Говорят, что алкоголь отшибает память. Есть даже выражение: «напиться до беспамятства». У меня другой опыт. Герой Марселя Пруста возвращается в детство благодаря вкусу и запаху сдобного пирожного и липового чая. Моя машина времени – это вино. Но не только вино.
Я живу в Праге уже много лет и часто бываю в Вене, где всегда захожу в Музей истории искусств. В Х зале этого музея выставлена картина Питера Брейгеля
Полчаса с можжевёловкой в венском баре после посещения музея – одни из самых интенсивных фрагментов моей бренной жизни. Я снова и снова возвращаюсь в XYI век, слышу хруст снега, тяжёлое дыхание псов, треск пламени, звон колоколов, шорох птичьих крыльев. Можжевёловка оттачивает акустический и визуальный рельеф зимнего дня, который навсегда вписан в календарь европейской культуры. Ещё о зиме. У зим бывают имена, не так ли?
Одна из них звалась Наталья.
И было в ней мерцанье, тайна,
И холод, и голубизна.
В конце 60-х – начале 70-х прошлого века я бывал на подмосковной даче в Опалихе у Давида Самойлова и его жены Галины. Мне повезло, прямо скажу: посчастливилось. Мэтр великодушно относился к моим поэтическим опытам и время от времени приглашал в гости. Честно говоря, поразительно умным и проницательным собеседником была Галина. Давид Самойлович держался едва ли не в тени. Но новые стихи читал охотно. Часто садился к фортепиано и что-то наигрывал. Может быть, Сальери? Он готовил тогда публикацию о Сальери и собирался представить музыку великого итальянца читателям и слушателям журнала «Кругозор». Любовь этого «самого пушкинского» русского поэта середины ХХ века к Сальери была трогательно вызывающа. Я позже понял в чём заключался, по крайней мере для меня, урок Самойлова: он никогда не хватал истину за грудки, а приближался к ней кругами, неторопливо, лёгким шагом. Должно быть, чтобы не спугнуть её.
И были дни, и падал снег,
Как тёплый пух зимы туманной.
А эту зиму звали Анной,
Она была прекрасней всех.
Иногда мы вместе выпивали, чокались маленькими рюмками с водкой. После ужина он провожал меня по скрипучему снегу к электричке. Было темно, тоскливо лаяли деревенские собаки. Я молчал, потому что не мог найти слов, передающих волнения и радости. За меня говорили звёзды.
Крепкие напитки я не пью уже много лет. Но иногда, когда на столе красная лососёвая икра или маринованные грибы, наливаю рюмку водки, чокаюсь с друзьями, делаю несколько глотков. И тогда возвращаются стихи:
Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.
Я живу в Праге уже много лет и часто бываю в Вене, где всегда захожу в Музей истории искусств. В Х зале этого музея выставлена картина Питера Брейгеля
Jagers in de Sneeuw, Pieter Bruegel de Oude
«Охотники на снегу» (1565 г). Пять часов на поезде – и ты снова рядом, говоря высокопарно, с «фрагментом вечности». Чем завершится встреча с «вечностью», я знаю: где голландские охотники, там и кровавое мясо, а где кровавое мясо, там и можжевёловка jenеver. Её можно спросить в любом венском баре. Лучше со льдом или в замороженном стакане.Полчаса с можжевёловкой в венском баре после посещения музея – одни из самых интенсивных фрагментов моей бренной жизни. Я снова и снова возвращаюсь в XYI век, слышу хруст снега, тяжёлое дыхание псов, треск пламени, звон колоколов, шорох птичьих крыльев. Можжевёловка оттачивает акустический и визуальный рельеф зимнего дня, который навсегда вписан в календарь европейской культуры. Ещё о зиме. У зим бывают имена, не так ли?
Одна из них звалась Наталья.
И было в ней мерцанье, тайна,
И холод, и голубизна.
В конце 60-х – начале 70-х прошлого века я бывал на подмосковной даче в Опалихе у Давида Самойлова и его жены Галины. Мне повезло, прямо скажу: посчастливилось. Мэтр великодушно относился к моим поэтическим опытам и время от времени приглашал в гости. Честно говоря, поразительно умным и проницательным собеседником была Галина. Давид Самойлович держался едва ли не в тени. Но новые стихи читал охотно. Часто садился к фортепиано и что-то наигрывал. Может быть, Сальери? Он готовил тогда публикацию о Сальери и собирался представить музыку великого итальянца читателям и слушателям журнала «Кругозор». Любовь этого «самого пушкинского» русского поэта середины ХХ века к Сальери была трогательно вызывающа. Я позже понял в чём заключался, по крайней мере для меня, урок Самойлова: он никогда не хватал истину за грудки, а приближался к ней кругами, неторопливо, лёгким шагом. Должно быть, чтобы не спугнуть её.
И были дни, и падал снег,
Как тёплый пух зимы туманной.
А эту зиму звали Анной,
Она была прекрасней всех.
Иногда мы вместе выпивали, чокались маленькими рюмками с водкой. После ужина он провожал меня по скрипучему снегу к электричке. Было темно, тоскливо лаяли деревенские собаки. Я молчал, потому что не мог найти слов, передающих волнения и радости. За меня говорили звёзды.
Крепкие напитки я не пью уже много лет. Но иногда, когда на столе красная лососёвая икра или маринованные грибы, наливаю рюмку водки, чокаюсь с друзьями, делаю несколько глотков. И тогда возвращаются стихи:
Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.