60 лет назад освобожден Освенцим. Итальянская премия Гринцане Кавур. Во Франции вспоминают Эрика Сати. Портрет русского европейца: Тургенев. Роман о чехах вышел по-чешски

Редактор и ведущийИван Толстой

Иван Толстой: Начнем с памятной даты, отмечаемой все Европой. Из Берлина - Юрий Векслер.

Юрий Векслер: Германия испытала первый настоящий шок Освенцима только спустя почти 20 лет после окончания войны, когда с 20 декабря 1963 года по август 1965 года во Франфурте проходил судебный процесс над администрацией этого лагеря. Но то, что тогда 40 лет назад было шоком для взрослых и молодых немцев, сегодня трудно почувствовать далеким от политики людям моложе 35 лет. Поэтому своевременной представляется экспонировавшаяся недавно во Франкфурте и Берлине выставка, которая рассказывает об этом уникальном процессе, уникальном уже хотя бы тем, что в отличие от Нюрнбергского процесса его вела юстиция послевоенного немецкого государства.

Процесс стал вне сомнения поворотным пунктом в послевоенной истории немецкого общества. До этого оно хранило молчание по поводу преступлений национал-социалистического прошлого.

И вот на скамье подсудимых оказались 22 эсэсовца. Все они, за исключением одного осужденного ранее за другое преступление, находились до начала процесса на свободе и вели тихую незаметную жизнь обычных граждан. Добропорядочные на первый взгляд главы семейств в возрасте от 42 до 68 лет, они в одночасье оказались вынужденными отвечать суду на предъявленные обвинения в организации и осуществлении массовых убийств людей. 211 переживших Освенцим бывших узников лагеря, граждане 18 стран свидетельствовали на процессе...

Вести собственный процесс над собой призывал в те дни граждан молодой немецкой республики тогдашний генеральный прокурор Гессена Фриц Бауэр. И суд над администрацией Освенцима сыграл роль первотолчка в процессе покаяния немецкого общества. Осознание происшедшего породило поначалу чувство коллективной вины, которое со временем трансформировалось в чувство коллективной ответственности. Процесс нашел свое отражение в литературе, философии, публицистике и театре. Написанная Петером Вайсом по свежим следам процесса документальная драма "Дознание" была 19 октября 1964 года в один день сыграна в 15 немецких театрах... Была она поставлена и Петром Фоменко в Театре на Таганке, но быстро снята с репертуара..

Существует 400 часов звукозаписи, документировавшей этот процесс , который состоялся благодаря нескольким счастливым, если уместно здесь это слово, случайностям, но в первую очередь благодаря усилиям одиночек - переживших Освенцим активистов и таких, как уже упомянутый прокурор Гессена Фриц Бауэр. Но он мог и не состояться. Дело в том, что в конце 50-х в Германии было прекращено судебное преследование за преступления времен национал-социализма. Один из важнейших преступников Освенцима доктор Менгеле не только сумел избежать суда и наказания, но, живя в Латинской Америке, был под такой высокой опекой, что получив в одном из немецких посольств паспорт гражданина ФРГ на собственное имя, несколько раз приезжал в Германию и не был арестован... И все же процесс состоялся...

Выставка обращает внимание на все стереотипы лжи обвиняемых, главный мотив которых состоял в том, что они выполняли приказы. Но все попытки самообмана и обмана суда разбивались о страшные в своих подробностях показания свидетелей... Никогда до этого миру не была еще предъявлена столь полная картина тотального преследования евреев нацистами...

Процесс породил множество вопросов, например, где граница между преступником и помощником, когда речь идет о массовом, механизированном истреблении людей?

При каких условиях человек становится способным на массовые убийства?

Достаточно ли быть ни в чем не виновным при диктатуре, чтобы чувствовать себя невиновным?

Должны ли чувствовать себя виновными американцы, которые могли в конце 1943 года разбомбить подъездные пути к Освенциму и тогда большая часть из 400 тысяч венгерских евреев смогла бы выжить?

Один из немногих оставшихся после войны в живых венгерских евреев Имре Кертес стал писателем и лауреатом Нобелевской премии по литературе 2002 года. Многие годы был абсолютно неизвестен не только в мире, но и в Венгрии и зарабатывал себе на жизнь литературными переводами с немецкого, с языка тех, кто был намерен лишить его жизни... Это не мешало ему переводить Фридриха Ницше, Зигмунда Фрейда, Гуго фон Гофмансталя, Элиаса Канетти, Йозефа Рота, Артура Шницлера, Танкреда Дорста и других...

Переживший Освенцим и Бухенвальд и живущий ныне в Берлине венгерский писатель много думает о порожденных феноменом Освенцима вопросах, пишет об этом и рассуждает вслух.

По мнению Кертеса, после Освенцима, который известен в Германии под другим названием - Аушвитц, многие понятия нуждаются в пересмотре...

Имре Кертес: Меня часто обвиняют в пессимизме, я не пессимист, абсолютно нет, я не понимаю вообще, что это слово означает... Есть шутка на эту тему... Независимо от того, является ли человек оптимистом или пессимистом, он должен умереть. И то, как человек думает об этом, может одного сделать мужественным. Человек становится серьезным, и его называют пессимистом. Другой избегает размышлений на эту тему из страха, становится трусом, и его называют оптимистом...

Я полагаю, что мой диалог со смертью полон юмора. Он полон юмора и ужаса, конечно...

Потому, что сама жизнь одновременно комична и трагична, и сам ее ужас подчас комичен...

Юрий Векслер: Говоря о писателях, которые во время войны и после войны покончили с собой, Стефан Цвейг, Пауль Целан, Примо Леви, Вальтер Беньямин, Кертес подробнее остановился на фигуре Жана Амери.

Имре Кертес: Жан Амери, по моему убеждению, самая экстремальная фигура Холокоста, я назвал его святым Холокоста, и в главной фигуре моего романа "Ликвидация" есть нечто от Жана Амери, который на самом деле звался Ханс Майер.

Он употреблял одно понятие - доверие к миру. Он написал, что потерял доверие к миру в гестаповской тюрьме, где его пытали. С этого момента он никогда больше не чувствовал себя вместе с другими людьми, а только против их. Потерять доверие к миру в немецком концлагере - это происходило очень быстро. Если человек выжил в концлагере, он нес в себе этот опыт, этот приговор миру, человеку оказывалось не по силам преодолеть испытанное им унижение. Но ребенок, каким я был тогда, чувствует иначе, мне было 14 с половиной, и я полностью сохранял мое чувство доверия к миру при всех своих лагерных переживаниях, я просто сохранял доверие к миру взрослых, я представлял себе, что это было делом взрослых - помочь мне вернуться домой, помочь выжить. Это абсолютно естественный ход рассуждений ребенка, подростка, который теряет доверие к миру не так стремительно, как взрослый. Может быть, поэтому я и выжил и вернулся домой... И попал в другую диктатуру, сталинскую. Я чувствовал себя привычно. В этом было мое спасение. И я об этом написал. То, что я пережил в Освенциме, в Бухенвальде, в немецких концлагерях, было, если можно так сказать, подтверждено сталинской диктатурой. Там и тогда я осознал то, что я пережил в Освенциме. Коммунистическая диктатура, которая, конечно, отличалась от нацистской, была, тем не менее, диктатурой. Сталинская диктатура освежила во мне все ощущения, которые остались в моей памяти после Освенцима. При коммунистической диктатуре я понял некоторые ее закономерности и уже как взрослый видел, как обращаются с людьми, как политика может манипулировать людьми и как человек может при этом впасть в самообман и самооклеветание..

Юрий Векслер: И в заключение, рассуждение Имре Кертеса о гуманизме.

Имре Кертес: ...Не знаю, но у меня всегда была проблема со словом гуманизм, если я гуманист, как многие обо мне говорят, то мой гуманизм возник, если возник, после того как я свел счеты с тем старым гуманизмом. Гуманизм вел в никуда. Перед войной и во время войны. Если говорится о гуманизме, то говорящий обязан ясно сформулировать, имеет ли он в виду гуманизм до Освенцима или после него. Есть разница.

Иван Толстой: Портрет русского европейца. Сегодня - Иван Тургенев. Микрофон - Борису Парамонову.

Борис Парамонов: О Тургеневе как европейце даже неудобно специально говорить: он и сам о себе в этом смысле наговорил более чем достаточно. Понятно, что мы имеем в виду Ивана Сергеевича, а не Александра или Николая, и годы жизни его, помнится из школьных учебников, 1818 - 1883; как у Маркса. Этим сопоставлением мы не намекаем на какое-либо дальнейшее сходство: Тургенев кем уже не был, так это революционером, даже высмеял революционаризм в "Рудине". Помнится, в школе я несколько недоумевал: а почему это Рудин неудачник и лишний человек, если он героически погиб на баррикадах революции? Нас же учили, что лучшего применения жизни и быть не может; но сам Тургенев такому, понятно, не учил, и не революционер он был, а, как нам объяснили в той же школе, типичный либерал-постепеновец, как и положено было западнику.

Европеизм, или западничество, Тургенева были, пожалуй, даже и чрезмерны; во всяком случае, так показалось Достоевскому, возмущенному антирусскими страницами тургеневского романа "Дым", после чего он сам написал карикатуру на Тургенева в "Бесах". В "Дыме" о России говорится очень резко, но интересно, что фамилия этого, как сказали бы сейчас, русофоба, - Потугин: ироническая фамилия. Ирония, как и полагается, многосмысленная: с одной стороны, не быть России Европой, напрасно тужитесь, западники; а с другой стороны - стоит ли игра свеч? Нельзя не заметить, что образ русского европейца в сочинениях Тургенева часто склоняется к легкому гротеску: вспомним, к примеру, П. П. Кирсанова.

Тургенев, неоднократно заверяя собеседников в частных разговорах и письмах, что он ни с какой стороны не интересуется политикой, оказался втянут в незатухающие политические споры - самим творчеством своим, в чем, несомненно, была не только его беда, но как бы и вина: он давал основания для политической проекции своих сочинений. Сначала у современников Тургенева это считалось его заслугой; позднее, в эпоху более культурную, в этом стали усматривать недостаток. Приведем слова "веховца" Михаила Гершензона:

"По существу чуждый всяким гражданским мотивам, чистый художник, он на всю жизнь усвоил себе сознание обязанности вкладывать в свои произведения общеполезную мысль. В действительности он всю жизнь будет любить одно: женщину; расцвет женской души навсегда останется главным предметом его интереса (...) но со временем "идея" получит большую власть над ним; в угоду ей он каждый раз будет делать вид, что картина женской любви нужна ему только как материал для некоторой идейной демонстрации, и потому он будет рисовать эту картину с видом объективности, которой фактически в ней вовсе нет".

Примерно в то же время начали пересматривать место и значение Тургенева в русской литературе - в сторону их преуменьшения. Айхенвальд писал:

"Тургенев не глубок. И во многих отношениях его творчество - общее место. (...) Тургенева легко читать, с ним легко жить - он никогда не испугает, не ужаснет, какие бы страшные истории он вам ни поведал. Он не хочет волноваться сам и озабочен тем, чтобы не беспокоились и его читатели".

Я не согласен с обеими оценками. И взятую нами тему - Тургенев как европеец - постараюсь решить на примере его художественного творчества, увидев его - поистине европейское - достоинство в тех чертах его творчества, каковые в приведенных словах объявлены недостатками.

У Тургенева главное - не девушки его, и даже не светские львицы (наряду с чистыми девушками, инвариант его творчества), а мужская несостоятельность перед женщиной. Или даже девушкой. У Тургенева, строго говоря, есть только один счастливый любовник - Инсаров, да и тот помирает, едва добравшись до Венеции. К тому же он не русский, а болгарин. Русские люди у Тургенева - слабые. И герои его, пресловутые "лишние люди", - лишние не потому, что они царское правительство скинуть неспособны, а потому что они неспособны на другое: элементарную мужественность. Тургеневский герой - импотент, и слово это можно понимать в каком угодно смысле. Об этом в свое время не без остроумия написал вообще-то малоодаренный автор, Чернышевский, в статье "Русский человек на рандеву", о тургеневской повести "Ася". Чернышевский сделал эту мужскую несостоятельность тургеневского героя метафорой бессильного политического либерализма. Но я бы сказал, что политический смысл здесь менее всего уместен. Тургеневским героям противостояли не женщины, не девушки пресловутые, а одна женщина, одна, если угодно, баба - Россия.

Его персонажи не могут полюбить женщину, потому что они ее боятся. Айхенвальд неправ, говоря, что Тургенев не может испугать, что у него не страшно, а комфортно. Он еще сказал, что Тургенев не глубок. Это Айхенвальд не глубок, если он не увидел тайного тургеневского страха.

Но вот тут и проявляется тургеневский европеизм, лучше сказать, высокая его культурность. Тургенев в своих легких повестях набрасывает покров на бездну. Культура и есть такой покров. И не надо торопиться его срывать, дабы обнажить бездны бытия, углубить понимание оных. Никому это ничего не даст, бытийная трагедия неизбывна. По-настоящему культурный писатель и не будет таких тем касаться. Конечно, ценой того, что откажется от гениальности. Но будто гениальность чья бы то ни было что-то решает в положительном смысле. России стало ли легче от того, что Достоевский гениален? Не торопитесь обнажать бездну, она и сама обнажится. Мы, например, все умрем. Есть ли это основание для того, чтобы колотиться лбом о стенку?

Конечно, культура - не последнее слово о бытии. Бытие вообще бессловесно, слово для того и существует - можно сказать, для того и дано было Богом, - чтобы уйти от бытия, набросить покров на бездну. Хайдеггер пытался дать философию бытия, выйдя за слово, ища самораскрытия бытия. Но это самораскрытие оказалось фашизмом. В том числе и для него.

Тургенев был культурнейший европеец в смысле Поля Валери, говорившего о конвенциональности культуры - то есть о ее условности, неокончательности, как бы невсамделишности. Но культура только такой и может быть. Долой гениев, да здравствует культура.

Можно, конечно, всё это и по-другому понять. Иногда и невозможно иначе, особенно если дело доходит до России. И у самого Тургенева случались такие то ли срывы, то ли озарения. Современник сохранил и записал устный рассказ Тургенева об одном его обеде в лондонском суперджентльменском клубе:

"Эта роскошная зала, мрачная, несмотря на большое освещение, эти люди, точно деревянные тени, снующие вокруг нас, весь этот обиход начинал выводить меня из терпения!.. Мною вдруг обуяло какое-то исступление; что есть мочи я ударил об стол кулаком и принялся, как сумасшедший, кричать:

- Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!"

Надо полагать, что английские джентльмены и бровью не повели в ответ на это воспоминание русского джентльмена о родине. Вот это и есть культура, это и есть Европа. Тут главное - не то, как ты себя ведешь, а куда ты принят.

Иван Толстой: В Италии вручена литературная премия Гринцане Кавур. В этом году она связана с русской литературой. С подробностями - Михаил Талалай.

Михаил Талалай: В эту субботу, 22 января в городе Турине в торжественной обстановке была вручена важнейшая в Италии и престижная во всем мире литературная премия Гринцане Кавур, уже 24-я по счету. Гринцане Кавур - это замок в окрестностях Турина, где проходит часть церемоний, а также бывшая вотчина графов Кавур, один из которых в качестве министра короля-объединителя Виктора-Эммануила II занимался образованием единой Италии и стал первым министром внутренних дел новой европейской державы. Те, кто бывал в Италии, конечно, обратили внимания, что в каждом городе здесь есть непременная улица Кавур.

В 2001 г. ЮНЕСКО объявил премию Гринцане Кавур "образцовым институтом международной культуры", потому что она литературно объединила Италию и Венгрию, Уругвай, Монтевидео, Францию и даже Россию. В состав жюри включены русские студенты-итальянисты, а недавно учреждена дочерняя премия "Гринцане Кавур Москва".

В этом году в Италии номинация премии превратилась в истинный триумф советской и русской литературы. В ее международной секции премирован Евгений Евтушенко, а в секции переводов призером стала Серена Витале, переводчица русской классической литературы и сама хорошая писательница.

Евгению Александровичу Евтушенко, замечательному талантливому советскому поэту, премию вручили (цитирую текст): "За актуальность поэзии и за способность передавать великие темы через литературу - в первую очередь - молодым поколениям".

Как бы в тон формулировки об актуальности поэзии Евтушенко ведущая газета "Ла Репубблика" поместила цикл его новых стихов, "вдохновленных", как было написано, ужасным цунами в Азии. Это вызвало критическую реплику другого гиганта прессы - "Ла Стампа", указавшего, что неэтично, мол, "вдохновляться" трагедиями. Более всего журналиста из "Ла Стампа" уязвил пассаж поэта, где он в качестве возможной причины цунами указал на падение последних идеалов коммунизма-социализма, на падение, в частности, авторитета "нашего старого героя" Фиделя Кастро. Действительно, странный образ. Я перечитал стихотворение, к сожалению, только в итальянской версии, и как бывает, цитата, вырванная из контекста, может показаться странной. А в целом, Евгений Александрович тут размышляет о нашей всеобщей ответственности за всеобщие катастрофы, включая природные, и образно увязывает их с политической картиной современного мира, в его видении.

Как всегда при получении премий такого масштаба лауреаты выходят на первый план, и мы в Италии ознакомились с целой серией интервью с поэтом, выходцем, как тут сообщили, "из украинской семьи, эмигрировавшей в Сибирь". Евгений Александрович рассказал о многом, и в первую очередь о своем свободолюбии и о критике режима. "Почему же Вас не преследовали?" - удивляются местные журналисты. Поэт выдвинул две убедительные причины: во-первых, его любил народ и как бы стоял на защите. Во-вторых, его любил и сам режим: оказывается, и Хрущев и Брежнев плакали, когда слушали его стихи. Одно интервью так и озаглавлено: "Я заставлял плакать Брежнева".

От себя добавил бы и третий момент: поэмы "Братская ГЭС", "Казанский университет" (о юности Ленина) и другие произведения, о которых теперь не модно вспоминать.

Лауреат-переводчик Серена Витале начала переводить с чешского. "Прага не боится" - ее первая книга, 69 года, сборник свидетельств, выпущенный тогда под псевдонимом. С той поры она, перейдя в русистику, опубликовала около 30 переводов. Сейчас Серена Витале трудится над полным собранием Осипа Мандельштама, ее любимого поэта. На вручении премии Серена сказала, что молит Бога дать ей лишних 10 лет жизни, дабы заново перевести на итальянский всего Достоевского.

В целом, Серена Витале известна более как писательница. Ее исторический роман в эпизодах "Сasa di giaccio" (Ледяной дом) о ярких российских сюжетах XVIII века имел даже коммерческий успех. Но имя в литературе она сделала, прежде всего, романом-исследованием "Пуговица Пушкина", где пересмотрела личность Дантеса и обстоятельства самой знаменитой в мире дуэли. Эта книга вызвала волнения в отечественной пушкинистике. Здесь не место говорить, кем был Дантес, злодеем или нет, - это большая и деликатная тема. Укажу лишь на два обстоятельства: Серена Витале писала свою книгу на основе уникальных документов, переписки Дантеса, которую ей доверили его потомки. И второе - своего черного миланского кота лауреатка нынешней премии назвала Дантесом.

Иван Толстой: Французы вспоминают композитора Эрика Сати. Из Парижа Дмитрий Савицкий.

Дмитрий Савицкий: В Триесте, городе Джойса, Фрейда и Рильке, театр Миела ежегодно отмечает день рождения композитора и пианиста, эксцентрика и новатора, родившегося вдали от зеленых волн Адриатики в небольшом и уютном нормандском портовом городе - Онфлёр. Композитора и пианиста зовут - Альфред Эрик Лесли Сати, и французом он был лишь наполовину.

Мать Сати, которую он потерял в семилетнем возрасте, была шотландских кровей, и, как считал сам Сати, юмор и страсть к розыгрышам, непомерную фантазию он унаследовал именно от нее. Хотя его отец имел непосредственное отношение к музыке: он был издателем музыкальных произведений, а вторым браком женился на пианистке Ёжени Барнётш. В родном Онфлере Эрик изучал искусство игры на органе. Учитель его был учеником мэтра Луи Найдермейера. С 11 до 14 лет (с 1879 по 1882 год) Эрик Сати учится в парижской консерватории по классу органа и фортепьяно, но с третьего курса молодой человек был отчислен: За (буквально) некомпетентность и прогулы.

В этом году во Франции отмечают 80-летие со дня кончины Эрика Сати..

Прогульщик Сати, исключенный из Консерватории, отнюдь не падает духом: он играет на фортепьяно в веселых и шумных кабаре Монмартра, тех самых, что с афиш Тулуза-Латрека... Особенно в знаменитом Chat Noir - "Черном Коте". Жан Кокто писал, что Эрик Сати не проявлял особого интереса ни к живописи, ни к поэзии, хотя конец 19 века в Париже был золотой эпохой и живописи и поэзии. Молодой Сати предпочитал жизнь en direct, напрямую, но с одной небольшой для богемы (а Сати, несомненно был ярким представителем богемы тех лет) странностью: он был полон мистицизма и в 1892 году стал членом общества Розы Креста, розенкрейцеров. Хотя, если вспомнить, что это была за эпоха - Блаватская, Вивекананда, Ницше, Штейнер, спиритизм, теософия, оккультизм, йога, месмеризм, буддизм, то удивляться не придется. Но Сати по своему характеру не мог просто войти в общество розенкрейцеров и стать их официальным композитором, он вскоре создал собственную "Церковь Метрополитена Искусств и Иисуса-Дирижера". Не удивляйтесь! Одним из качеств Сати было умение называть композиции самым невероятным образом. К примеру: "Три пьесы в форме груши", "Автоматические описания", "Холодные пьесы",

"Вечные и мгновенные часы", "Бюрократические сонатины" и - "Сушеные эмбрионы"... Он был недалек от дадаистов, вернее он их опережал, хотя некоторые считают, что он был всего-навсего - Оффенбахом эпохи Ар-Нуво.

Эрик Сати был одним из основателей "Аркойской школы", знаменитой группы "Шести" (Пуленк, Мило, Оннегер, Дюрей, Орик, Тайфер. Кокто и Сати - были идеологами La Groupe de Six...

Из воспоминаний школьного учителя Аркойя:

Диктор: Для парижан Аркой - это акведук. Две тысячи лет Холм Св.

Женевьевы изнывал от жажды. Сначала римляне, затем Мария Медичи и, наконец, Наполеон напоили Холм и Париж... В 14 веке здесь находился лазарет для прокаженных. Самым странным образом он назывался "Пригород". Аркой и был пригородом к югу от Орлеанских Ворот, деревней, выросшей, как продолжение парижской улицы Сан-Жак, Св. Якова. В те времена на дне долины жили торговцы зерном, тканями и фуражом, так как улица Св. Якова здесь превращалась в дорогу пилигримов Сантьяго де Компостелла.

Поэты "Плеяды" обосновались здесь, в Аркойе. Каждый описал Аркой в стихах. Они называли Аркой - ГерКой, потому что, говорили они, лучше поклоняться Гер-кулесу, чем Акве-дуку.

Говорят, что и маркиз де Сад бывал здесь и был уличен в некой деятельности, которая на тот раз не закончилась тюрьмой, но потребовала весьма деликатной компенсации...

Эрик Сати! Я познакомился с ним довольно странным образом: однажды я получил из провинции письмо, нечто вроде загадки. В письме спрашивалось: как зовут человека, который создал в Аркойе (!) кулинарную школу? Кулинарную школу? То был явный подвох! Поэты "Плеяды"? Ни в коем случае! То мог бы быть лишь Эрик Сати! Я книгу открыл книгу партитур на главе "Сати" и обнаружил, что так оно и есть: Сати писал сочинения ----- в форме груш..."

Дмитрий Савицкий: Лишь в сорок лет Сати решил серьезно заняться композицией и поступил все на той же улице Сан-Жак, что у меня за углом, в "Скола Канторум", где учителями стали Вансен д'Анди и Альбер Русель. Сати освоил композицию более сложных сочинений, таких как оркестровая музыка и музыка сценическая, что позволило Морису Равелю и Рикардо Винесу начать играть, исполнять, музыку Сати. В 1915 году совсем еще молодой Жан Кокто присутствует на одном из таких концертов и становится ярым если не яростным поклонником пианиста и композитора. Он пишет: "Сати - противоположность импровизатору. Он явно опережает свое время, выдавая со скупой точностью, ноту за нотой. Сати учит нашу эпоху невероятной дерзости - дерзости быть простым".

Эрик Сати поселился в Аркойе в 1898 году. В 1923 Дариус Мило начал собирать у Сати в Аркойе: Анри Соге, Анри Клике-Плееля, Максима Жакоба и Роже Дезормьера. Это и была аркойская школа, вторая, если угодно стадия развития музыкальных идей Сати. Если в самом начале он был импрессионистом в музыке, в поздний период Сати был лидером антивагнеровского движения и таким же минималистом, как в джазе, Теллониус Монк. Несомненно, все большие пианисты джаза прекрасно знали музыку иконокласта, великого эксцентрика и ужасно одинокого человека, Эрика Сати...

Мен Рей: Я впервые встретился с ним в 21 году в галерее, где была устроена моя первая выставка. На вернисаже была в основном молодежь и Сати был единственным "пожилым" человеком. По крайне мере он мне казался тогда таким - мне-то было тридцать лет! Он был невысок, с бородкой в длинном черном пальто, в котелке, с зонтом под мышкой, на носу - старинное пенсне. Я его принял за бухгалтера, но он мог бы быть и представителем похоронного бюро! Он держался довольно враждебно, но меня он незамедлительно взял под руку и перешел на английский и, глядя на меня этими хитрыми бледно-серыми глазами, пригласил пойти выпить стаканчик в бистро. В бистро мы немного поговорили: я разглядывал этот силуэт, который ничего общего не имел с тем Сати, которого мне довелось знать позже...

Будучи фотографом, я научился не доверять тому, что видишь. Люди совсем не похожи на то, что они из себя изображают... И это как раз был случай - Сати. Он вовсе не был похож внешне на себя самого... Взгляд Сати был... обращен вовнутрь. Он думал о своем, как мы все - артисты... Его контакт с внешним миром проходил через фильтр его размышлений. Так мне казалось. Он оценивал происходящее исходя из своих ценностей и преображал происходящее вокруг него".

Дмитрий Савицкий: Американский фотограф и художник Эммануэль Раднитцкий, известный всему миру, как Мэн Рей - лидер парижских сюрреалистов. Мэн Рей был под большим влиянием Сати и даже создал серию работ, "assisted ready-made", вдохновленных композитором.

Что ж, время мое подходит к концу. Скажу лишь, что самое знаменитой работой Сати была серия фортепьянных пьес "Гимноподии", а самой серьезной - "Сократ", написанная на тексты диалогов Платон; это произведение отличалось суровой простотой и отсутствием внешних эффектов. Что в случае Сати - важно: когда Дягилев заказал Сати для своей труппы балет "Парад" (в создании балета участвовали Кокто, Мясин и Пикассо), композитор ввел в партитуры среди прочих шумов - паровозные гудки и шум пишущей машинки, так что вполне понятно, что такой современный композитор, как Николас Кейдж, считает Эрика Сати - своим прародителем.

Иван Толстой: Недавно в Чехии вышел роман французского писателя и бывшего министра культуры Испании Хорхе Семпруна "Белая гора". Он был написан в 1986 году, когда европейские интеллектуалы, воодушевленные советской перестройкой, пребывали в унынии по поводу крушения собственных идеалов. Тогдашнюю ситуацию Хорхе Семпрун отождествил с Белой горой - местом под Прагой, где триста лет назад чешские реформаторы были наголову разбиты немецкими рыцарями. Рассказывает Нелли Павласкова.

Нелли Павласкова: Когда в мае 45 года двадцатилетний французский испанец Хорхе Семпрун вышел из ворот бухенвальдского концлагеря, куда был брошен нацистами за подпольную работу, ему казалось, что ныне, встав из мертвых, он навсегда возвратится из варварства в цивилизацию. Что он навсегда забудет запах дыма, идущего из крематория, и что ждут его литературные салоны, взволнованные беседы с друзьями, любовь нежных европеянок. Хорхе Семпрун, молодой полиглот с феноменальной памятью, отпрыск патрицианской испанской семьи, бежавшей от фашизма во Францию, связывает свою послевоенную жизнь с идеей коммунизма. Многими годами позже, разочаровавшись в утопии, он станет одним из создателей легендарного фильма "Признание" по книге Артура Лондона, чеха, осужденного на пожизненное заключение в сфальсифицированном сталинском процессе над генсеком Чехословакии Рудольфом Сланским. В этом фильме заглавную роль Лондона исполнял Ив Монтан. Семпрун не раз бывал в Чехословакии, был влюблен в Прагу и в Кафку, на Западе дружил с чешскими интеллектуалами, покинувшими родину после советского вторжения в 1968 году. Поэтому одним из трех героев романа "Белая гора" становится чешский эмигрант, режиссер театра и кино Карел Кепела, он вместе с Хорхе Ларреа, французским драматургом (этот персонаж - "альтер эго" самого автора) работает над новой пьесой "Белая гора". И третий герой - художник Антуан де Стермариа тоже связан с Прагой. Сын обрусевшего петербургского немецкого аристократа и француженки, он попадает в 34 году в Прагу, откуда бежит с семьей от нацисткой чумы во Францию и вместе с Хорхе участвует там в подпольной работе. Друзья встречаются в 82 году в доме Антуана на юге Франции, чтобы отпраздновать день рождения жены Антуана, роковой женщины - Франки. Она родилась в день их знакомства - 24 апреля 1942 года. Каждый из героев вспоминает историю своей жизни и любви к Франке, но их жизни и эмоции неразрывно связаны с литературной и политической историей Европы. Из их личных воспоминаний постепенно складывается темная мозаика европейского недавнего прошлого, символическая паутина, идущая от якобинского террора к большевикам и к Ленину, от сталинского террора к чешскому процессу над Сланским. На отдельных невралгических пунктах паутины автор останавливается и дает возможность своим героям встретиться с историческими личностями поперек столетий и культур. Точно так, как и в пьесе Хорхе Ларреа "Трибунал в отеле "Асканишер Хоф", которую поставил в парижском театре чех Карел Кепела.

Диктор (читает отрывок из романа): Франц Кафка, как застывший, сидел, выпрямившись и не говоря ни слова. Прерывисто дышал полуоткрытым ртом. Грета Блох говорила с настойчивостью - следствием, скорее, из отчаяния. Было жарко, был июль. В воздухе висела война. Эрна прикладывала платочек к вискам. Слева подошел официант в белом пиджаке и принес поднос с напитками. Один из отдельных кабинетов этого отеля был предназначен для подобных семейных обрядов. В некоторых семьях расторжение брака тоже становится обрядом. Кафка назвал его "судебным разбирательством", но это его личное мнение, его личное дело. Кабинет был переполнен комнатными растениями, они обступали и немного закрывали всех действующих лиц. Режиссерская придумка Кепелы давала возможность видеть и сад любимого Кафкой берлинского отеля "Асканишер Хоф". Там сидело трое. Сцена начала вращаться. И трое героев - венский драматург Франц Грилльпарцер, Густав Флобер и Федор Михайлович Достоевский повели летом 1871 года беседу о самоубийстве писателя Генриха фон Клейста, совершенного им в 1811 году. И не только об этом. Флобер и Грилльпарцер категорически заявили, что надо выбирать: заниматься сочинительством или жить. Любая жизнь, но главным образом, жизнь супружеская, мешает творчеству. По-инквизиторски, с неприязнью они обратились к Достоевскому: "Как вы можете жить, сочинять, если вы ведете такую жизнь? Без денег, с молодой женой, и к тому же беременной?" Казалось, что последний пункт больше всего разгневал француза и австрийца. Совершенно очевидно, что Анна Григорьевна очень плодовита. Как может жить Достоевский в Дрездене с маленькой дочкой и сумасбродной сентиментальной женой, к тому же вечно беременной? Это же ад, не так ли? Надо сделать выбор раз и навсегда, дорогой Федор Михайлович: сочинительство или жизнь!

Достоевский спокойным голосом пытался объяснить им свою точку зрения. Самым комичным было то, что как раз в это время он писал "Бесов". С беременной женой, с зареванным ребенком, в жуткой квартире в Дрездене. "Бесы" - этим объяснялось все.

Надин Файерабенд была в восторге от этих сцен в пьесе "Трибунал в отеле Асканишер Хоф".

Нелли Павласкова: Цепочка взаимосвязанных судеб рисует в романе Хорхе Семпруна "Белая гора" какую-то фиктивную карту "его Европы", географического, культурного и интеллектуального пространства, и только в нем писатель и его герои чувствуют себя, как "дома". Венеция, Мадрид с галереей Прадо, Прага, Карловы Вары, Берлин, Цюрих, где на одной улице жили Гете, Бюхлер и Ленин. Мерано - курорт в бывшей Австро-Венгрии, откуда Франц Кафка писал влюбленные письма Милене Есенской, и где, по лживой версии сталинских палачей, в 34 году якобы встретился старый большевик Николай Крестинский с Львом Троцким.

Диктор: - Разве ты знаешь историю Крестинского? - спросил Кепела, задыхаясь.

Ларреа посмотрел на него с притворной невинностью.

- Ее ведь знает каждый.

- Это было более чем преувеличено.

Безусловно, не каждый знает, что Николай Николаевич Крестинский во время первого судебного заседания по делу "Блока правых и троцкистов" 2 марта 38 года в Москве, отказался от выбитых у него признаний. При бурном негодовании суда, прокурора Вышинского и даже, а может быть, прежде всего, при негодовании других обвиняемых, он отказался признать себя виновным. " Я - невиновен, - заявил Крестинский едва только председатель суда приступил к допросу обвиняемых. - Я не троцкист. Я не был членом группы "Блок правых и троцкистов", ничего не знал о его существовании. Я не совершил ни одного из преступлений, в которых меня обвиняют".

После перерыва Крестинский во всем признался снова.

Нелли Павласкова: Европа в описании Хорхе Семпруна - это довоенные литературные салоны, это концертные залы, музеи и галереи, это неустанные путешествия и бесчисленные любовные приключения. Страсти духа здесь всегда чередуются с либертинством тела. Если в пятидесятые годы прошлого века тени прошлого и дым крематориев концлагерей отгонял многотоннажный строительный энтузиазм, то тридцатью годами позже европейцы делают ставку на кундеровскую "невыносимую легкость бытия". Милан Кундера, и особенно его роман "Вальс на прощание", легко угадывается в "Белой горе". На примере главного героя Хуана Ларреа автор демонстрирует беспомощность терапии "легкости". Все средства, с помощью которых герой хочет скрыться от воспоминаний, фатально приближают его к опустошению и смерти, к его "Белой горе". Вот одно из воспоминаний, сближающее всех героев.

Диктор: Отец Карела, профессор Оскар Кепела снова оказался прав. Он провел провидческий анализ двух тоталитарных режимов, поднимающихся в тогдашней Чехословакии к двум страшным вершинам: режим Гитлера в сентябре тридцать восьмого и Сталина десятью годами позже. "Сталин! - подумал он в вихре воспоминаний, вызванных рассказом Антуана де Стермариа. "Сталин!" Отец сидел тогда в кресле, в эркере своего любимого окна, вперив пустой и мертвый взгляд на панораму над Влтавой. Он застрелился и навсегда застыл над пражской панорамой... Под отвратительным массивным памятником Сталину, который возвели на Летенской горе. Свиньи!

Карел помнил, как взорвали памятник Сталину, который торчал над Прагой, и с начала пятидесятых годов невероятно уродовал панораму города. В день, когда обвалились последние остатки гранитного монумента, по всей Праге рекой полилось пиво. В пивных и трактирах обнимались незнакомые люди и весело угощали друг друга стопочкой чего-то крепкого, ни словом не обмолвившись о причине этого коллективного, хотя и сдержанного веселья.

О строительстве памятника было принято решение в 49 году по случаю Его семидесятилетия. Любимый генералиссимус в форме стоял во главе гигантского гранитного блока, исполненного в виде корабельной кормы (носа корабля?). За ним, по бокам этого символического судна, плывущего к светлому будущему, стояли мужчины и женщины, сопровождающие Сталина на его победном пути. В конце пятидесятых Сталин все еще стоял на Летенской горе, откуда в своей длинной шинели повелевал долиной Влтавы, Прагой и Старым еврейским кладбищем, сторожем которого все еще оставался режиссер Кепела. Своим мраморным присутствием Сталин олицетворял тяжелое наследие, которое он всучил европейской истории. Сталин еще вырисовывался на пражском горизонте, когда отец Карела, профессор Оскар Кепела пустил себе пулю в лоб. В тот день над мертвым телом отца, под гранитным лживым взглядом уже мертвого, но все еще живого Сталина, Карел понял, что ему всей жизни не хватит на то, чтобы довести до конца свое горе: до дна ненависти, прозрения и безнадежной борьбы без перемирия.