Сезон отпусков... В этот раз для меня – довольно неожиданно – он проходит под впечатлением от творчества Владимира Короленко – российского "писателя-демократа" (1853–1921), как его называли в советском литературоведении. В живописнейшей местности – на хуторе Хатки на Полтавщине – на даче Короленко местное предприятие органического сельского хозяйства "Агроэкология" и Полтавский литературно-мемориальный музей писателя каждый год организуют и, при стечении приезжей культурно-научной публики и местных жителей, празднуют день рождения Владимира Галактионовича. Из звучавших с веранды дачи речей, из моих разговоров за общим застольем – с сотрудниками музея Короленко, с изучавшими писателя учеными, писавшими о нем журналистами – я узнал много неожиданных деталей, удаливших "хрестоматийный глянец" с облика писателя.
"Писатель-демократ", оказывается, был велосипедистом! Короленко ездил на велосипеде по Полтаве и на даче в Хатках – в частности, на почту за десяток с лишним километров в Великие Сорочинцы. Более того, говорят, он приезжал на дачу на велосипеде – 85 километров! – причем вроде бы даже вдвоем с женой. Подзадоренный этим, я за день проехал на велосипеде от дома Короленко в Полтаве до его дачи в Хатках – и могу достаточно категорично утверждать: Короленко и тем более его почти ровесница жена – уже немолодые, на тогдашних тяжелых велосипедах, в неудобной для езды одежде – не могли преодолеть за день это расстояние с массой затяжных подъемов и спусков.
Что мы помним о Короленко? Что он – автор повестей "Слепой музыкант" и "Дети подземелья" и крылатой (в том числе буквально) фразы "Человек рожден для счастья, как птица для полета", обогатившей гуманистическую риторику и набор советских лозунгов. Но кто помнит отличный рассказ "Соколинец", о котором Чехов сказал: "Он написан как хорошая музыкальная композиция"? С новым интересом, даже азартом я погрузился в тексты Короленко – за столом в кабинете писателя на его даче: восстановленная в 2003 году, она превращается в дом творчества усилиями основателя "Агроэкологии", 80-летнего хлебороба-академика Семена Антонца и его дочери Антонины.
Мне показалось, чрезвычайная совестливость и человечность делали Короленко социально сверхответственным, и эта сверхмотивация мешала его литературному творчеству. "Люди погибают невинно, совершается вопиющее дело, и я не могу сейчас ни о чем больше думать" – Короленко в письме октября1895 года; увы, "совершение вопиющих дел" вокруг преследовало Короленко всю жизнь, и, похоже, именно оно преждевременно свело его в могилу. Болезненность общественной проблематики "оглушала" (во всех смыслах слова) его фантазию, сдерживала словесные изыски. Более того, нещадно и едко, Короленко критиковал социально неангажированный литературный модернизм, теснивший критический реализм, – в рецензии на "рассказ о чудесах в решете Альмквиста и сонату Стриндберга". Социальный груз художественной прозы сковывал и чувство юмора Короленко: оно проявляется лишь иногда – мелким штришком, полутоном, мимолетным проблеском. Своему чувству юмора он дал волю вполне только в сказке "Стой, солнце, и не движись, луна!" – читая о том, как воевода Устаревший, опасаясь конца своего правления, запретил ход времени, призвал к власти унтера Мрак-Могильного и занял круговую оборону против весны, я невольно думал о наследнице той страны, в которой писал эту сказку Короленко.
Но то, что сдерживало, ограничивало Короленко как мастера художественной литературы, оказалось его огромным достоинством как писателя литературы реальной жизни. Вспомнился чей-то совет тем, кто хочет побольше узнать об эпохе и стране: читать не самых знаменитых ее писателей, а тех, что поскромнее, из "второго ряда": они точнее, полнее передают быт и нравы. Не случайно современники называли десятилетие наиболее активной литературной и общественной деятельности писателя "эпохой Короленко".
Я пишу эти строки в просторной мансарде-кабинете Короленко на его даче, с видом на долину реки Псёл, плавно текущую к Днепру под безоблачным небом, – дивная картина гармонии! – в пятистах километрах восточнее гибнут украинцы, русские, буряты, чеченцы… Ужас распада Российской империи продолжается
Вот, например, начало заметки Короленко "Стереотипное в жизни русского писателя. К некрологу гр. Е. А. Салиаса": "Когда умирает русский писатель, какого бы калибра он ни был, то ему, как всякому подсудимому на суде, прежде всего, вероятно, предлагают на том свете вопрос: "Был ли в каторжных работах? На поселении в Сибири? Под судом? В тюрьме? Ссылался ли административно? Или, по меньшей мере, не состоял ли под надзором полиции, явным или тайным?" И редкий из нашей братии может, положа руку на сердце, ответить: на каторге не бывал, под судом и следствием не находился, под явным и тайным надзором не состоял. Такая уж преступная профессия".
Далее следует собственно история Салиаса-де-Турнемира – "графа, аристократа, цензора, вообще человека "вполне благонадежного". Во время волнений в Московском университете в 1861 году он был избран в делегацию из трех студентов и отвез прошение "на высочайшее имя". На следующий день Салиаса принял шеф жандармов князь Долгорукий, "человек уже пожилой и благосклонный", по-отечески пожурил и отпустил с миром; студенческие волнения сами сошли "на нет". Граф Салиас закончил университет, сделал успешную благонамереннейшую карьеру, дослужившись до "члена комитета цензуры иностранной в Петербурге и, наконец, управляющего конторы императорских театров", был жалован российским гражданством и чином надворного советника, представлен царю-батюшке… Чтобы через 19 лет успешной верноподданнической карьеры, остановившись в провинции у губернатора-приятеля, узнать от ошеломленного домохозяина, получившего вослед гостю секретную бумагу, – что он, граф и надворный советник, находится под тайным надзором полиции. Девятнадцать лет "полиция озабоченно отмечала его приезды и отъезды, … росло соответствующим образом и дело об этом опасном человеке в сыскных учреждениях".
Короленко напоминает, что Пушкин (это "наше все") "был менее счастлив и числился неблагонадежным чуть не полвека спустя после своей смерти". И только когда вновь назначенный шеф жандармов генерал Мезенцев потребовал к себе списки поднадзорных для просмотра и обнаружил в них "мертвых душ", включая Пушкина, он "распорядился очистить списки неблагонадежных лиц от умерших литераторов, чтобы в них осталось более простора живым". Какая убийственно-ироничная, почти щедринская концовка!
"Те времена, – пишет Короленко, – были много благодушнее наших. Теперь этот роковой штемпель лишает заклейменного огня и воды, преграждает ему доступ на всякую казенную службу, заставляет господ губернаторов "не утверждать" кандидата на службу земскую, а иной раз даже гонит с частной, оставляя торную дорогу только в эмиграцию или в нелегальные". Полезное напоминание тем, кто, прослеживая генеалогию советских и постсоветских "органов" политсыска и репрессий, ограничивается триадой карательных "КГБ-ОГПУ-ВЧК" страны "победившего социализма", – и почему-то забывают об их предшественниках в Российской империи, чей опыт и практики советские и постсоветские жандармы довели до совершенства и распространили на всю страну.
Об этом, кстати, писал и сам Короленко в письме Горькому незадолго до своей смерти в 1921 году: "Да, не веселое вообще время. Как-то у меня спросил товарищ председателя всеукраинских чрезвычаек, встретив меня в полтавской Ч.К., куда в то время я, по разным делам, ходил чуть ли не ежедневно – "каково, дескать, Ваше впечатление, Вл.[адимир] Гал.[актионович]?" Я ответил правду, что если бы жандармы в свое время имели право не только ссылать нас, но и расстреливать административно (то есть без суда и следствия, одним только решением чиновников. – С. М.), то это было бы то самое, что теперь происходит на наших глазах. – Но ведь это, В. Г., на благо народа! – Я выразил сильное сомнение, чтобы для блага народа были пригодны даже и такие средства".
Еще одна интересная особенность Короленко: он хоть и оппозиционен политическому укладу Российской империи, но тем не менее мировоззренчески является полностью продуктом имперским. Демократ в чистом виде (причем боровшийся за свои убеждения и права человека, включая равенство прав национальностей, энергично, упорно, ценой риска для здоровья и жизни, арестов, тюрем, ссылок, "кровоподтеков на пальцах"), Короленко чужд каких-бы то ни было нацелено национальных чувств. Именно поэтому особенно весомым, объективным свидетельством состояния "украинского вопроса" звучит его очерк "Котляревский и Мазепа", о происшествии, достойным пера автора "Ревизора".
Кто такой Котляревский? Это "…некрупный и … вполне благонадежный чиновник ("попечитель богоугодных заведений" Полтавы. – С. М.), заслуги которого в скромной мере поощрялись русским правительством. Но в его сердце горела любовь к украинской "мужицкой" речи. Он первый стал писать на языке, на котором говорило население целого края, но у которого не было (современной на тот момент. – С. М.) письменности. Он сделал этот мягкий, выразительный, сильный, богатый язык языком литературным, и украинская речь, которую считали лишь местным наречием, с его легкой руки зазвучала так громко, что звуки ее разнеслись по всей России". "Он – автор "Наталки Полтавки", пользующейся широкой популярностью далеко за пределами Украины, и "Энеиды" (национальной бурлескно-травестийной поэмы по мотивам эпоса Вергилия. – С. М.), которую часто цитируют даже люди, не знающие украинского языка…". Короче, Иван Котляревский – основатель новой украинской литературы и современного украинского литературного языка, за каковой был принят полтавский диалект.
И вот "благодарная Украина – по инициативе полтавского самоуправления – воздвигла поэту памятник, с надлежащего, конечно, разрешения начальства. Высшее начальство, – поясняет Короленко, – в то время ничего не имело против благодушного, по-украински сентиментального и по-украински же шутливого поэта, написавшего такие милые и вполне безобидные вещи". На открытие памятника, на "торжество украинской речи" в "скромную Полтаву" в 1903 году приехали представители украинской интеллигенции из России и из Австро-Венгрии, где жили миллионы украинцев. "Русская", как говорит Короленко, "Полтава стала центром паломничества галицкой интеллигенции, говорящей, пишущей, учащейся и учащей по-украински".
В программе торжеств – заседание в городском театре имени Гоголя. "Можно было предвидеть, что на празднике украинского слова и речи будут украинские". Однако "местные представители бюрократии… оказались застигнутыми врасплох". Губернатор был в отпуску; вице-губернатор Фонвизин – по иронии судьбы, потомок знаменитого писателя – "присутствовал официально на открытии памятника… затем он "благоразумно" удалился, чтобы не проявить излишнего участия в чествовании памяти поэта, писавшего на "языке Мазепы". Перед этим шепнув городскому голове ("человеку почтенному, но до комизма бесхарактерному и трусливому"), что "украинские речи для русских подданных неудобны".
Первыми на торжественном заседании в театре выступали гости из-за границы: "Галичане говорили плавно, красиво и свободно. Было видно, что за рубежом, в Австрии, речь Котляревского и Шевченка давно уже стала орудием публичного, научного и политического слова, орудием культурной борьбы за самостоятельность… Но лишь только та же украинская речь раздалась из уст российских, а не австрийских, украинцев, городской голова… тотчас же запретил чтение адресов. …один за другим выходили представители… русской Украины с готовыми адресами, начинали чтение… тотчас же бедный манекен, плясавший на ниточке городской администрации, прерывал его и повторял шаблонную запретительную формулу. Вместо торжества, вышла печальная трагикомедия. Выходило таким образом, что язык Котляревского и Шевченка… законен только в Австрии. На своей родине, в своей колыбели он запрещен". Тогдашняя русская пресса в основном, к ее чести, отнеслась к этому эпизоду "с чувствами горечи и осуждения", равно как и "к дальнейшим проявлениям того же вандализма… в последующие годы в виде закрытия просветительных учреждений, газет и журналов на украинском языке и объявления "мазепинством" самых законных элементарно-культурных стремлений украинцев". Короленко завершает статью пророчески: эта "административная нелепость … может сделаться эпиграфом для целой политической полосы, создающим свои мрачные прецеденты, вопреки более компетентным, благожелательным и разумным обещаниям".
Так оно, увы, и вышло. И сейчас, когда я пишу эти строки, сидя в просторной мансарде-кабинете Короленко на его даче, с видом на обширную долину реки Псёл, плавно текущую к Днепру под безоблачным светло-голубым небом, – дивная картина покоя, гармонии, умиротворения! – в пятистах километрах восточнее гибнут украинцы, русские, буряты, чеченцы… Маразм и ужас распада Российской империи продолжаются. И вот слова Короленко: "Опять повторяю: нужно вернуться к свободе. Многое уже испорчено, но если что может нас вернуть к подобию прежнего благосостояния, то только возвращение к свободе. Прежде всего к свободе торговли. Затем к свободе печати, свободе мнения… Если возможен выход для России, то он только в одном: в возвращении к свободе".
Сергей Мирный – киевский писатель, эколог, киносценарист