведь, учитывая не прекращающие вращения цензурные гайки, в России для него сейчас вряд ли найдётся издатель. Со своим постоянным издателем, редакцией Елены Шубиной ("АСТ"), так и не подписавшей ни одного цехового письма против вторжения в Украину и как ни в чём не бывало продолжавшей рекламировать книги и поздравлять с днём рождения своих авторов, запятнанных кровью, я распрощалась ещё два года назад.

Каким образом случится мой выход к российскому читателю теперь,­ неизвестно; да и я сама – в подвешенном состоянии, между небом и землёй, ни там, ни здесь. Горизонт планирования сократился до двух-трёх месяцев: кто я и где я буду завтра – совершенно неизвестно. Впрочем, так сейчас обстоят дела у многих, и это очень неуютное состояние.

– Немота, невозможность писать – многие ваши коллеги, как и вы, говорят об этом состоянии после начала войны. Не повод ли это использовать немоту – как своеобразный литературный приём? То есть, буквально – создавать некое новое "немое письмо", спотыкающееся, саморефлексирующее?

– В первое время сам русский язык многими воспринимался как токсичный, у кого-то даже начались поиски другого языка, другого инструмента – пусть это дело и почти невозможное.

В первые месяцы после полномасштабного вторжения во мне колом стоял вопрос – "зачем"? Зачем писать книги, зачем увеличивать энтропию бесчисленным нагнетанием текстов, которых и так в мире больше, чем возможно прочесть за человеческую жизнь, – и это даже не считая вездесущей графомании. Всё казалось бессмысленным, распавшимся на части; и потребовалось время, чтобы мир снова стал понемногу склеиваться, а вкус к созданию новых миров – потихонечку воскресать.

Молчание – это безусловно сильный приём, и он давно и эффектно используется в экспериментальном и современном искусстве, особенно в перформансах и музыке, в концептуальных литературных жестах: взять ту же "Книгу Ничто", выпущенную в 1970-е и состоявшую из почти двухсот пустых страниц.

Но, так или иначе, традиционные жанры ничто потеснить не может. Да и авторы, несмотря на первичную немоту, возвращаются к перьям. А для многих, я думаю, и не было никакого кризиса; их творческая жизнь продолжается как ни в чём не бывало.

– Термин "эмигрантская литература" имеет сегодня по большей части негативную коннотацию; символического гетто, самозаточения авторы-эмигранты стремятся избегать, и современные технологии помогают это сделать. И все же: можно ли делать сегодня русскую литературу в отрыве, вне российской реальности?

– В наш век – безусловно можно. География уже не имеет значения, всё равно большую часть информации мы получаем из сети, опосредованно, а вовсе не из первых рук, по пути из дома на работу.

Другое дело – внутренний страх, невидимый зажим, щипцы самоцензуры, которые внутри "нигде не заканчивающихся" границ России кусают гораздо больнее. А ещё, оставаясь в России, гораздо тяжелее сопротивляться инерции карьеры – отказываться от участия в книжных ярмарках и выставках, не ввязываться в аффилированные с государством проекты, трудно не ходить на телевидение, чтобы рассуждать там о книжках и всяких нейтральных, хороших и далёких от политики вещах… Не давать себя номинировать ни на какие премии, не ездить по регионам или в составе российской делегации в дружественные страны, не вести мастер-классы на модных площадках… и вообще залезть в скорлупу анахорета.

Тем паче что искушений стало гораздо больше, чем прежде, и литпроцесс активен как никогда, и всяких интересных проектов и коллабораций стало больше. Редакция, в которой я издавалась, например, теперь регулярно устраивает читки и дискуссии своих авторов в одном из культовых московских театров. И такого цветения и бурления очень много. И большинство приличных авторов, которые всем сердцем "против войны", тем не менее во всём этом активно участвует, не видя ничего зазорного.

Но мне приятно, что по крайней мере двое моих друзей-литераторов, оставаясь в России, живут так, как будто бы их там нет. Не сотрудничают, не выступают, не посещают. Это большая редкость.

Для меня лично вообще не принципиально, где я нахожусь физически; в любом случае, пока не закончится война, пока не перелистнётся эта позорная страница нашей истории, я пребываю в своеобразной заморозке, не выхожу в свет и перспективы мои туманны. Хорошо хоть потребность писать вдруг проснулась, а я пишу только тогда, когда не могу не писать.

Интересно, что и чтение художественной прозы тоже было заброшено после 24 февраля. Последнее, что я прочитала в той жизни "до", – "Чуров и Чурбанов" Ксении Букши, читала с удовольствием, успела дойти до последней точки, а после 24-го долгие месяцы брала в руки только нон-фикшн. Наверное, у психологов нашлось бы этому объяснение. Видимо, эта апатия действует как режим самосохранения – в период бесконечного стресса.

– Вы помните, конечно, как до 2022 года мы рассматривали культурные мероприятия, в частности литературные, как возможность сформулировать иной способ существования, утвердить гуманистическую этику. Все эти усилия пошли прахом: они ничего в итоге не смогли изменить, ничему помешать. Или все-таки что-то изменили в российском обществе – просто этот эффект сегодня трудно "посчитать"?

– Всё это уж точно не пошло прахом. Без возможности общаться с единомышленниками, делать что-то кажущееся полезным многие из нас бы захирели, провалились бы в депрессию. Какие-нибудь чтения в поддержку политзаключенных, или просветительские лекции, или круглые столы на вечные и актуальные темы отчасти удовлетворяли наши социальные инстинкты, отчасти давали хрупкую иллюзию того, что мы хоть что-то делаем, не сидим сложа руки. И, наверное, всё это было не зря в тех случаях, когда не касалось огромных показных проектов, красиво встраивавшихся в обманчивый праздничный фасад нашей гибридной диктатуры.

Самое интересное, что строительство и поддержка этих культурных декораций продолжается сегодня усилиями талантливых и креативных. Сериалы, концерты, литшколы и литрезиденции, где хорошие люди ведут высокие разговоры об искусстве, как будто в соседней стране не происходит ужасных зверств и от их имени тоже. Как будто не было убийств украинских писателей Владимира Вакуленко и Виктории Амелиной. Как будто не сожжены вместе с мирными жителями музеи, галереи, университеты, театры. Понятно, что в современной России не заявишь об этом громко в одиночку, не пополнив собой списки политически преследуемых: для высказывания нужен миллионный хор, и он ещё непонятно когда созреет. Но можно хотя бы не украшать своим талантом свиту чудовища.

До февраля 2022 года это было уже почти так, да не совсем так – хоть и поле свободы стремительно сужалось, и война в Украине уже шла восемь лет. Но всё же казалось возможным – и зачастую получалось пользоваться публичными площадками для разговора не только о текстах, не только о вторичной реальности (в моём случае), но и о реальности первичной, о том, что происходит вокруг нас. Тем не менее, я, пожалуй, вечно буду жить с осознанием, что многое делала не так, как надо. Неправильно, недостаточно, с опозданием, и так далее. Этот груз личной ответственности никуда никогда не денется.

– Ваш коллеги по критическому, литературному цеху оказались ныне по разные стороны баррикад. Как складываются сегодня в основном писательские траектории, судьбы – в России и вне ее?

– Кто-то активно продолжает делать карьеру и даже, благодаря освободившимся местам, наслаждается своеобразным звёздным часом; хоть и не поддерживает войну, и даже периодически намекает в соцсетях, какой он/она пацифист(ка) и гуманист(ка).

Кто-то ушёл в режим самосохранения и чем может помогает беженцам и перемещённым из-за войны лицам. Ходит на суды, пишет письма политузникам и полные горечи дневники. Отмечу, кстати, две книжки в дневниковом жанре, написанные в России после февраля 2022-го, – это "Дневник конца света" Натальи Ключарёвой, вышедший в издательстве Ивана Лимбаха, и "У фашистов мало краски" за анонимным авторством (автор – лауреат нескольких литературных премий), выпущенная новым эмигрантским издательством Freedom Letters. Такого гораздо больше, не всё ещё опубликовано.

Кто-то, увы, что называется "зеднулся" и вошёл в мракобесно-творческий "Союз 24 февраля".

Кто-то эмигрировал и активно участвует в культурной жизни лишившихся прежней жизни изгнанников. Кто-то тоже уехал, но занят собиранием себя по частям, решением бытовых вопросов, поиском работы, бюрократической беготнёй, что пока не оставляет им жизненных сил для чего-то иного.

Есть и такие виртуозы, которые все эти годы рекламировались всеми нашими госчиновниками от мала до велика в качестве лучших писателей, сохраняя при этом в приличных кругах реноме правдорубцев; а теперь умудрились и в Европе устроиться, и в мероприятиях Россотрудничества за рубежом поучаствовать как ни в чём ни бывало.

Ещё одна характерная черта: многие перестали анонсировать свои публичные появления или рассказывать о них в соцсетях; видимо, как раз от стыда или боясь осуждения. Потому что, согласитесь, странно – сегодня вздыхать об ужасах в Украине, а на следующий день получать госнаграду в сфере культуры из рук российского губернатора.

Вообще всё пока рассыпано, и такое ощущение, что общая депрессивность за два года только сгустилась. Вначале мы жили на адреналине: казалось, плёнку истории сейчас прокрутит с бешеной скоростью и всё разрешится или падением империи, или ядерной войной, или ещё чем-то катастрофическим. Но мы просто-напросто заехали в вонючее чёрное болото и там застряли, возможно, на долгие-долгие годы. А люди продолжают гибнуть ни за что каждый день, и осознание этой беспросветности пока не получается до конца переварить.

– Как бы вы оценили сегодня качество Z-литературы, как ни странно – именно объективное качество этой прозы и стиха? Способно ли оно убеждать, вести за собой?

– Есть среди них небесталанные персонажи (та же Ватутина или Караулов), но в целом это настолько беспомощная писанина, что тут даже и обсуждать нечего, и следить за ними неинтересно. Вообще смешно, что этот фланг при всей своей радикальной сервильности всё равно остаётся не у дел, не у власти – и только и делает, что жалуется на то, что денежные ресурсы, гранты и признание проходят мимо, достаются в итоге мейнстримным умеренным конформистам, так называемым нейтральным литераторам, избегающим прямых высказываний, но всё ещё контролирующим литпроцесс. Возможно, от этих нейтральных в конце концов вытребуют какой-то ясной поддержки "СВО", как это происходит с артистами и музыкантами. А возможно, они так и промолчат – до звезды пленительного счастья и на обломках самовластья заявят, что всегда были против и боролись изнутри. Кто знает…

– Вы говорите об активизации официальной культурной жизни в России в течение последних двух лет. С другой стороны, мы знаем о вполне народной инициативе – собираться малыми группами, говорить о книгах, чтобы не сойти с ума. Итак, все опять хватаются за текст как за соломинку. Культура остаётся – парадокс – универсальной ценностью? Или этика сегодня важнее культуры?

– Этика сегодня важнее, но это, разумеется, не значит, что нужно специально затыкать в себе родник созидания, это было бы, наоборот, деструктивно. Вот я пишу роман и не буду отказываться от его публикации – напротив, мне кажется, очень важно, чтобы его прочитали люди, живущие в современной России. Другое дело – международные ярмарки, публичные симпозиумы, презентации ради самой презентации и так далее. Я согласна с тем, что россиянам сейчас (неважно, каких они взглядов) стоит быть потише, но это стремление замкнуться – не столько рационально, сколько инстинктивно и очень субъективно. Что до собраний узким кружком, совместные чтения и т. д., то это как раз отличное психотерапевтическое лекарство, я только за.

– От политики немногие россияне опять вернулись к диссидентским практикам. "Спасти себя как личность", тайное сопротивление, практики неучастия – это будет, вероятно, привычными установками жизни в ближайшие годы в России. Будут запрещённые книги – будет и спрос на них. Такая форма существования литературы – полулегальная, полузапрещенная, – что она меняет для автора, для читателя?

– К сожалению, примеры того, как сложилась жизнь советских диссидентов после перестройки, не вызывают оптимизма. Они так и не стали героями дня, остались в забвении; а некоторые, увы, дожили до новых репрессий при реставрированной чекистской власти (в качестве примера – недавний арест когда-то сидевшего за антисоветскую агитацию Александра Скобова). В выигрыше остались юркие хамелеоны, умеющие, как сейчас говорят, переобуваться на ходу.

Я слышала романтические рассуждения о том, что запретность определённого сегмента литературы, возвращение цензуры, тамиздата, контрабандных книг и т. д. вернёт литературе её прежнее положение царицы умов. Но мне кажется, несмотря на всплеск интереса к недоступному (книги из запрещённого списка сейчас продаются на вторичном российском рынке по бешеным ценам), литература в целом по силе своего влияния так и останется на обочине. Ей сейчас не переплюнуть ни аудиовизуальное искусство, ни жанр прямого лобового высказывания, который цветёт в подкастах и на ютубе. Но непопулярность всё равно не отменяет важности.

– Литература покаяния за советские преступления не появилась, не стала темой в 1990-е годы. Как и проработка травмы российского и советского колониализма. Наша постсоветская литература, напротив, можно сказать, способствовала общественному забытью, равнодушию. Теперь есть новые поводы для покаяния, увы. Можно ли сегодня увидеть прообразы будущей литературы покаяния?

– Пока сложно представить, как именно это будет выглядеть, выльется ли это в целое направление или ограничится несколькими обсуждаемыми текстами. Для начала нужно провести огромную работу по осознанию ответственности всего российского общества за эту войну. Отрефлексировать степень вины не только тех, кто отдавал приказы, но и тех, кто их выполнял, кто работал в тылу, проектировал ракеты и самолёты, вёл "разговоры о важном" и плёл маскировочные сети, пел и декламировал в госпиталях и помогал усыновлять/удочерять похищенных детей и т. д. Таких соучастников – миллионы.

– Вспоминаю ваше эссе "Мятеж и посох" в журнале "Новый мир" 2008 года. Вы отмечаете интересную тенденцию: бунт молодёжный против нового конформизма, против офиса, новой сытой жизни – он не имеет позитивного идеала, он приводит лишь к отрицанию существующей цивилизации и в качестве исцеления призывает к мировой катастрофе. Сегодня мы видим, что бунт против системы привёл многих – парадокс – к встраиванию в государственную систему насилия. Почему случилось именно так? В какой момент общество допустило роковую ошибку, свернуло не туда?

– То, что бунтари рано или поздно взрослеют и встраиваются в систему, повсеместно и общеизвестно. Но в нашем обществе мейнстрим так сильно качнулся в сторону, в самый абсурдный экстремум, по дороге частично пожрав, частично паразитически использовав обитателей этого экстремума (тех же русских националистов нулевых), что желания многих бунтарей и охранителей во многом совпали. Это было особенно явственно в 2014-м, 2015-м, когда руками самых отмороженных пассионариев чекисты создавали псевдореспублики ОРДЛО; и, надо сказать, туда ринулись в поисках авантюрной героики и некоторые горячие литераторы. Система манипулировала ультраконсерваторами, постепенно проникая на их поле и занимая его собой.

Мы допустили много ошибок, в том числе и тогда, когда пошли на негласный договор с государством – аполитичность и пассивность общества в обмен на патерналистскую стабильность существования. Сейчас особенно понятно, что эта стабильность довольно нестабильна, однако вспять колеса уже не повернуть. В который раз проговорю, как важно проработать память о прошлом, которая активно редактируется, затемняется и уничтожается государством; и тут важна работа писателей, которые с этой темой активно работают, – я в первую очередь имею в виду прозу Сергея Лебедева.

Смотри также

Сергей Лебедев: "Как получилось, что ГУЛАГ вернулся?"

Ну и для выработки позитивного идеала нужна конкретная, кропотливая, по большей части юридическая работа, нужна новая Конституция, проекты будущих реформ, люстраций, федерализации – всем этим нужно заниматься сейчас, чтобы потом, после краха этой самой системы (а он может произойти и через тридцать лет, и прямо завтра) быть во всеоружии, не тратить драгоценное время попусту. Я надеюсь, что эта работа ведётся сейчас разными рабочими группами параллельно, для её осуществления вовсе не требуется ни объединения всех оппозиционных сил, ни единого лидера, о котором постоянно и много спорят.

Важно выработать иммунитет к потенциальным провокациям внедрённой в эмигрантские круги спецслужбистской агентуры, а деятелям культуры и различным ЛОМам – устоять перед возможными будущими программами по искушению и заманиванию их назад на родину – подобно тому, как действовали большевики в 1920-х. Короче – задач море.

– Помните новеллу "Машина" в сборнике "Пир" Владимира Сорокина – о том, как слова преобразуются в еду? Теперь мы сами – в роли этой еды: чавкающее бытие завтракает, обедает и ужинает нами; нас зажевало как пленку истории. Может ли этот катастрофический опыт порождать новые смыслы, высекать их из трагедии? Или ужасный опыт – по Шаламову – ничему не может научить?

– В классическом споре Шаламова и Солженицына мне ближе Шаламов, однако сама прекрасно понимаю, как хочется любое дно и провал оправдать бытовой мудростью – "зато опыт". Тут влияют и стереотипы вроде "писатель должен страдать" и "кто не познал мучений, тот не способен сотворить шедевр". Это наше вечное человеческое желание всему придать смысл, в любом сочетании линий увидеть тайные знаки, а в любой случайности – руку бога.

Кстати, во время ковидного карантина мы с одним талантливым молодым кинодеятелем написали по его идее полусюрреалистический сценарий о постлагерном Варламе Шаламове – с перекличками в наши дни. Сценарий этот и до 2022 года был не очень проходимым, а сейчас и вовсе обречён на безвестность, но я надеюсь, что в некой условной России будущего ему найдётся место.

– Завоевания сексуальной революции 1980–2000-х изгоняются в нынешней России, пространство раскрепощения опять сменяется на мрак насилия и патриархальный контроль. Почему люди добровольно соглашаются отдавать свои – даже не политические, но личные свободы? Существует ли сегодня в России практика именно женского сопротивления?

– Боюсь, не существует ни женского, ни мужского сопротивления, есть отдельные инициативы, есть отдельные политики, а среди них и яркие женщины. Есть мужественные адвокаты (Мария Эйсмонт, Михаил Бирюков, Анна Ставицкая и ещё много-много прекрасных имён). Есть почти святые в моих глазах гражданские активисты и волонтёры; есть честные и несломленные политузники и политузницы, число которых растёт, а внимание к которым, увы, наоборот, угасает; есть героические правозащитники, везущие на плечах огромную ношу; есть такие невероятные люди, как фотограф и журналист Виктория Ивлева, уехавшая после вторжения в Украину, чтобы быть там, вместе с её людьми.

Патриархальность – продолжение пассивности, невежества, патернализма, виктимности, отрицания собственной гражданской ответственности; она очень удобна, она освобождает мозг от самостоятельной мысли, которая порой доставляет и муки, и неудобства, и риски, в том числе риски для жизни.

Наверное, можно сослаться на то, что мир дуален, что классицизм сменяет барокко, полифонизм – моноголосие, тоталитаризм – демократию, моногамия – полигамию, и наоборот. Можно успокоить себя тем, что эти флуктуации естественны и органичны, но дышать от этого всё равно не легче.

А дышать надо. Потому что очень вероятно, что мы всё-таки доживём до нового краткого исторического шанса – такого, какой был нам дан в конце 1980-х, и нужно постараться не профукать всё снова.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

Каких только самозванцев не знает история. Лже-Нероны, Лжедмитрии и другие чудесно воскресшие покойники, имперсонаторы знаменитых артистов, представители никогда не существовавших народов, наконец, дети лейтенанта Шмидта и недавний пример – уроженка Московской области Анна Сорокина, выдававшая себя в Нью-Йорке за наследницу многомиллионного состояния и на этом основании получавшая услуги, кредиты и займы. Но личность, о которой мы рассказываем сегодня, уникальна во многих отношениях. В новом эпизоде подкаста "Обратный адрес" – литературовед Илья Виницкий с историей Ивана Народного.

Embed share

Революционер-самозванец. Удивительная история Ивана Народного

by Радио Свобода

Embed share

Текст скопирван

The URL has been copied to your clipboard

---

No media source currently available

0:00 0:27:29 0:00

Скачать медиафайл

• 32 kbps | MP3
• 128 kbps | MP3
• 64 kbps | MP3

Pop-out player

Профессор Принстонского университета Илья Виницкий собрал удивительно полное досье человека по имени Иван Иванович Народный. Несколько лет назад он изложил свои сведения в статье "Песнь свободы", а сейчас дописывает книгу о своем герое.

– Илья Юрьевич, мне давно хотелось выяснить, кто таков Иван Народный, который сидит за одним столом с Марком Твеном и Максимом Горьким на известной фотографии банкета, устроенного по случаю визита Горького в США в 1906 году. Но все как-то руки не доходили – мало ли в окружении больших фигур людей случайных. И только из вашей статьи я узнал, что это самозванец. Россию, конечно, самозванцами не удивишь, как и Америку. Но мне впервые попадается революционер-самозванец, по крайней мере такого масштаба. Кто же он такой на самом деле, как попал в Америку и как сумел убедить американцев в том, что он чуть ли не вождь революции 1905 года?

– Речь идет о действительно замечательном авантюристе, человеке с удивительной судьбой – Иване Ивановиче Народном, или Яане Сибуле, эстонце по происхождению, который приехал в Америку в 1906 году. В Америке представлял себя практически всем, что только можно было придумать: собирателем фольклора, общественным деятелем, философом. Он был также фальшивомонетчиком, так он себя не представлял, но им был. А еще писателем, искусствоведом, учителем танцев и даже факиром... Современники его называли проходимцем, но он представлял себя вице-президентом Российско-американско-азиатской компании. В действительности же он был журналистом газетной империи Херста. И это очень важный факт, потому что в этой самой газетной империи он почти каждое воскресенье на протяжении нескольких лет печатал сенсационную статью о России, Российской империи или бывших ее частях, потом независимых странах, отошедших от России. Самые фантастические сенсационные истории выходили с замечательными иллюстрациями, которые, видимо, нравились американской публике. Эти истории, мистификации по природе своей, расходились по всему миру.

Прибытие иммигрантов в Америку. Остров Эллис. 1900-е

Приехал он очень интересным образом в Америку. 24 февраля 1906 года (есть другие данные, но это, по-моему, точная дата) 35-летний мужчина слабого телосложения, с темно-каштановыми волосами и голубыми глазами приехал в Нью-Йорк из Англии – так его, по крайней мере, описывали газеты. Известно, что по прибытии ему, как и всем другим приехавшим в Америку гостям и иммигрантам, нужно было заполнить декларацию, в которой он указал, что является по профессии доктором, жил в Петербурге, не женат, поездку в Америку оплатил за свой счет, никогда не сидел в тюрьме, не проходил лечение в психиатрической лечебнице и не разделял анархических убеждений. Что интересно, что на самом деле все его ответы были вызывающе далеки от правды. Народный – как я уже сказал, настоящее имя – Яан Сибуль – был эстонцем, в Петербурге не проживал, в Америку он уехал на деньги, собранные для него английскими и американскими социалистами. В Эстонии он бросил жену и двоих сыновей. Был крестьянином по происхождению, не имел даже среднего образования. Несколько лет провел в психиатрической лечебнице, куда попал после ареста, связанного с участием в подделке трехрублевых купюр. Любопытно, что он заявил, что он эти деньги подделывал для того, чтобы собрать нужную сумму, чтобы организовать эстонскую коммуну, точнее, эстонскую независимую республику в Чили.

В указанной им декларации самое замечательное, конечно же, адрес, куда он собирается приехать, где он собирается поселиться. На вопрос "Не являетесь ли вы анархистом?" он ответил: нет, ни в коем случае. А адрес, который он указал, был адресом Ms. E. G. Smith – это псевдоним знаменитой анархистки Эммы Голдман. То есть он прямо признал, что едет к анархистам, будет жить у анархистки. Совершенно спокойно вышел с парохода и оказался в Соединенных Штатах Америки. Вся его дальнейшая карьера вплоть до смерти в 1953 году проходила в этой Богом благословенной стране.

– Как все-таки он пристроился к Николаю Чайковскому, ветерану революционного движения, "дедушке русской революции", и к Горькому? Ленин что-то такое подозревал в нем нехорошее, Горький, по-моему, тоже что-то писал про него не очень лестное. Как они не распознали обман?

– Ответить на этот вопрос можно, если только представить себе людей, делавших революцию, участвовавших в ее подготовке или боровшихся с нею в бурный период между 1905 и 1917 годом. Произошло какое-то смещение ориентиров, возникло ощущение того, что ты не можешь ни на кого положиться. С другой стороны, ты должен на кого-то полагаться, кому-то верить. Фигура афериста граничила с фигурой революционера. Каждый революционер придумывал себе имена и историю, и никто никогда не знал, кто настоящий, кто ненастоящий. В принципе происходила такая полная бендеризация, если я могу так сказать (от имени Остапа Бендера) фигуры революционера и революционизация фигуры авантюриста. Народный действительно участвовал в революции, но на очень маленьких ролях. Как правило, его посылали собирать деньги на оружие. Но уже тогда возник слух, что эти деньги он прикарманивает. В то же время его видели, его знали, он рассказывал разные истории о своих достоинствах и успехах. Сам он происходил из народной крестьянской среды, был самоучкой, изображал из себя образованного человека. Его действительно послали на партийную конференцию в Таммерфорсе.

То есть трудно было определить, он настоящий или он ненастоящий, потому что он играл своими масками, точно так же как играли масками профессиональные революционеры. А если уж говорить о том, что он врал – а кто не врал тогда? Придумывали самые-самые разные истории. С научной точки зрения, самая сложная проблема для меня заключается в том, чтобы, с одной стороны, отделить обман от реальных фактов, а с другой стороны – объяснить, "а" – почему этот обман был сочинен героем, и "б" – почему этому обману верили. Ведь и Чайковский верил, и Горький верил. Все знали, что у него сомнительная репутация, но все пытались половить рыбку в той воде. В принципе главное было – собрать деньги на революцию. А Народный, человек, уже обустроившийся в Соединенных Штатах Америки, человек, которого патронировали молодые журналисты из так называемого A Club, "Клуба А", в Гринвич-Виллидж, хорошо выполнял эту функцию. Он знал полезных людей, он уже работал в газетах и мог обеспечить газетную поддержку своими публикациями.

Как можно объяснить то, что Горький, приехавший в Америку, пригрел, по сути дела, Народного, а Народный считал, что это именно он вызвал Горького и пригрел его? Оба занимались сбором денег на революцию, но Народный прежде всего думал о своих интересах. И как только Горький отказался делиться деньгами, полученными за выступления, Народный организовал кампанию против Горького.

– Здесь надо пояснить, что Горький, невероятно популярный тогда во всем мире и в Америке, приехал в США именно для сбора средств в большевистскую партийную кассу и был принят с необычайным почетом. К его пиару подключился и Марк Твен, занимавший к тому времени позицию страстного сторонника русской революции. Но вскоре, после первых же приветственных речей и банкетов, выяснилось, что Горький в глазах американской общественности двоеженец: он прибыл в Америку с актрисой Марией Андреевой, тогда как его брак с Екатериной Пешковой, матерью его двоих детей, не расторгнут. Этот факт стал причиной грандиозного скандала, миссия Горького была провалена. Так вы, Илья Юрьевич, считаете, что именно Народный организовал эту кампанию о двоеженстве?

– Это однозначно. Потому что первая публикация была в воскресном номере англоязычной газеты, а до этого в русскоязычной газете, в которой сотрудничал Народный. Народный впоследствии много раз намекал и вспоминал об этих публикациях, он был если не организатором, то одним из самых активных участников кампании против Горького. Но мне кажется, что именно он и его ревность стали триггером для этой кампании, хотя у нее было очень много выгодоприобретателей, прежде всего российское посольство в Соединенных Штатах Америки.

– Но ведь он же потом придумал историю о том, что на самом деле Горький с Андреевой зарегистрировали брак, но это была тайная регистрация, какая-то мифическая Российская республика его зарегистрировала. Это ведь тоже он писал?

– Он об этом писал, да. Я думаю, если рассматривать этот вопрос на уровне микроанализа, микроистории, то удивительно, что последовательность шагов не предполагалась прежним шагом, она зависела от ситуации. Это был чуть-чуть шантаж, чуть-чуть возвеличивание самого себя: "Я знаю больше, чем другие". Более того: потом он изображал Горького своим ближайшим другом, рассказывал истории о своей близости к нему. Потом он отправил Горькому письмо, которое сохранилось в архиве писателя, на таком забавном немножко русском языке. В этом письме он говорил о том, как он хочет приехать в Советский Союз, – это уже был советский период, когда Горький вернулся из-за границы. А уже после смерти Горького Народный создал легенду, напечатанную в газетах Херста, разошедшихся миллионными тиражами не только по Америке, но и по Европе (в Австралии, Новой Зеландии эти газеты тоже выходили), где он рассказывал о том, что, согласно его источникам, именно Сталин убил Горького, и дальше шли фантастические истории о заговоре против писателя, в которых Народный всегда присутствует сам как человек всеведущий и как человек, с которым Горький был на дружеской ноге.

Слава к нему пришла немножечко позже: не тогда, когда он встречался с Горьким, а тогда, когда в 1908 году в Нью-Йорке он объявил, опубликовал декларацию независимости России и открытое письмо Николаю II, в котором он, Иван Народный, русский Джефферсон, низложил Николая с трона и отправил его в Сибирь. Декларация о независимости была опубликована, о ней много писалось в разных газетах. Это достаточно интересный документ. В нем он от имени Комитета российской республиканской администрации, выдуманного им и состоящего только из него самого, объявил династию Романовых низложенной, изгнал царя в азиатскую Россию, провозгласил создание республики "Соединенные Штаты России" с 30 октября 1910 года и ввел Конституцию, подобную американской, с избираемым на три года президентом. Придумал нижнюю палату – Думу и высшую палату – Сенат, члены их избирались народом. Объявил в этой декларации свободу прессы, слова, собраний, вероисповедания, бесплатное образование, а также национальные и местные автономии для народов, населявших СШР, Соединенные Штаты России. Он придумал новый герб для придуманной им страны. Забавно, что он его также опубликовал –двуглавый орел, только расколотый на две птицы теперь, то есть не единый, а как бы демократически беседующий в таком шизофреническом единстве друг с другом. В своей декларации Народный заявил об экспроприация земель, принадлежавших бывшей династии, правительству и монастырям, и разделении России на 12 штатов: Финляндия, Польша, Литва, Эстония, Украина, Кавказ, Туркестан, Восточная Сибирь, Западная Сибирь, Северная Россия и Южная Россия.

– То есть фактически вся империя остается в своем полном составе.

– Да, она только разбита была на 12 частей. Но мы ошибемся, если решим, что это разделение было самым главным для него в этом сенсационном проекте. Самое главное было то, что декларация сопровождалась целым тиражом Liberty bonds – ценных бумаг, которые он продавал якобы для того, чтобы собрать деньги на будущую революцию, учреждение Соединенных Штатов России, которые на бумаге уже были созданы.

– Что-то вроде Компании Южных морей.

– Совершенно верно. Такое уже было в Америке. Америка к началу ХХ века была знаменита разного рода жульничествами и аферами. Здесь даже выходил журнал – не журнал, а регулярно публиковавшиеся брошюры, в которых рассказывалось о самых удивительных разводках, самых удивительных жульничествах в стране. Я думаю, что кредитный билет Соединенных Штатов России 1908 года – один из таких замечательных примеров. Иначе говоря, он пытался конвертировать свою политическую деятельность, которая была мыльным пузырем, в деньги. Вопрос, удалось ли ему это? Не очень, потому что денег он получил не так много. Жил поначалу он вместе с социалистами-журналистами в Гринвич-Виллидж по соседству с домом, где жил Марк Твен. Марк Твен его знал и ценил в эстетическом плане. На известной фотографии Марк Твен глядит на Горького на обеде в честь последнего, а рядышком сидит с серьезным видом Иван Народный (Яан Сибуль). Все время думаю: как жалко, что Марк Твен не глядит на Сибуля, потому что Сибуль гораздо более марктвеновский герой, чем скучный Максим Горький.

– Одни только король с герцогом чего стоят.

– Он создавал целые фейерверки мистификаций и фальшивок, объединенных его личностью и планами на данный исторический момент, абсолютно не заботясь о том, чтобы быть единой фигурой. Он все время противоречил себе.

То есть в этой системе, если можно говорить о системе его сознания – полубезумной, как может показаться, но на самом деле имеющей свою логику, – он был центральным героем, а все противоречия внутри этого образа для него не были значимыми. Он работал на разные аудитории, чтобы показать себя, свою значимость и чтобы собрать хоть какие-то деньги на жизнь. В Эстонии он оставил жену с двумя детьми и указал в американской декларации по приезде, что он холост, но очень скоро он вывез в Америку из Финляндии эстонско-финскую певицу, которая стала его новой женой; у них родился сын, причем сыну он дал имя одного из своих сыновей в Эстляндии, о которых он писал, что они были убиты казаками вовремя революции.

– Самое замечательное его творение – это, конечно, сага о смерти Есенина, которая публиковалась из номера в номер, это был сериал с роскошными иллюстрациями. Первая публикация сериала озаглавлена так: "Поразительное самоубийство сумасшедшего русского мужа Айседоры Дункан, которому не дали сжечь себя на костре на главной площади в Москве. Молодой поэт вскрыл себе вену на руке и послал свою истекшую кровь Айседоре, своей отсутствующей жене, в Париж". Оказывается, узнав о суицидальных настроениях своего бывшего мужа, Дункан послала ему из Парижа свою хорошенькую ученицу, но та сбежала, не выдержав его измен, и тогда поэт вскрыл себе вены и наполнил своей кровью этрусскую вазу, которую ему подарила Айседора со словами: "Пусть наш прах будет захоронен в этой исторической вазе, на дне которой находится прах сердца Клеопатры!" Но тут он вспомнил, что обещал своей первой жене, Зинаиде Райх, оставить пепел своего сердца, помещенный в драгоценный изумрудный амулет, в котором Екатерина Великая хранила пепел своего друга, американского адмирала Джона Пола Джонса. И написал завещание, по которому ваза с кремированным телом достается Айседоре, амулет с сердцем – Зинаиде, а рубиновое кольцо с кремированным мозгом – третьей жене Софье Толстой, внучке графа Льва Николаевича.

Неужели и этому верили американцы?

– Вопрос, верили ли, тоже достаточно интересный. Это было интересно, и это читалось. Но поверили этому несколько русских достаточно влиятельных людей, которые тоже ссылались на какие-то факты, восходящие к мистификации Ивана Народного о Есенине, приехавшем в Америку. Кстати, маленькая коррекция, если возможно: он писал о России, об Эстонии, Финляндии, но постоянно его статьи менялись идеологически в зависимости от того, что читателям и политикам конкретного исторического периода было интересно. В самом начале, первые 10 лет в Америке, он выступал больше как политический журналист, эксперт по всем делам российским, но также подчеркивал, что он еще и философ, и деятель культуры. В 20-е годы и особенно в период, когда отношения с Россией улучшились (до середины 30-х годов), он уже выступает как специалист по искусству, организует (на словах) выставки советского искусства в Америке, пытается организовать выставку американского искусства в советской России. Списывается с Луначарским и с известными деятелями советского искусства. Последние просто не знали, кто он такой. Но теперь он уже не политик, а такой культуртрегер, пишущий об искусстве. Есенинские публикации входили во второй период его мистификационной деятельности, связанный с замечательными поэтами, художниками, композиторами – близкими друзьями Ивана Народного – и их тайнами, которые якобы только ему были доверены этими людьми.

– Может быть, он и не пытался это выдавать за правду, а это было как бы его художественное творчество? Он просто, может быть, удовольствие получал от этого. А может, и сам верил в свои выдумки.

– Одно другого не исключает. Деньги нужны? Нужны. Удовольствие хорошая вещь? Прекрасная вещь. Сознание этого человека, конечно же, было едва ли здоровым. Как я уже говорил, после того как участвовал в подделке трехрублевых ассигнаций, он провел несколько лет в больнице, в сумасшедшем доме. Был целый процесс, на котором выступали известные психиатры. Диагноз официальный был "полоумный": как бы наполовину умный, наполовину – нет. Сознание его, безусловно, было очень-очень странное. И в то, что он говорил, он, как вы правильно сказали, верил. Более того, он с самого начала считал себя таким новаторским философом-теософом, поэтому он приезжал к Толстому, писал потом Толстому, распространял детальные, на самом деле не существующие реакции и ответы Толстого на его проекты. Сблизился с Рерихом в Америке. То есть был человеком, который считал, что у него особая какая-то миссия. И его истории – это своего рода фантазмы на каком-то более высоком, астральном уровне.

– Вы пишете, что ваша цель – разработать методологию разоблачения фальшивок. Какой же вы метод предлагаете?

– Прежде всего, я хочу чуть-чуть уточнить: мне неинтересны разоблачения. Разоблачить подделку – это относительно легко. Иногда это сложнее, иногда это легче, иногда обманщики проговариваются, иногда нужно провести много времени, чтобы выяснить, что это подделка, кто ее сделал, особенно если используется целая система псевдонимов. Меня интересует не то, насколько соответствует или нет данная история истине; меня интересует, почему эта фантастическая история, почему эта подделка возникает, как она отражает взгляды самого мистификатора, как она отражает тот период, в котором создается, и почему эту подделку, эту мистификацию воспринимают как реальную читатели и некоторые политические деятели. То есть я подхожу к мистификациям в каком-то смысле как Фрейд к снам. Безусловно, это не реальность, но за ней стоит, за этой мистификацией, какая-то высшая реальность, интересные процессы, которые только с помощью анализа такой мистификации могут быть выведены наружу. То есть моя цель не разоблачительная. Иван Народный все время выдумывал и печатал в огромном количестве свои мистификации, фантазмы и драмы своей жизни, жизни Европы и Америки. Меня интересует, что эти мистификации говорят о Народном и об Америке. О России они мало что говорят, а вот об американской жизни, об американских политических движениях, эстетических, культурных они говорят очень много.

– Почему американцы так легко верят обманщикам? Та же Анна Сорокина. Ведь ничего не стоило ее разоблачить, но все ей верили, давали ей деньги. Это просто какая-то страна хлестаковых. Люди подделывают свои резюме, дипломы, выдумывают себе биографию и много лет благоденствуют на этой фальшивой основе. Это какое-то особое легковерие американцев?

– И да и нет. Есть известная очень статья Юрия Лотмана о Хлестакове и хлестаковщине, где он показывает, что гоголевская хлестаковщина является порождением государственной бюрократической системы Российской империи. То есть наше вранье, выдумки, которые распространяются, которым верят, тесно связаны с социально-экономическим, политическим укладом данного общества. Я задавал себе вопрос: смог бы Иван Народный реализоваться так, как он реализовался в Америке, в России? Наверняка он бы лгал, наверняка бы он стал каким-нибудь ответственным деятелем или пытался бы стать ответственным деятелем, рассказывал бы о своих революционных достоинствах и приключениях, но едва ли он смог бы сделать то, что он сделал или попытался сделать в Америке.

У каждой страны свои хлестаковы. Иван Народный, несмотря на то что он представлял себя знатоком России, – это американский феномен. Вы абсолютно правы, что существует такая вещь, по крайней мере, мифологически существует, как американская доверчивость. Но ситуация сложнее. Потому как читатели Ивана Народного больше интересовались не правдой, а сенсационностью. И это особенность американского восприятия, как мне кажется. Интересно то, что круто, интересно то, что необычно, интересно то, что скрашивает мой день за чашкой кофе. Утром пьешь, читаешь какую-то газету: о, удивительно, как у них там в других странах ужасно, странно, надо же, что случается! То есть тут доверчивость есть, но больше интерес к сенсационности. Но когда доходило дело до того, чтобы дать Ивану Народному деньги, то денег он получал очень-очень мало.

Самый счастливый период его жизни был в 20-е годы, когда замечательный американский художник из очень-очень богатой семьи, семьи Вандербильтов, Боб Ченлер, славившийся своими скандальными вечеринками в Нью-Йорке, пригласил его жить в своем доме и выступать там в роли своего рода гуру. Здесь он был чем-то вроде религиозного учителя и одновременно анекдотической фигурой. Тогда у Народного были и деньги, хотя не думаю, что много, но, по крайней мере, крыша над головой. Он познакомился с самими знаменитыми людьми, приходившими к Ченлеру, Ченлер представлял Народного своим посетителям. Например, одно из самых таких колоритных представлений, о котором потом писали в известном американском журнале, было, когда приехал герцог Уэльский в дом Ченлера, известный в 20-е годы под неформальным именем "Дом фантазий". "Знакомитесь, принц – это принц Иван-Иван, один из моих мушкетеров, – говорил о Народном Чанлер. – Добрый русский нигилист, черт его побери, друг Ленина, Римского-Корсакова, Марка Твена, Теодора Рузвельта и Эммы Голдман. Поцелуй его, принц". Значит ли это, что принц всему этому поверил? Значит ли это, что Ченлер верил во все эти представления? Нет. Это скорее не доверчивость, а просто театрализация жизни, интерес к сенсационности, к необычности, скрашивающей серое буржуазное существование, своего рода знак искусства для Ченлера. В то же время Эмма Голдман разразилась целой статьей против Ивана Народного, где говорилось, что это самозванец и верить ему нельзя. В газетах помещались статьи о том, что Народный – человек, которому доверять нельзя, но он по-своему очень интересный персонаж. То есть здесь эстетическое восприятие соседствует с доверчивостью, часто разделить эти две вещи трудно.

Ночная жизнь Нью-Йорка. 1920-е

– Что с ним происходило в его поздние годы, в 40–50-е?

– Золотой век Ивана Народного – это как раз 20-е годы, вплоть до Великой депрессии. Потому что именно накануне Великой депрессии умер его патрон Ченлер. Вся та слава, которая была у Народного, те немногие деньги, которые у него были, квартира на Риверсайд-драйв – все это кончилось. Квартира была продана, и о нем напрочь забыли. Он продолжал публиковать какие-то свои статьи, но они едва ли приносили ему какой-либо доход. Он уехал в маленький коттедж, который купил еще в период своего относительного благосостояния в штате Коннектикут. Я туда ездил. Он жил на самой вершине горы, дом сохранился. Дом этот по-своему исторический, потому что туда приезжали известные русские эмигранты, деятели искусства. В 20-е годы, в период славы Народного, он себя изображал как такого импресарио. Он был патроном Давида Бурлюка, скульптор Коненков приезжал к нему и многие другие известные, потом прославившиеся в Америке художники, музыканты, композиторы, танцоры – они были действительно с ним связаны. Но когда он потерял все, то, по сути дела, оказался в этом домике, как в монастыре, вплоть до своей смерти в 1953 году.

Он пережил своего главного врага Сталина. Кстати, одна из его мистификаций в 20-е годы была публикация в газете Херста, потом по всей Америке это пошло, серии интервью с товарищем Иосифом С. Сталиным (не В., Виссарионовичем, а С.). Полностью выдуманная история, Сталин ничего такого ему не говорил и вообще о его существовании не знал. Он вложил в уста Сталина то, что сам хотел услышать или то, что, как он думал, американская публика хочет услышать. Но удивительно то, что Сталин узнал об этих публикациях и счел, что их сделали какие-то враги Советского Союза, обвинял Англию, обвинял рижских агентов – белогвардейцев, так никогда и не узнав о том, что, по сути дела, ввязался в диалог с совершенно несущественной исторической величиной, маленьким человечком, которого он мог видеть на партийной конференции в Таммерсфорсе.

– То есть это не шапочное было знакомство?

– Это было шапочное знакомство. Вся история связей Ивана Народного со знаменитостями – это история шапочных знакомств и шапкозакидательства. Практика Народного заключалась в следующем. Он с кем-нибудь знакомился – например, он познакомился в "Доме фантазий" Ченлера с будущим американским послом в Советском Союзе Уильямом Буллитом. Потом он ему пишет, тот ему отвечает вначале подробно, потому что вспоминает то золотое время, пьянки, оргии в доме Ченлера, а дальше Народный предлагает ему продать какие-то картины. Или, например, он предлагал Ченлеру заключить контракт на поставку воды "Боржоми", которую, как установил Иван Народный, использовала Клеопатра для чудодейственного омоложения. Или он пишет письма композитору Сибелиусу. Сибелиус ему не отвечает или отвечает коротко. Тогда Народный дописывает письма композитора Сибелиуса к себе. То же самое с Анной Павловой. То есть, если ему не отвечали или отвечали коротко, он ничтоже сумняшеся добавлял отсебятины.

Конечно, здесь чувствуется комплекс маленького человека, который неожиданно получает возможность говорить с большими и говорить много. И это тоже отличительная черта Ивана Народного. Он сочинял поддельные письма или воспоминания Римского-Корсакова, Яна Сибелиуса, Анны Павловой, Теодора Рузвельта, Льва Толстого, Антона Чехова, Дмитрия Мережковского. После революции он опубликовал историю о чудесном спасении великой княжны Татьяны Романовой. Опубликовал поддельные воспоминания безумного монаха Илиодора – был такой знаменитый враг Распутина. Моя любимая статья Народного – легенда о Шамбале, придуманная специально для Рериха в 1924 году, часто упоминающаяся в теософской литературе и ставшая основой замечательного романа Lost Horizon и не менее замечательного предвоенного фильма о тоске по удивительной утопии ученых, спрятанной в глубине Тибета.

– "Потерянный горизонт", роман Джеймса Хилтона и экранизация Фрэнка Капры. О популярности этого мифа свидетельствует хотя бы то, что свою загородную резиденцию Франклин Рузвельт назвал "Шамбала" – сегодня она называется Кэмп Дэвид.

Фрагмент фильма Фрэнка Капры "Потерянный горизонт". 1937 г.

– Видимо, он чувствовал себя дирижером какого-то грандиозного оркестра, спрятанного от публики, – это доставляло ему определенное удовольствие. Когда же нужно было для достижения каких-либо целей, он выходил наружу – например, как я уже говорил, в случае с декларацией о независимости Соединенных Штатов России. Точно так же он под своим именем опубликовал открытое письмо Гитлеру, в котором потребовал, чтобы тот отказался от власти. Чуть позже он написал открытое письмо Сталину, в котором низложил вождя народов. Народный также написал письмо в государственный департамент о том, что готов организовать в качестве профессионального журналиста-пропагандиста телепатическую кампанию, чтобы уничтожить сталинскую власть и обеспечить мирную трансформацию Советского Союза в Соединенные Штаты России.

– Как все-таки закончилась его жизнь?

– Так, как она и должна была, наверное, закончиться. Эта эпоха была эпохой лгунов, причем лгунов гораздо более корыстных и страшных, чем невинный, по сути дела, Иван Народный. Последние годы он провел в том самом коттедже на вершине горы. Про него тогда говорили, что там, наверху, живет какой-то русский мудрец, который спускается время от времени в городок и учит его обитателей жизни – такой русский Заратустра. Умер он в страшной нищете. Его сын, видимо, с ним порвал отношения и уехал. Сын, к слову, закончил Колумбийский университет, стал известным химиком и экспериментировал с грибами. О нем сохранились воспоминания Олдоса Хаксли, посетившего его лабораторию: Народный-младший там занимался гипнотизированием тараканов. Фантазию унаследовал от своего отца, но никакого наследства не получил. Иван же Народный был похоронен на местном кладбище. Смотритель этого кладбища любезно прислал мне фотографию его "могилы" – это пустое место в форме прямоугольника, там даже нет камня могильного, потому что у покойного не было денег, он был похоронен за счет этого поселка.

– В конце концов литературная мистификация – вполне респектабельный жанр.

– Безусловно. Вообще история мистификации – это отдельная тема. И среди самых знаменитых мистификаций есть очень известные произведения. Меня как раз интересуют более всего неизвестные мистификации, те, которые существуют в нашей жизни и в литературе, но не распознаны как мистификации. Более того. Давно уже было заподозрено, что в собрания сочинений известных авторов включены тексты, которые им не принадлежат, были сконструированы или придуманы издателями или некоторыми авторами, так или иначе вовлеченными в процесс издания. Отдельные тексты, которые вызывали сомнения, печатались в собраниях сочинений в разделе Dubia, то есть "Приписываемое", но всегда выходили или отдельные брошюрки, или разделы, посвященные воображаемому или мнимому автору. Например, существует целая традиция "мнимого Пушкина" – тексты, которые приписывались современниками Пушкину и некоторыми читателями воспринимались как пушкинские. Но еще более интересны те тексты, которые, как я уже говорил, сконструированы редакторами, издателями Пушкина, и сам Пушкин их никогда не писал.

Одним словом, мы живем в мире, где многие тексты – конечно же, не все, но достаточное количество – не принадлежат данным авторам. Это подтачивает наше представление о некоем каноне, аутентичном тексте. Многое срежиссировано, многое придумано современниками, и время от времени некоторые деятели придумывают фиктивные тексты, приписывают их тому или иному автору. В этом смысле как раз феномен Народного очень интересен, потому что он тексты тоже конструировал. Ему присылает коротенькое письмо какая-нибудь знаменитость, он дописывает целые фрагменты, а потом печатает как письмо этого автора. Как я уже говорил, такое случилось со знаменитым композитором Сибелиусом. Народный опубликовал его письмо. Но на самом деле письмо написано, я почти в этом уверен, самим Народным. Но оно публикуется практически во всех биографиях Сибелиуса как подлинное.

Конечно же, в этой связи возникает вопрос: что делать с мистификациями? По-моему, я уже говорил: интересно не столько разоблачение мистификаций, сколько то, зачем эта мистификация была создана данным автором, что она выражает и почему она воспринимается некоторыми читателями, иногда очень серьезными, как аутентичный текст. Мне кажется, что такая наука о мистификациях, не только их разоблачающая, но их объясняющая, важна особенно сейчас, когда весь воздух, весь эфир наполнен разного рода фейками. Безусловно, первая задача определить, что это фейк. Но это не уничтожит подделку, она будет продолжать существовать, потому что нужна некоторым читателям, некоторым группам, некоторым партиям. В этом смысле разоблачение ничего не даст. Гораздо важнее понять, как эта мистификация сделана, для чего и чем она близка тем, кто хочет ее услышать. В конечном итоге мистификация напоминает спиритическое сообщение, которое та или иная группа получает на сеансе якобы от кого-то, кого уже нет с нами, но имеющего авторитет, для того, чтобы подтвердить взгляды этой самой группы.

Учитывая то, что мы живем в мире, окруженном фантазмами, и вот мы с вами сейчас говорим по телефону, не видя друг друга, я на всякий случай хочу удостоверить, что действительно являюсь Ильей Виницким, но очень хотел бы услышать от вас: вы действительно Владимир Абаринов, которого я постоянно слушаю и читаю, а не Лексус и Вован?

– В качестве подтверждения своей идентичности публикую этот подкаст на сайте Радио Свобода.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться