Чтобы полюбить Маркеса, достаточно прочесть почти любую его книгу. Чтобы понять Маркеса, достаточно прочесть первую фразу лучшей из них.

"Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его посмотреть на лед".

Как бывает только с радикально новым, дерзкий дебют ладейной пешкой оторвал книгу от сопутствующих и соперничающих жанров. “Магическим” этот зачин делает чудо – лед. ”Реализм” заключается в том, что чудом лед является лишь вблизи экватора. Не наивное техническое оправдание вымысла, свойственное научной фантастике, не еще более наивная безответственность пришедших ей на смену новых сказок “фэнтези”, а неразделимый на составные части сплав возможного с невозможным – в этом секрет мастерства, перед которым не могли устоять открывшие Маркеса читатели.

Я помню, как это было. Для людей моего поколения, чья молодость совпала с явлением “Ста лет одиночества”, первое предложение романа служило паролем, по которому отделяли своих от чужих, от тех, кто все еще цитировал писателя из другой Америки. Вместо контурного реализма Хемингуэя Маркес предлагал другую сеть для отлова действительности. Мы называли ее “магическим реализмом”, еще не зная, что этим приемом и мировоззрением пользовались (с отнюдь не легкой руки Борхеса) уже многие писатели Латинской Америки. Для нас, впрочем, вся она умещалась в той великой книге, что открыла нам новый континент на литературной карте мира.

Тем большим было мое удивление, когда я, перебравшись в Нью-Йорк, обнаружил, что меня прекрасно понимают американские сверстники. Любимец студенческих кампусов, Маркес, пожалуй, единственный из иностранцев, сумел стать культовым автором обеих Америк и двух сверхдержав. Разными, однако, были причины такой любви.

Дело в том, что магический реализм – продукт крайне специфических условий. Его питательной средой становятся те несчастные страны и народы, где под нестерпимым напором обезумевшей истории действительность теряет вменяемые черты и течет, как металл под давлением.

В страдающей хроническими войнами и государственными переворотами Южной Америке такое было нормой, в Северной – исключением. Поэтому Маркес принес американцам иной, незнакомый способ обращения с действительностью. И, как бы ни очаровал он читателей, а главное, писателей, магический реализм так и не стал органичным на американской почве.

У нас – дело другое. Мы влюбились в Маркеса, ибо сразу почуяли в нем родное. Никакая экзотика тропического Макондо не помешала нам признать в магическом реализме естественную форму существования для отечественной литературы, более того – жизни. Беря начало с Гоголя, русское искусство занималось алхимической возгонкой реальности в противоестественное и правдоподобное.

К несчастью, влияние этой магии так велико, что она выплескивается из переплета, чтобы изменить не только словесность, но и жизнь. И если для всего мира “зеленые человечки” – персонажи комиксов, то у нас они водятся в Крыму.




О творческом наследии Габриэля Гарсиа Маркеса и опыте его прочтения русскоязычным читателем Радио Свобода беседует с московским литературоведом, социологом и переводчиком Борисом Дубиным.

– Чем, прежде всего, интересен Маркес – словесной вязью, способом преобразования действительности в свой "магический реализм", сюжетным построением романов, идеологией творчества?

– Относительно влияния идеологии на творчество Маркеса я ничего не скажу, он все-таки художник, в первую очередь. Причем художник таких масштабов, которые сводят "на нет" какие бы то ни было его идеологические пристрастия, в частности, его дружба с кубинскими вождями и поддержка Кубы. Это – всего лишь одна сторона его личности, но далеко не самая важная. Конечно, Маркес – художник прежде всего, создавший свой мир в любом смысле этого слова; он выдуманную землю населил людьми, придумал сюжеты, которые объединяют и разъединяют этих людей. Маркес создал для этого оптику, поэтику, стилистику, которые нашли признание во всем мире. Конечно, Маркес был одним из гребней волны, вызвавшей в мировой литературе "латиноамериканский бум" в конце 1950-х – начале 60-х годов. Но по преимуществу эта волна, эти достижения латиноамериканского романа в то время, пожалуй, связывались прежде всего с его именем, и в первую голову – с романом "Сто лет одиночества".

Притом что имя Маркеса связано с магическим реализмом, он был писателем чрезвычайно разнообразным по творческой манере. "Хроника объявленной смерти" – это не та же самая литературная "история", что "Сто лет одиночества", а в романе "Полковнику никто не пишет" – совсем не та же самая поэтика, что в "Осени патриарха". Маркес обладал еще и очень большой широтой, разнообразием способностей. Он во многих отношениях открыл Латинскую Америку для мирового читателя, думаю, что до него преобладающая часть читающего населения Земли просто и знать не знала, что такое Колумбия. У Маркеса – огромные заслуги и в общекультурном смысле, и в смысле литературном; заслуги, которые, конечно, выходят далеко за пределы латиноамериканской словесности и испанского языка.

– Рождение школы латиноамериканского романа вызвано все-таки не просто самим фактом появления поколения талантливых писателей, но и общественными обстоятельствами послевоенного периода: ростом левого движения, отчасти – антиамериканской борьбой, кубинской революцией, либерализацией католической церкви. В целом это было мощное обновленческое движение, тесно связанное с политикой. Маркес всегда оставался политизированным человеком, он много лет просто был политическим журналистом. Неужели все-таки это не оказывало влияние на его творчество? Или гений выше таких обстоятельств?

– Можно сказать и так. По крайней мере, гений и шире, и дальше сиюминутной политики. Я думаю, что Маркес видел многое на Кубе, видел вполне адекватно, вполне проницательно. Симпатия к личности Фиделя и еще к кому-то из деятелей кубинской революции, некоторые соображения политеса и многие другие обстоятельства, конечно, сказывались. Но и мир тогда был другим – "левая волна" прокатилась в этот период не только по Латинской Америке, она бушевала и в Европе, и в США. Но вот это движение схлынуло – а Маркес остался. Причем не только тот Маркес, который писал на гребне левой волны, но и тот, который был после нее, вплоть до книжки "Вспоминая моих несчастных шлюшек" и совсем уже поздних работ. Наверное, в этом суть высокой литературы: она превосходит человека, который ее делает, в этом смысле дело Маркеса как художника значительно шире, разнообразнее, мощнее, интереснее, чем его репортажи о фестивале молодежи и студентов в Москве или о кубинской революции (притом что и в тех, и в других есть немало маркесовского мастерства, его глаза, его чувства, его слова, его понимание человека).

– Маркес оставил после себя литературных наследников?
– Я бы сказал, что у Маркеса в этом смысле другой способ влияния: не цепочка писателей, которые идут за ним, а скорее, излучение его литературы в разные стороны. Ни на кого конкретно, пожалуй, я бы не показывал пальцем – дескать, вот человек, который унаследовал творческую манеру Маркеса и продолжает его дело. Но то, что Маркес принес литературе в "Ста годах одиночества" и в "Осени патриарха" (при большой разнице поэтики этих двух романов), конечно, впиталось в плоть и кровь латиноамериканской словесности. Теперь это влияние Маркеса уже невозможно извлечь из нутра латиноамериканской литературы. Маркес и еще в одном отношении сыграл особую роль: роль, с одной стороны, местного, локального писателя, привязанного к своей земле и к ее маленькому клочку, а с другой стороны – роль писателя совершенно универсального. Никто другой не смог так соединить локальное и глобальное.

– Когда читаешь трудную прозу на чужом языке, случается так, что она тебя словно втягивает внутрь себя. Ты даже можешь не понимать значения отдельных слов, но проникаешься сутью, тканью текста. А бывает так, что сложный язык отторгает читателя, ты не можешь продраться через лингвистический строй.

– Мне, как и тысячам советских и российских читателей, повезло, я получил Маркеса на русском языке. Я тогда только-только начинал барахтаться в испанском. Но у Маркеса были замечательные переводчики на русский, увы, их уже практически всех нет среди нас – и Валерия Столбова, и Эллы Брагинской, и Людмилы Синявской, не так давно скончавшейся в Испании. То, что я пробовал у Маркеса читать по-испански, меня не отторгало, не вызывало ни языкового, ни какого-то другого отторжения. Не каждый писатель лучится таким радушием, открытостью и так легко принимает в себя аудиторию, внутрь своего языка. Маркес в этом смысле дает некоторый свет благожелательности и тепла, может быть, даже латиноамериканского пыла, но жара благоприятного, не опаляющего читателя. Это, конечно, вызывает благодарное чувство читателя, который понимает, что он не безразличен автору, напротив, что автор его гостеприимно к себе приглашает и принимает. Это сильная магическая черта Маркеса. Я думаю, не она одна, но во многом и она, будет удерживать внимание к Маркесу еще долго, – считает литературовед и переводчик Борис Дубин.

Фрагмент итогового выпуска программы "Время Свободы"