Памятник Корнею Ивановичу

Иван Толстой: После долгих цензурных мучений Чуковскому повезло. И дело не только в преследовании его детских книжек до войны командой обскурантистов под эгидой Надежды Константиновны Крупской. То был грубый наезд асфальтовым катком. Я имею в виду препоны 60–70-х годов, застойного времени, когда самому Чуковскому и его наследникам не давали переиздавать взрослые книги, труды Чуковского-критика и литературоведа. Параллельно выпускалась его детская классика с иллюстрациями 20–30-х годов, но выхолащивалось историко-литературное наследие: о Горьком нельзя, о футуристах нельзя, об Ахматовой нельзя, о Некрасове только большой скучноватый том, удостоенный Сталинской премии, а искрометные книги 20-х о том же Некрасове – запереть и забыть. Хотя у букинистов и не запрещать.

Поверх барьеров с Иваном Толстым

Отдельная драматическая судьба – у такого памятника, как "Чукоккала".

И вот оковы тяжкие пали, стало можно всё. "Чукоккалу" выпустили полную, несколько раз, дневник писателя – тоже, собрание сочинений в 15 томах украшает лучшие библиотеки, иллюстрированный биографический альбом, подготовленный Гослитмузеем, и большая биография в серии ЖЗЛ.

Память Чуковского уважена.

И вот на всей этой библиографической арке появилась мощная колесница, управляемая историком литературы и поэтом Вадимом Перельмутером. Издательство "Рутения" выпустило составленный им том (правильнее сказать – увраж) "Корней Чуковский для детей и взрослых". На шестистах страницах воспроизведены – с самыми интересными вариантами – шесть первых детских книг писателя: "Крокодил", "Мойдодыр", "Тараканище", "Мухина свадьба" (другое название "Муха-Цокотуха"), "Бармалей", "Телефон" и "Муркина книга".

О значении Чуковского для русской поэзии ХХ века Вадим Перельмутер в нашем разговоре расскажет сам, как и о разнообразии иллюстраций, а я только отмечу тщательность и любовность подготовки издания: статьи, примечания большие и малые, справки о художниках, библиографические сноски и так далее. Получился своего рода Литературный памятник.

Вот почему я смело утверждаю: Чуковскому повезло – с изданиями и с составителями.

А теперь – к разговору с Вадимом Перельмутером.

Иван Толстой: Вадим Гершевич, казалось бы, ну что нового можно сказать о Корнее Ивановиче Чуковском? Но вот вам удалось. Каков был замысел? Как вы его в голове для себя формулировали?

Вадим Перельмутер: Впервые мысль о такой книжке, которая понравилась бы самому Корнею Ивановичу, у меня родилась в день его смерти. Дело в том, что он умер в мой день рождения. У меня как раз разошлись гости, мне позвонили и сказали, что сегодня не стало Корнея Ивановича Чуковского. И это сразу много чего заслонило, потому что я вспомнил, что сравнительно недавно я бывал у Корнея Ивановича в Переделкине, но я далек был от книжных дел.

А впервые этот замысел появился в 2006 году, когда меня попросил Алеша Алехин для его "Ориона" написать что-нибудь о поэтике. Я ему позвонил и сказал, что решил написать для него очерк под названием "Мастерство Чуковского", он сразу среагировал: "Да, "Мастерство Некрасова"?". А я перечитал и подумал о том, что интересно бы посмотреть на самого Чуковского с позиций того, что он сам пишет о Некрасове в самой серьезной его книге о поэтике.

И когда я стал над этим работать, я увидел, что у Чуковского есть странным образом не замеченная толком никем перекличка с мастерством Некрасова. И мне захотелось это все собрать и сделать книжку, которая бы это ненавязчиво показывала.

Шмуц-титул книги "Корней Чуковский для детей и взрослых". Рисунок Ре-Ми

Идея книги была в том, чтобы показать две вещи. Первая – совершенно феноменальная вещь. Ведь если вдуматься, то Корней Иванович Чуковский создал действующую модель детской русской литературы ХХ века за фантастически малый срок, меньше чем за 20 лет. И вторая часть этого замысла была в том, чтобы в этой книге, собрав туда максимально возможное количество иллюстрированных прижизненных изданий, показать, что в книгах Чуковского можно проследить возникновение блестящей детской книжной графики ХХ века.

Иван Толстой: Что вы вкладываете в понятие "создал действующую модель детской книги за 20 лет"?

Вадим Перельмутер: Все началось с того, что Чуковский в 1911 году пишет статью о несуществовании детской литературы в России. Он показывает, что все, что для детей писалось, оно не для детей. Оно воспитательное, а самое главное, что пишущие для детей не знают ни языка, ни речи детской. А представить себе интерес книги, написанной для человека, у которого другой язык, в общем, довольно трудно. Дети просто теряют к этому интерес. Чуковский это видел по собственным детям, он ведь замечательно написал в 1911 году: "Кто у нас пишет стихи для детей? Это люди, которые не понимают стихов, не понимают детей".

И он начинает работать над темой, без которой нельзя обойтись, – он начинает заниматься языком и речью детей. Любопытно, что это происходит практически одновременно с тем, что в Петербургском университете гениальный лингвист Щерба ведет курс своего медленного чтения, откуда достопамятная всем "глокая куздра" возникает. Он ведет курс о том, что язык и речь это не одно и то же. И Чуковский занимается ровно тем же, он начинает изучать язык детей и начинает приближаться к тому, чтобы разговаривать с детьми той речью, которая является их речью.

Иван Толстой: Нужна была какая-то историко-лингвистическая отвага, чтобы вдруг этим заняться. Причем он уже был взрослый человек.

Обложка работы В. Конашевича, 1924

Вадим Перельмутер: Я бы даже сказал, что некоторая наглость, потому что он самоучка, он все постигает с большим опозданием. Он кухаркин сын, которого выгнали из гимназии, которому очень многое приходилось постигать самому, и нужен еще этот дар самоучительства необыкновенный. И он тогда обращается в журнале к взрослым: присылайте мне всякие фразы, байки, все необычное, что говорят ваши дети. И так начинается собирание этой классической книги "От двух до пяти", хотя она тоже возникает не с первой попытки.

Но главное, что он сразу понял, что не постигнув язык и речь ребенка, бессмысленно пытаться заниматься детской литературой. Потом опыт ему показывает, что он немножко ошибается в своем направлении, он слишком много говорит сам, надо бы, чтобы говорили больше дети, а он только может оставаться комментатором.

У него возникает первая попытка разговора с ребенком, когда он едет с больным Колей в поезде, возвращается в Петербург, ребенок заболевает, и чтобы отвлечь его, он начинает ему придумывать сказку. И так возникает первый фрагмент "Крокодила". Потом он его дописывает. И появляется первый его классический "Крокодил", который очень не нравился Николаю Гумилеву. Чуковский отмечает в своих дневниках, что Гумилев очень не любил "Крокодила", говорил, что этот юмор обиден для зверей. Я не удержался и написал, что Гумилев считал, что нельзя давать зверей в обиду Чуковскому, он сам на них охотился. Такая была странная обида за "Крокодила" человека, который охотился в Африке.

Иван Толстой: Интересно, часто ли отмечали исследователи, что Чуковский пародирует многие африканские вещи Гумилева своими ритмами, например, в поэме "Миг"?

Вадим Перельмутер: Естественно, это входит в историю книжки. Он затевает детское издание книжки "Радуга", которая потом стала книгой "Елка", привлекает туда самых разных авторов от Горького до Ходасевича, и главное, что он привлекает туда художников практически из всего спектра тогдашней живописи – от Репина до Анненкова. И то, что он потом делает с изданиями детских книг, и то, что для меня было одной из главных линий в идее этой книги, что в ней должны быть представлены прижизненные художники Чуковского – от мирискусников до Кабакова. Анненков, Чехонин, Добужинский и Кабаков, самые поздние его книжки. И он понимает, когда эта книга выходит, что она не получилась, что нужно заниматься детской литературой как таковой.

Обложка работы В. Твардовского, 1929

Но абсолютного плохо не бывает, после 1917 года, в годы Гражданской войны становится очень голодно жить художникам и поэтам, и единственное, что пользуется неизменным спросом, это детские книги. И детская литература ХХ века начинается с этой беды. Кто только не пишет детских книжек – и Ходасевич, и Мандельштам, и Шервинский, и Кузмин. И художники в этом начинают участвовать, потому что эти книжки распродаются. Он понимает, что надо менять язык общения с детьми, а тут у него один за другим рождаются собственные дети и им нечего читать. Не Майкова же читать – они засыпают на четвертой строке. И в прогулках и играх с ними он начинает придумывать считалки, скороговорки. А потом уже выходит "Крокодил". Вы видели, что в книжке есть афишки, он устраивает вечера, он им читает вслух, он видит их реакцию, он что-то правит по их реакции и начинает придумывать, как и что с этим делать дальше.

Дальше идет история возникновения детской книги. Практически с начала 1920-х годов, когда выходят первые книжки, которые я собрал в первом разделе, выходят шесть книг, я присоединил к ним еще "Муркину книгу", которая никогда не переиздавалась и не все стихи из нее потом он перепечатывал, и "Чудо-Дерево", и "Путаница" довольно сильно были им переделаны после ее смерти. Это единственный случай, когда я в книге воспроизвел его правки. Всякие мелкие правки я не стал трогать, потому что читатели легко могли сами их обнаружить, а они были связаны не с редактурой, а с тем, что он много раз их читал детям и время о времени в каких-то местах улавливал, что шершавость какая-то в общении произошла, и правил их.

Вадим Перельмутер

Почему я говорю, что за 20-летие: потому что возникает в Питере команда, куда приглашается Маршак в качестве союзника и организатора дела, вокруг него группируется вся эта замечательная команда от Хармса до Шварца. У меня была запись довольно большая, которую я назвал "Птенцы Чуковского гнезда". Если внимательно посмотреть, то какой-нибудь "Иван Иванович Самовар" или "Дядя Петя говорит, что, оттого он так сердит, что…" – это Чуковский, это "Мойдодыр", это такой роман-воспитание.

Я, когда делал книжку, позабавился тем, что жанрово пытался все это распределить, и получилось, по-моему, очень забавно. Потому что Чуковский практически охватывает в этот период все литературные серьезные жанры и их реализует в детской поэзии. Что такое "Мойдодыр"? Это роман-воспитание. Если к нему добавить "Федорино горе", получается такая дилогия, эпический роман. Что такое "Тараканище"? Это роман-притча. "Телефон" – производственный роман. Вплоть до фэнтези – "Путаницы".

Но почему 20 лет? Потому что с начала 20-х годов до Второй мировой войны картинка сложилась и практически все будущие классики этого жанра уже стартовали.

Иван Толстой: Вадим Гиршевич, понятно, что никакая детская книжка, а уж тем более книжки Чуковского, без иллюстраций не представимы. Но вы и здесь умудрились удивить любителя картинок, в данном случае меня. Поразительно, где вы отыскали иллюстрированного Чуковского, которого было не найти раньше? Не продавался, не воспроизводился. Где вы эти "цукатины", как сказал бы Борис Пастернак, выковырили?

Вадим Перельмутер: Было одно место единственное, где можно было найти почти всё, – это Дом детской книги в Москве. Детские книги, обязательные экземпляры, не все отправлялись по известным правилам в центральные библиотеки, областные издательства Чуковского издавали от Брянска до Владивостока, но когда эти перестроечные начались дела и отнимали Дом детской книги на Тверской, их фонд все отказались брать, некуда девать, он просто погиб.

В общем, как всегда, должно было повезти. Возникла эта тема в разговоре с Максимом Амелиным, с которым к тому времени я довольно много уже сделал, и он загорелся. И это была большая удача, потому что он не только издатель, он библиофил настоящий, серьезный. Он увлекся этой идеей, довольно много чего отыскал. Он связан с коллекционерами, так что там какие-то вещи из редчайших коллекций, какие-то вещи искались целево, находилось, скажем, два экземпляра: один – в Публичной библиотеке в Петербурге, второй – у коллекционера. Оказалось, что этот библиотечный экземпляр оцифрован, и удалось получить копию. И вместе с ним, и с привлечением еще некоторого количества коллекционеров детской книги… Я впервые узнал, что коллекционеры детских книг – это очень мощный клан, это большие редкости, потому что детские книжки довольно плохо сохраняются, особенно тонкие.

Мы искали книжку, большим тиражом выходившую в "Малыше" в 60-х годах, с рисунками детского книжного иллюстратора Евгения Монина, у него был цветной "Мойдодыр". Нашелся один экземпляр в коллекции. Его не было у дочери Монина, которая сама художница.

Титульный лист работы Е. Монина, 1964

Другая вещь, даже более забавная. Известно, что было десять изданий "Телефона" подряд Рудакова. Бери любое. Оказалось, что не любое. Я отсканировал шестое, а потом Максим докопался, что до четвертого издания у Рудакова персонажи были одеты в буржуазные одежды, старые одеяния, а после четвертого издания ему в редакции рекомендовали переодеть героев, и он их переодел в рабочие одежды.

Иван Толстой: Так что не только смена стилей и манер, но и смена исторических и политических эпох прослеживается по книгам Чуковского.

Вадим Перельмутер: Я же не случайно туда постарался все эти дать документы сопровождающие. Я знал об одном эмигрантском издании "Крокодила", Чуковский его никогда не упоминал, считалось, что "Крокодила" было одно издание, я знал, что его переиздавали в Берлине, а Максим нашел харбинское издание и тоже дал обложку. Я знаю, что Чуковский про берлинское издание знал, но не упоминал его по понятным причинам, а вот знал ли он про харбинское издание – у меня нет сведений. И были необычные вещи, которые даже на меня произвели впечатление. Например, "Тараканище", иллюстрированное немцем Эппле в 1966 году.

"Тараканище", Средне-Уральское книжное издательство, 1966. Обложка работы Л. Эппле

Иван Толстой: Да, совершенно неожиданное, я даже никогда не слышал о таком издании.

Вадим Перельмутер: Его нет ни в одной библиографии. Он, что называется, нашелся. По-моему, замечательная работа. Причем поздняя – "Тараканище" после ХХ съезда, там генералиссимусство очень подчеркнуто.

Иван Толстой: Что сказать об издательском послевкусии в связи с этой книгой?

Вадим Перельмутер: Она книгой года была признана в 2021 году, на нее мэрия Московская выделила деньги на закупки, чтобы она во всех детских библиотеках была Москвы – такая реакция.

Иван Толстой: Это замечательная судьба.

Вадим Перельмутер: Критических откликов я не видел, но я их и не очень ждал. Когда я в первый раз на каком-то своем выступлении сказал, что, судя по результатам, Корней Чаковский оказался самым влиятельным русским поэтом ХХ столетия, люди удивились. Но все просто – практически все стихотворцы, писавшие по-русски и родившиеся после 1920 года, вырастали на книгах Чуковского. Я немножко сказал о том, как русский символизм и постсимволизм в его детской поэзии проступает. Они все это усваивали с молоком матери. Ритмическая свобода перехода из размера в размер, словотворчество по ходу строки. Ведь почему Некрасов? Почему Чуковский именно им занимался и почему он так увлекся темой поэтики в длиннословии у Некрасова? Потому что он вдруг понял, что если строишь поэзию на чередовании длинных слов, возникает возможность менять ритм, потому что длинное слово позволяет сдвигать ударение при чтении:

Вдруг из подворотни – страшный великан,

Ряжий и усатый та-ра-кан.

Хорей такой.

Таракан, таракан, тараканище – анапест.

И все это усваивалось с молоком матери. Если человек становится стихотворцем, потом, сильно позже он начинает выбирать своего поэта – Маяковский, Ходасевич, Пастернак, Ахматова, но Чуковский уже в нем сидит к этому времени. И когда я это впервые сказал, то на меня разве что пальцем у виска не покрутили. А я сравнительно недавно вспомнил об этом с Безродным, и он мне сказал: "С того момента, как вы это впервые сказали, это для стиховедов стало уже общим местом". Так что это самый влиятельный русский поэт.

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем передачу "Памятник Корнею Ивановичу". Моим собеседником был историк литературы и поэт Вадим Перельмутер, составитель 600-страничного тома "Корней Чуковский для детей и взрослых", вышедшего в издательстве "Рутения". Раздобыть – и читать, и рассматривать: вот мой совет всем, кто любит Чуковского и классическую детскую книгу.