25 лет со дня смерти Александра Галича. Интервью с Юлием Кимом

"Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и должны поступать в отношении друг друга в духе братства". Статья 1 Всеобщей декларации прав человека.

В этом выпуске:
- 25 лет со дня смерти Александра Галича. Интервью с Юлием Кимом.

25 лет назад в Париже в своей квартире трагически погиб Александр Галич.

Радио Свобода подготовила целый цикл передач, некоторые уже были в эфире. И сегодня гость программы "Человек имеет право" - Юлий Ким, который был не только коллегой Александра Аркадьевича по гитарному ремеслу, по песенному ремеслу, по театральному, - но и, несмотря на то, что у вас, по-моему, 20-летняя разница в возрасте, вас все-таки связывала еще и дружба.

Как вы познакомились?



Юлий Ким: Сказать, что мы были с Галичем дружны, это сильно преувеличить действительность. Мы были с ним дружественно знакомы. Пожалуй, слово "приятельствовали" здесь ближе к действительности.

Хотя и приятельство наше было, как бы сказать, эпизодическое. Мы встречались по временам, и всего могу насчитать несколько эпизодов, когда мы с ним где-то были вместе. Это были, как правило, какие-то московские компании, и одна длительная довольно-таки поездка, которая хорошо мне помнится. Дело было в 1967 году на семинаре бардов и менестрелей, устроенном в Петушках, еще не прославленных бессмертным Веней Ерофеевым.

В Петушках был этот семинар, была поляна, собрались барды. Все они были приблизительно одного возраста, и поэтому Александр Аркадьевич возвышался среди них, как белая ворона, совершенно из другого мира прибывшая. Потому что все это была демократическая шпана в ковбойках и кедах, а это был настоящий московский сановный барин-аристократ из артистического мира. И, тем не менее, он был там желанным гостем, и два вечера - это были два его вечера, во время которых он пел все, что успел к 1967 году сочинить. Это был праздник для всех этих собравшихся бардов.

Вот это я помню неплохо. Помню даже и один такой эпизод, который мне очень понравился.

Галич сидел в огромной палатке-столовой и со всеми вкушал неприхотливую пищу. И тут в это время этого "вкушания" на него напал какой-то прыткий человек из Питера, который задал ему так называемые "резкие" вопросы: "Как объяснить, что вот вы, такой благополучный советский драматург, и вдруг так..." (в подтексте имелось в виду - "пригретый властью", что было отчасти правдой, потому что Галич уже входил в обойму классиков советской драматургии вместе с Погодиным, Розовым и другими, и так далее, и уже его изучали даже в школах - "Вас вызывает Таймыр" и другие его вещи")... И вот с этим вопросом, как это он совмещает благополучного советского автора и ярого антисоветчика в одном лице, накинулся на него молодой человек. На что Галич ответил в высшей степени спокойно и достойно. Я так и запомнил эти три пункта.

Во-первых, сказал он, у меня в столе лежит огромное количество не принятых и невозможных для советской цензуры сочинений. (Имеются в виду не песни, а сценарии, какая-то проза и какие-то стихи).

Во-вторых, я литератор, сказал он, и профессионал - и ничем другим на хлеб зарабатывать просто не умею.

А в-третьих, говорит, из того, что я написал, и то, что опубликовано в легальной советской прессе или на легальных советских сценах, по-моему, я нигде против Бога не погрешил.

И вот это мне чрезвычайно понравилось, и это был очень достойный ответ, и молодой человек сразу от него отлип.

Владимир Бабурин: Тут вы упомянули Венедикта Васильевича Ерофеева. Он сам свою поэму "Москва-Петушки" охарактеризовал так: "Бестселлер злопыхательского толка". Вот, по-моему, это определение, еще очень хорошо подходит к песням Александра Аркадьевича Галича.

Юлий Ким: Слово "злопыхательский" - из арсенала ярых советских критиков, которые - чуть что - так о злопыхательстве сразу и говорили, будь это "Театр на Таганке", будь это песни Высоцкого или вашего покорного слуги...

Владимир Бабурин: Нет, вот если это сказал Венедикт Ерофеев - это одно, а если это говорил партийный какой-то чиновник - это другое.

Юлий Ким: Я понимаю. Но Веничка тоже применил этот термин, пародируя отношение чиновника к тому, что он, Веничка, пишет. В этом смысле оно, конечно, уместно.

В этом смысле, конечно, муза Галича заслуживает такого в кавычках эпитета, хотя, конечно, сказать, что Галич был исключительно только сатирик, это значит ничего не знать о Галиче и не понимать в нем. Потому что это был, я бы сказал, трагический лирик в самом высоком смысле этого слова. Мне кажется, вся его поэзия это и подчеркивает.

Владимир Бабурин: Вот, на мой взгляд, все, что Александр Аркадьевич написал, никогда не устаревало. Ну, практически, никогда не устаревало. Вот "Наши танки на чужой земле" - это, по-моему, на все оставшиеся времена, и даже еще до рождения Галича это подходило со времен...

Юлий Ким: Ну, это само собой.

Владимир Бабурин: ... освободительных походов.

Юлий Ким: И на Афган достало, хотя уже Галича не было на свете, да.

Владимир Бабурин: Вот как вы считаете, почему?

Юлий Ким: Ну, потому, что Галич видел события, проблемы во всей глубине, и эту глубину доставал в своих песнях.

Ну, что ж тут удивляться-то? Это человек, уже давно поработавший на ниве русской словесности. И, конечно, весь его предыдущий писательский опыт, и поэтический, и драматургический, конечно, уже помогли Галичу-песеннику именно создать тот жанр, который иначе, как "песни Галича", не назовешь. Как есть жанр "песни Высоцкого", "песни Окуджавы", вот есть жанр "песни Галича". Можно этому жанру подражать, пробовать писать что-то в духе этого жанра (чем я занимался неоднократно), но вот он - жанр со всеми его законами. И, конечно, он создал его, опираясь на свой огромный уже - словесный и писательский - опыт.

Владимир Бабурин: Правильно ли будет сказать, что ваш жанр, который, наверное, правильнее всего назвать театром Юлия Кима, во многом вырос из Галича?

Юлий Ким: Я бы не сказал, что "прямо из Галича", но отрицать его влияние на меня было бы смешно. Это влияние было прямое и 100-процентное. То есть не в том смысле, что на все, что я сочинил, действовал Галич и только он, но его влияние было прямое и неотразимое. Это - да, конечно.

У меня есть даже несколько ему подражаний. Некоторое просто даже не только подражания, но и прямые "похищения" из него. Как, например, песенка, которую я сочинил ему в подарок. Это было в 1968 году. Опала его только начиналась. Выразилась она, в частности, в том, что свое 50-летие он решил отмечать не в Москве. А праздновал его в Дубне, в кругу любимых ядерных физиков, когда еще им позволялось многое в области "художественной самодеятельности". Вот там у них, не на сцене, а в какой-то частной компании, он и отметил свое 50-летие. Я приехал по его приглашению с подарком, сочиненным, прямо опираясь на две его знаменитых песни.
Сэкономил я на баночку одну,
Да не выдержал - глотнул, оставил треть.
И поехал в подмосковную Дубну
Там на Галича хоть глазом посмотреть.

А Дубна - она, ох, не близенько,
А в Дубне одна только физика.
Никаких людей, словно померли,
Никаких идей, только формулы.

Позитроны, фазотроны, купорос.
Разгребаю я всю эту дребедень.
А как кончился физический нанос,
Вижу Галича с гитарой набекрень.

Он сидит себе, нога на ногу,
Будто на "губе", будто надолго.
Ой, какая чушь, блажь, которая
Человека вглубь запроторила.

А мне Галич отвечает: "Ты садись
Да пройди ты свою баночку до дна.
Я ведь сам сюда приехал на всю жизнь
И не выеду отсюда ни хрена.

Чай, протоны все тебе застили,
А ведь в них вся соль, в них все счастие.
Только тут и жить для своих целей,
И струна звенит, да и сам целей".

Я расстегиваю свой комбинезон,
Достаю газетку - на, мол, посмотри.
В ней сообщение ТАСС:
Переворот в Москве, первый декрет новой власти, обозначение Солженицына главным цензором Советского Союза...
Тут мы кинулись в попутный позитрон
И в кабак. И там надулись, как хмыри.

А на утро радио говорит,
Что, мол, понапрасну шумит народ.
Это гады-физики на пари
Крутанули разик наоборот.

Мы переглянулися - и в Главлит.
А там все по-прежнему, ну и ну! Ого-го!
Мы сложились с Галичем на пять поллитр,
Сели без билета, - и айда в Дубну.

А Дубна, она, ох, не близенько.
А в Дубне одна только физика.
Только тут и жить для своих целей.
И струна звенит, и сам целей.
Эй-цвей-дрей.



Владимир Бабурин: То, что вы сейчас спели, напомнило мне одну довольно значительную вещь в моей жизни, которую я бы даже так сформулировал: я помню прекрасный момент, с которого у меня началась перестройка, с которого я в перестройку поверил, что, да - действительно, что-то реально изменится.

Это была всего-навсего публикация в "Московских новостях", такая, на страничке, где у них было три автора, была статья Булата Окуджавы, где он писал, в частности, и об авторской песне. И называя своих любимых бардов, первым назвал имя Александра Галича, который был еще тогда запрещен, не разрешен. Но вот это была первая публикация, хотя бы только упоминание.

Юлий Ким: Какого года?

Владимир Бабурин: Видимо, год был, наверное, 1985 или 1986.

А через буквально неделю я был на вашем концерте, где вы пели эту самую песню. Правда, там была еще одна "купюра", потому что строчка о назначении Солженицына главным цензором Советского Союза была заменена на назначение Ростроповича министром культуры.

Я вот к чему все это рассказал. Потом пошел целый поток, стали издаваться книжки, сниматься с полок фильмы, всего было много-много-много. И вот сейчас прошло 25-летие, такая скорбная годовщина, и практически никто, ни один телевизионный канал об этом не вспомнил. Я боюсь, что и для нынешней власти Галич стал опять неудобен и, может быть, даже опасен. У вас нет такого опасения?

Владимир Бабурин: Нет, у меня такого опасения нет. И я, в данном случае, всю ответственность за это невнимание перекладываю на плечи наших средств массовой информации и наших культурных работников. Я думаю, сейчас никто бы не запретил или даже не поморщился вспомнить Александра Аркадьевича. Это наше привычное российское халдейство, наше невнимание к нашим ценностям. Только в этом я усматриваю...

Конечно, мы недалеко еще отъехали от Советов, и можно заподозрить злой умысел, но мне кажется, сейчас власти достаточно свободно машут рукой на то, что произносится и печатается, и так далее. Я знаю, что, конечно, не так уж свободно. Конечно, они стараются прибрать средства массовой информации к своим рукам (и эфир, и печать), но поставлены такие уже правила игры и существования, в которых властям это делать куда труднее, чем это было при Советах.

Владимир Бабурин: Хоть и не имеет история сослагательного наклонения, но вот если представить, что не случилось бы 25 лет назад этой трагедии в Париже, и Галич, уже сильно постаревший, был бы здесь сейчас. Он бы вернулся непременно (в этом-то я уверен на 100 процентов), какое бы место он занимал? Чем бы он занимался?

Юлий Ким: Насколько я себе представляю этого человека, эту натуру, я думаю, это был бы взлет его творческих сил, и он бы сказал все, что он задумал когда-либо, как художник, в полный разворот своего мощного таланта.

Это был человек глубокого художественного смысла. И мне кажется, что мы бы получили сейчас и роскошную прозу, и роскошную драматургию, наполненные совершенно удивительным содержанием. Мне кажется, он больше пошел бы по линии, скажем, Евгения Шварца, и вот тут бы, может быть, развернулся его и юмор, и ирония, и его мудрость.

Безусловно, боль и горечь, и чувство ответственности за все, что происходит на земле и в России, все это осталось бы при нем, но мне кажется, развернулась бы та сторона его художественной натуры, которая так и не успела по-настоящему воплотиться.

Владимир Бабурин: Почему же он все-таки оказался настолько страшен? Вынуждены были уехать в 1970-е годы очень многие. Перед многими был поставлен выбор: либо ехать на восток, за колючую проволоку, либо выезжать на Запад. Но тот удар, который власть нанесла по Александру Галичу, он, по-моему, несоизмерим с той опасностью, которую он, по мнению властей, для этой власти представлял. Хотя доставалось и другим, но Галичу досталось, как мне кажется, значительно больше других.

Юлий Ким: Ну, в данном случае я думаю, что он совершенно стоял в той же самой когорте, где числились и Максимов, и Войнович. И уж куда более мирный, чем Галич, Владимов - и тот вынужден был покинуть Советский Союз. Так что все, что не вписывалось в рамках официальной советской пропаганды, все подвергалось либо давлению, либо выдворению. Вот и он там оказался.

А что касается его музы, то она, конечно, была наиболее крамольной. Она была, я бы сказал, самая крамольная, потому что он бил по самым больным местам. Он бил по сталинизму как основе всей советской коммунистики и всего социализма, всей идеологии.

Владимир Бабурин: А вот способ распространения, магнитная лента? То, что к этому получало доступ значительное большее количество людей (книгу все-таки меньше прочитают)...

Юлий Ким: Да, это "магнитиздат"... "Магнитиздат" - это было море, на которое контроль Комитета госбезопасности не распространялся.

Владимир Бабурин: У Виктора Платоновича Некрасова в одной из вещей, уже там написанных, на Западе, есть такой пассаж. Он размышляет о русской литературе и говорит: все бы ничего, все вроде "всех к ногтю", но вот появились эти барды... Ну, слава Богу (ну, для властей, он имеет в виду), два самых зловредных уже померли. И вот что вот этот самый "магнитиздат" по силе был гораздо сильнее, чем вся литература, вместе взятая.

Юлий Ким: Ну, трудно сказать, в каком смысле. Был еще и самиздат, как вы знаете. Тоже стихи невероятные.

Конечно, сила воздействия была несоизмерима со многими вещами, которые выходили даже и в самиздате, потому что "магнитиздат" запретить и контролировать власти были не в состоянии. Но, с другой стороны, "магнитиздат" был достаточно ограничен в своем репертуаре. Он главным образом тиражировал песни. И, пожалуй, только песни.

И вот в данном случае, конечно, Галич занимал самое первое и бесспорное место по уровню крамолы, по уровню антисоветизма. И в этом смысле, конечно, он должен был быть выдворен в ту или другую сторону. На Запад или на восток. Это было абсолютно закономерно. Так что здесь нечему удивляться.

Сказать, что этот удар для него был так уже неожидан, тоже нельзя. Ведь он уже практически не издавался с 1970-1971 года. Все. Его книги изымались, и его вполне благополучные сценарии запрещались. Выступать ему было нельзя, он зарабатывал либо, как негр, черной литературной поденщиной, либо концертами, которые он давал на дому то там, то сям. Так что это тоже уже началась травля его тогда.

Так что он был к этому готов. И в этом смысле он прошел, я думаю, тот же путь, что и Войнович, и другие наши.

Владимир Бабурин: А вашу песню про советский экспорт...



Юлий Ким: Да, конечно. Я сочинил в 1988 году песенную пьесу, которая называется "Московские кухни". Она вся о наших диссидентах и о временах, которые их порождали, вот о 1960-х и 1970-х годах. И, конечно, вся эта пьеса песенная, которую можно смело назвать мюзиклом, вся она на интонациях Галича, Окуджавы и Высоцкого. Тут я дал себе полную волю и подражал им со всей присущей мне возможностью.

В частности, песня "Наш экспорт", куда судьба Галича вписывается абсолютно, всецело и органически (я имею в виду его вынужденную эмиграцию), была, конечно, прямо продиктована музой Галича.


Взял я водочки на грудь и портвею,
Огурцом заел, занюхал геранью.
И в Генеральную пришел ассамблею,
И с трибуны обратился к собранью.

Дескать, что уж Би-Би-Си и "Свобода",
Разоврались, говорю, прям стыдоба.
Будто с нас, окромя газу и лесу
Никакого никому интересу.

Отвечаю словоблудам поганым,
Соблюдая этикет и манеру,
"Что ж, вы, гады, за своим чистоганом
Позабыли про культурную сферу?

Это Сталин был зажимщик и деспот,
Никого не отпускал безвозвратно.
А в ООН каков устроили экспорт?
Высший сорт, и абсолютно бесплатно...

Как шепнут, бывало, верные люди,
Что, мол, ценят Ростроповича Штаты,
Ладно, пусть. Мы потеряем в валюте -
Принимай нашу Славу, ребяты.

А кто играет за Париж и за Цюрих?
Боря с Витей, Ленинградская школа.
А кто за всех американцев танцует?
Да это ж Мишка из ЦК комсомола.

А что касается поэзии и прозы,
Мы же тоннами их вам поставляем.
Я вам честно говорю - это слезы,
Что себе мы на развод оставляем.

Вот Солженицына-то как вывозили!
Не хочу, - говорит, - никуда из России".
И пришлось его с душевною болью
Всем конвоем волокти к Генрих Беллю.

И Войновича с Галичем нате,
И Горбаневскую с Вишневскою - битте.
И умоляю вас: ни слова о плате,
Ну, там, парочку агентов верните.

Вот с компьютерами, да, дело плохо.
Нет на вывоз ни хрена, скажем честно.
Ну, а этого добра у нас много,
И куда его девать - неизвестно.

Владимир Бабурин: Я немножко оказался не прав, когда сказал, что никак годовщина смерти Галича не была отмечена. В минувшее воскресенье в полдень канал "Культура" показал фильм "Бегущая по волнам", одним из авторов сценария которого был Александр Галич. (Единственный, кстати, фильм, где сам он пел одну из своих песен). Правда, воскресенье в России был объявлен рабочим днем, и аудитория у фильма была небольшая.

Александр Галич:
Все наладится, образуется, виноватые станут судьями.
Что забудется - то забудется, сказки сказками, будни буднями.
Все наладится, образуется. Никаких тревог не останется.
И покуда не наказуется, безнаказанно и мирно будем стариться.