Александр Генис: Хотя нашей рубрике “Картинки с выставки” уже много лет, мы далеко еще не исчерпали все нью-йоркские музеи. Что и не мудрено – их больше ста. Сегодня мы продолжим это увлекательное путешествие экскурсией в Музей Рериха.
На 107-й стрит, возле Гудзона, неподалеку от роскошной улицы Риверсайд, которую в начале ХХ века считали соперницей Пятой авеню, стоит уютный особнячок в три этажа. Затерянный среди себе подобных, он выделяется тем, что над ним развевается рериховское знамя. Это - придуманный художником символ для “рериховсего пакта”, который служит мировому искусства своего рода “красным крестом”.
Рассчитывая найти внутри медитативную тишину, углубленность и сосредоточенность, я обнаружил, что музей полон шумным народом. Украинская делегация сменяла российскую, и каждый приезжий торопился купить на память сувенир о святом месте. Рериховский музей переживает бум, которым он обязан событиями на родине мастера, где Рерих сегодня – гуру посвященных и любопытствующих. В русском Интернете Рериху посвящен – один миллион страниц.
И это понятно. Рерихом нельзя не увлечься. Я, например, не могу без волнения читать материалы его пятилетней экспедиции в Азию. Чего стоит то место, где он описывает монаха, которого одновременно видели в двух местах сразу. Музей отнюдь не оставляя в стороне мистическую сторону, о чем свидетельствует обширная издательская деятельность, предлагает нейтральному зрителю свои просто бесценные художественные коллекции. 200 работ Рериха плотно заполняют все залы и даже лестницу особняка. Помимо картин, тут выставлены антикварные редкости из собрания художника, первые издания его книг, рояль для чудных камерных концертов, которые я стараюсь не пропускать, буддийская скульптура, тибетские манускрипты и живые цветы в древних вазах. За всем этим благожелательно наблюдает с портрета жена Рериха – Елена. Примерно так я себе представлял булгаковскую Маргариту в пожилом возрасте.
Но главное, конечно - живопись. Я люблю ее с детства, но никогда не видел столько рериховских холстов в одном месте. От богатства глаза разбегаются, но картины не приедаются: горы не бывают монотонными. Лучше всего – Гималаи, которые Рерих писал из своего дома в Пенджабе, на последней границе цивилизации. Здесь кончалась политическая география и начиналась небесная. Синие на синем, святые вершины стоят по колено в снегу, распространяя покой и мудрость, свойственную всему, что не нашей работы. Горы у Рериха никогда никому не угрожают: они, скорее, нас защищают, сберегая сакральную энергию, для каждого, кто в нем нуждается, а до них, гор, дорос.
В отличие от адептов Нью-Эйдж, сделавших Рериха своим вождем и учителем, я не знаю, что такое “духовная энергия”. Мне хватает того, что я ощущаю ее, каждый раз, когда забираюсь достаточно высокого. Рерих там, среди гор, жил, и, судя по его полотнам, никогда по-настоящему не возвращался в плоскую долину.
Символист и модернист, он создал свою мифологию. В ней соткались германские легенды, русская старина, скандинавские предания, буддийская философия и индийская метафизика. Каждая картина Рериха – страница из его экуменической - альтернативной - Библии, объединяющей все изначальное, архаическое, таинственное и влекущее. Его можно, как это делают сегодня, изучать, в него можно горячо верить, но мне больше нравится просто любоваться его нерасшифрованными пейзажами. В них – суть Земли, ее гористая душа, которую нельзя понять и нельзя не заметить.
Интересно, что Юрий Гагарин, которого сейчас, в дни юбилея, так часто вспоминают, сказал, что, первым увидав из космоса нашу планету, он нашел ее похожей на картину Рериха.
Нашу экскурсию в Музей Рериха продолжит музыковед Соломон Волков. Соломон, Музей Рериха находится не так уж далеко от вашего дома. Вы часто там бываете?
Соломон Волков: Да, мы туда заходим. Это прелестное помещение, прелестное здание, и там проходят прелестные концерты. Кстати, Саша, вы помните, что в Рижском городском Музее изобразительных искусств была замечательная коллекция картин Рериха. Для меня навсегда Рерих остался грандиозной фигурой и, должен сказать, он довольно загадочная фигура, потому что когда он даже был в России, я уж не говорю о его зарубежной деятельности, которая, я думаю, не до конца еще вся документирована даже, но если говорить даже о его российской деятельности, сами посудите, ведь он сделал, пожалуй, из всех художественных символистов, наибольшую социальную карьеру. Ведь он фактически был секретарем Академии художеств, то есть он стал одним из руководителей художественной жизни России того времени. И, вполне вероятно, если бы дело так и развивалось, стал бы министром культуры русским, потому что все его мироощущение, вот эта фигура, он был настоящим руководителем в этом смысле, единственным его соперником мог быть Бенуа, и между ними существовало некоторое соперничество на этот счет. Нет вообще такой области, где бы Рерих не выделился бы: археология, реставрация, изучение Востока - все вот эти оккультные вещи. Куда не сунешься, там уже возвышается Рерих, который является авторитетом в данной области. Удивительная вещь. То же самое, между прочим, в музыке. Причем Рерих сам рассказывал о том, что с детства на него грандиозное впечатление производили оперы Глинки, которые он слушал в Мариинском театре, это как бы дом Глинки. И он вспоминал о том, как садились музыканты, и вот эти золотые страницы, вот это впечатление как будто золотом освещается страница - это свет так падал на эти ноты. И вот то впечатление, которое тогда на него произвел “Руслан”, Рерих пронес с собою всю жизнь. Увертюра к “Руслану и Людмиле”, вот эти замечательные золотые звуки, сопровождали Рериха всю его сознательную жизнь.
Другим важным очень открытием Рериха для русской культуры было освоение им восточной мистической темы. Разумеется, русский ориентализм начался не с Рериха, и как раз именно в музыке вот этот ориентализм до Рериха получил, может быть, наиболее сильное выражение, в первую очередь, в творчестве таких авторов как Римский-Корсаков и Бородин. “Князь Игорь” - великая ориентальная опера, и она довольно амбивалентная в смысле отношения автора к этим противостоящим лагерям - русских и половцев. Потому что, конечно же, в самом тексте “Песни о полку Игореве” такой амбивалентности нет. А у Бородина, который, как известно, был незаконным сыном грузинского имеретинского князя, была в крови, очевидно, подобная амбивалентность, и она проявилась, конечно же, в его замечательных “Половецких плясках”, которые оформлял, в частности, Рерих для знаменитых дягилевских Русских Сезонов в Париже, о которых мы еще будем говорить, потому что в этом году отмечается их столетие. И вот эти “Половецкие пляски” для меня тоже являются во многом эквивалентом ориентальным картинам Рериха.
И, наконец, может быть, наиважнейший вклад Рериха в музыку - он ведь являлся соавтором либретто “Весны священной”. И, кончено, и для Рериха, и для Стравинского это был прорыв на совершенно новую, неизведанную территорию, потому что все вот эти языческие ритуалы только тогда начинали по-настоящему осваиваться русской культурой, только тогда русская культура начала находить в них такие животворящие соки, если угодно, и, как оказалось, именно это языческое начало, освоенное тогда русской культурой, оказалось столь плодотворным для Запада.
Александр Генис: Интересно, что эти ритуалы нашли свое выражение и на картинах Рериха. Любопытно, что сам он писал следующее после дикого скандала, связанного с премьерой этого балета, когда, как пишет Рерих, “зрители выражали свои чувства, как самые примитивные из племен”. Дальше он пишет следующую фразу: “Но я должен сказать, что этот дикий примитивизм не имел ничего общего с утонченным примитивизмом наших предков, для которых ритм, священный символ и утонченность жеста были великими и святыми понятиями”. Вот где, по-моему, корень этого балета.
Соломон Волков: Это – безусловно, но, конечно же, это тоже модернистское преломление всех этих языческих мифов, потому что если бы появились реальные язычники, то я не думаю, что чрезвычайно благовоспитанный Рерих, такой знаменитый джентльмен розовощекий, всегда он был в смокинге и накрахмаленной рубашке, так уж себя уютно почувствовал в кругу язычников.
Александр Генис: А я с вами не согласен. Дело в том, что он путешествовал по Средней Азии, по монгольским степям, по безумным горам, и всюду чувствовал себя как дома. Его экспедиции продолжались по многу месяцев.
Соломон Волков: Это совершенно другой Рерих. Вот поэтому для меня этот человек навсегда останется загадкой. Так много разных Рерихов, он к каждому поворачивался другим лицом, и каждый раз это лицо реализовывалось им с каким-то таким совершенством, с какой-то такой законченностью. И вот одним из этих ликов для меня навсегда останется и экстаз “Весны священной” Рериха-Стравинского, и та задумчивая мелодия, та мечтательность, такая пленительная мечтательность, которая характеризует начало “Весны священной”, когда там нет еще никаких диких плясок, а вот есть только это обаяние весны, это пробуждение весенних эмоций. Точь-в-точь, как сейчас в Нью-Йорке.