Лесков написал "Левшу" в 1881 году, но действие происходит в 1855-м. Вся соль "сказа" в том, что военный министр отвергает рационализаторское предложение тульского мастера: "Не в свое дело не мешайся". Мораль: "А доведи они левшины слова в своё время до государя, – в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был". "Другой оборот" не обязательно "лучше". Победи Россия в Крымской войне, может, и по сей день в стране было бы крепостное право. История же, подобная лесковской, была в 1855 году, но была со Львом Толстым.
Молодой артиллерийский офицер составил "Проект о переформировании батарей". Толстой подал проект начальнику гарнизона Севастополя, тот передал генерал-адъютанту Алексею Философову. Тот был вдвое старше Толстого, 55 лет против 27. Воевал против Ирана, Турции (в Болгарии) и – несколько неожиданно – в Алжире. Царь разрешил помочь французам. Расстреливал арабов, получил орден Почётного легиона, а в следующем году уже расстреливал поляков. Женился на девушке, в которую был влюблён юный Лермонтов.
Лев Толстой в военной форме, 1856 год
Был хорош проект Толстого или не был, значения не имело. Философов ответил как военный министр у Лескова, только намного, намного красочнее: "[О]б вопросах высшей военной организации, к которым принадлежит возбужденный графом Толстым, рассуждают обыкновенно высшие сановники, и то не иначе, как с особого указания высочайшей власти. В наше время молодых офицеров за подобные умничания сажали на гауптвахту, приговаривая: "Не ваше дело делить Европу, гг. прапорщики; вы обязаны ум, способности и познания свои устремлять на усовершенствование порученной в командовании вашей части".
"В наше время" – видимо, когда Философов воевал в Алжире и в Польше. Проекту хода не дали, войну проиграли. Конечно, это не значит, что предложения Толстого могли переломить ход войны, так и "ружья кирпичом не чистить" тоже, скорее всего, фигура речи, а не залог успеха.
"Не ваше дело". Неудивительно, что Толстой в 1889 году писал о Крымской войне: "Подвигов деятельных никаких не было, да и быть не могло". Его спрашивали про подвиги, а он отвечал, что подвиги состояли в том же, "в чём состоял подвиг всякой артиллерийской лошади, которая стоит в своём месте, не обрывая недоуздка…"
Подвигов деятельных никаких не было, да и быть не могло
Через две недели после подачи проекта Толстой был в церкви, причащался. От набожности, как наивно писал Павел Басинский? Да нет, просто 4 марта 1855 года садился на трон новый царь. Так что Толстой утром причащался, а вечером писал: "Нынче я причащался. Разговор о божественном и вере навёл меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле".
Вот и вся цена казённому благочестию, строевой набожности.
Одновременно Толстой пишет ещё один проект – о реформе русской армии в целом. Он всего лишь начал, но то, что он написал, – это ярчайший памятник антимилитаризма: "В России … нет войска; есть толпы угнетенных рабов, повинующихся ворам".
"Двуглавая ворона в Крыму". Карикатура из лондонского журнала Punch (1855), изображающая французского и британского солдат, наблюдающих за бегством российского императорского орла.
Письмо Белинского об отношении народа к духовенству бледнеет рядом с тем, что пишет Толстой об отношении народа к солдатам: "Солдат – бранное поносное слово – в устах нашего народа, солдат существо, движимое одними телесными страданиями, солдат существо грубое. … Солдат крадет, грабит, обманывает без малейшего укора совести; дух молодечества Русского солдата состоит в пороке. Солдат презирает, не верит и не любит начальника вообще, видит в нем своего угнетателя, и трудно разубедить его. Солдат презирает и не любит свое звание".
Когда речь идёт об офицерах, текст Толстого напоминает письмо Хлестакова в Петербург: "Офицеры … служащие с одной целью украсть у правительства состояние и выдти в отставку, и безнравственные невежды, служащие потому, что … больше по направлению образования они ни на что не чувствуют себя способными".
В России нет войска; есть толпы угнетенных рабов, повинующихся ворам
"Генералы – наемники, честолюбцы… Русский Генерал по большинству существо отжившее, усталое, выдохнувшееся, прошедшее в терпении и бессознании все необходимые степени унижения, праздности и лихоимства для достижения сего звания – люди без ума, образования и энергии".
"Главнокомандующие – придворные. Главнокомандующие не потому, что они способны, а потому что они Царю приятны".
Такое можно было писать только в считаные дни, когда один царь уже был в гробу, а новый ещё не начал царствовать.
Толстой 1855 года никоим образом не пацифист. Его религиозный пафос – во имя войны, чтобы религия усовершенствовала солдата: "Из солдат наших едва ли 1/100 знает грамоте, но, что важнее еще, [едва ли] знает религию". Впрочем, если Толстой уже думает о религии "практической", "очищенной от веры", – словно хорошая водка, очищенная от сивушных масел, – то он явно чувствует некоторую негодность Христа для строевой службы.
В 1855 году, однако, Лев Толстой ещё больше Левша, чем собственно Толстой. Пьёт он уж точно не меньше Левши. К тому же играет (и проигрывает, страшно проигрывает) в карты, рискует жизнью, скача туда, где стреляют.
В 2018 году печально известное агентство "Регнум" в порядке антиукраинской агитации поместило очерк о Крымской войне. Автор (Олег Сапожников) обозвал Толстого "недисциплинированным", "вздорным" поручиком, даже ещё хлеще: обвинил в поведении "лакейском", "недостойном звания офицера". Всё дело в том, что спустя полгода после попытки пробить лбом стену Толстой проявил себя совсем в другом жанре: сочинил разухабистую песню "Как четвертого числа" про поражение русской армии. Гений он и тут гений.
Да, один из офицеров вспоминал: "[В]се хором поют толстовскую солдатскую песню про четвертое августа, а сам Толстой, тоже пьяный, дирижирует и запевает, присочиняя новые, совершенно непечатные куплеты". Но непечатное испарилось, а русский язык обогатился фразой "гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить".
Сапожников предложил судить Толстого Толстым же. В "Войне и мире" Болконский делает выговор одному адъютанту за насмешку над австрийским генералом, потерпевшим поражение: " [М]ы – или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела".
Алексей Философов - тот самый генерал, который не дал хода проекту молодого Толстого. Портрет работы Александра Варнека (1829)
Только вот Толстой-то поумнее будет. Ну какое Австрия – "отечество"? Ну что Философова понесло в Алжир? Ну разве "служение", когда Крымская война стала символом казнокрадства, бесстыдного и ужасающего. Не лакеи, куда хуже. Толстой под Севастополем отличился больше всего не личной храбростью на 4-м бастионе, а тем, что не воровал.
Сапожников воровство оправдывает: "[С]окрытие сэкономленных средств, хотя и выглядело как нарушение финансовой дисциплины, часто было связано не с хищениями, а со стремлением опытных командиров направлять средства на другие статьи расходов (например, питание солдат и офицеров), или откладывать их "на чёрный день". Поэтому Толстой в ситуации с сэкономленными средствами, будучи формально правым, повёл себя в известной степени неразумно и крайне бестактно по отношению к другим командирам". "Бестактно"! То есть соучастие в преступлении есть тактичность.
Толстой был похож на Свифта тем, что очень любил лошадей. Ему хорошо молилось, когда он ехал на лошади. Не случайно же он сравнил свои подвиги с лошадиным терпением. В истории с казнокрадством полезно помнить, что деньги шли прежде всего от голода – и солдат недокармливали (и Толстой об этом писал), и лошадей. Лошадь ведь такта не требует, ей овса подавай.
Не говори, алчная душа, что "бог подаст". Бог тебе не ключник и не ларешник, а сам подавай
Так что, вслед за Гесиодом, можно сказать, что Толстой, изобретая свою "практичную" религию, поступал если не как лошадь, то как конюх – а любой наездник и конюх, если любит коня. И историю эту вполне логично закончить напоминанием о другой новелле того же Лескова: про армейского генерала, который на смотре увидел, что лошади тощие, и разгневался. Полковник стал оправдываться — мол, конюхи… Генерал вспылил: "Вздор говорить изволите!.. Что это еще за манера друг на друга ссылаться-я-я!.. Полковой командир должен быть за все в ответе-е-е! Вы развраты этакие зате-ваете-е-е-е!.. По-о-лковой командир на эскадронных!.. А эскадронные станут на взводных. А... взво-одные на вахмистров, а вахмистры на солдат... А солдат-ты на господа бога!.. А господь бог скажет: "Врете вы, мерзавцы,— я вам не конюх, чтобы ваших лошадей выезжать; сами выезжайте!"
Один из офицеров рассказал о допущенном генералом кощунстве митрополиту и получил ответ: "Видите, как прекрасно! И как после этого не сожалеть, что духовное ораторство у нас не так свободно, как военное! Почему же мы не можем говорить так вразумительно? Отчего бы на текст "просящему дай" так же кратко не сказать слушателям: "Не говори, алчная душа, что "бог подаст". Бог тебе не ключник и не ларешник, а сам подавай..."
Генерал этот, очевидно, Владимир Яшвиль, а инцидент произошёл всё в ту же Крымскую войну. Бестактность поручика Толстого имела замечательную параллель в виде богохульства генерала Яшвиля. В конце концов, любит человек людей или лошадей, он по любому приходит к пацифизму, антимилитаризму и не едет в Алжир или Польшу людей убивать, а уходит куда-то в такую высь, где и лошадям, и людям хватает места, и убивать некого и не за что.