Владимир Тольц: В одной из наших прошлых передач мы рассказывали о дневнике «маленького человека» – петербургского чиновника 1820-х годов, современника декабристов и Пушкина, жившего при этом в своем собственном, довольно разнообразном и занимательном, мире. «Большая история» скользила как бы по поверхности этого мира, мало задевая его обитателя. Герой сегодняшней передачи, тоже человек невеликий, напротив, в силу профессии оказался втянутым в самый водоворот исторических событий.
Ранние и жестокие морозы 1812 года, когда французские войска спешно покидали пределы России, непросто представить в эпоху глобального потепления. Между тем 28 ноября состоялось сражение при Березине, после которого Великая армия фактически перестала существовать. В Рождество 1812 года Александр I издал торжественный манифест об изгнании захватчиков из российских пределов, а 1 (по новому стилю 13) января 1813 года, отслужив молебен, русские войска во главе с Кутузовым и Александром перешли Неман, вступив как освободители в пределы Европы.
Екатерина Лямина: Замерзающие, голодные французские солдаты, сбившиеся с дороги и уныло бредущие навстречу бодрым казачьим разъездам или партизанским партиям, брошенные орудия, бегство императора, покинувшего свою армию на произвол судьбы… Эти печальные картины хрестоматийны почти до неправдоподобия. Начиная с 1812 года, они греют «национальное самолюбие» русских; французы же вспоминают об этом, как правило, нехотя.
Диктор: Когда мы возвратились на старую дорогу, холод и голод стали ощутимы до крайности, а поскольку армия была тесно окружена справа, слева, спереди и сзади, найти какую бы то ни было провизию было почти невозможно.
Оставалась все-таки надежда на города, через которые мы проходили на пути туда, – на то, что там мы сможем добыть какую-нибудь одежду и немного подбодрим себя отдыхом или пищей. Но нет, ничего подобного! Поскорее убираться прочь – вот что было лучше всего. <…>
Между Смоленском и Вильно мы трижды разбивали бивуак, и на каждом оставалось несколько солдат, умерших от холода или голода. Ибо мы не то что хлеб, но и воду обычно находили с большим трудом: ручьи, озера и большие реки так промерзли, что, работая изо всех сил, мы добрались бы до воды лишь к тому моменту, когда уже надо было двигаться дальше.
Мы пили только воду, получавшуюся из растопленного снега, и были очень рады, когда находили что-нибудь для того, чтобы его растопить, ибо и это случалось отнюдь не всегда.
Хлеб нам перепадал лишь благодаря полякам, которые отъезжали немного в сторону от дороги и знали местный язык. Но они то появлялись, то вновь исчезали. И было это не задаром, за это приходилось платить деньги, и немалые.
Самой питательной едой была конина, куски которой мы совали в огонь на концах палок, поскольку горшки и котелки были такой редкостью, что мы зачастую мы ими не пользовались.
В Борисове осталось много артиллерии, а также других войск, ибо там была река, называемая Березина. Хотя она замерзла, но лед был не слишком крепок. Неширокая, она тем не менее была глубока, и у обоих берегов почва была болотистой. На ней было два моста, но для переправы этого было мало. Все устремились на них, и тот, кто имел несчастье упасть или на кого наступили, уже не мог подняться.
Итак, мы все потеряли на пути от Смоленска до Вильны: артиллерию, обоз и много людей.
Вплоть до казны в серебряной монете; ее сбросили в какую-то речку у Орши, в самые глубокие проруби, которые только можно было найти. <…>
На большой дороге нас было много, и люди, по ней шедшие, были вполне здоровы и крепки. Но стоило им упасть, как через пять минут они обмораживались и затем умирали. <…>
Если на бивуаке удавалось найти какое-нибудь крытое гумно или ригу, мы разводили там огонь, невзирая на соломенные крыши этих построек. Туда набивалось столько народу, сколько вмещала такая рига. Те, кто пришел к ней последними и не мог войти, думали, что их не хотят пускать, и поджигали постройку снаружи. Таким образом, те, кто стоял так, что не мог быстро выбежать оттуда, оставались в огне.
Скажу вам: нужно много храбрости и душевного спокойствия, чтобы об этом не думать, видевши, как происходило это отступление».
Екатерина Лямина: Ужас и в то же время значительность пережитого в русском походе и в процессе возвращения из него были так велики, что гроньяр (т.е. наполеоновский солдат), бригадир Никола Нотта, выйдя в конце 1815 года в отставку и вернувшись к своему крестьянскому наделу в провинции Шампань-Арденны, счел необходимым записать свою одиссею. Отрывок из нее только что прозвучал. Он перечислил некоторые даты и основные точки своего пути в Россию и потом обратно в Европу, где он, дойдя пешком от Ковно до Саксонии, попал в прусский плен, сбежал из него и в июне 1813 г. присоединился к остаткам французской армии, группировавшимся на Одере. Тетрадка с этими записями хранилась у его потомков, однако Нотта не указал своего имени, так что никто из них в точности не знал, кому принадлежат эти воспоминания. Готовивший их к печати в 1930-е гг. капитан Пьер Арну замечал, что память о гроньяре совершенно потерялась даже в его собственной семье. С одной стороны, так бывает, с другой – не исключено, что он мало рассказывал о том, что ему привелось пережить, а если и рассказывал, то с той же почти физиологической правдивостью и полным отсутствием героики. Что, наверное, смущало его односельчан.
Диктор: Испанская кампания 1810 и 1811 годов, и Лейпцигская 1813-го, и французская 1814-го, и сражение при Флерюсе 1815-го – все это, по-моему, просто цветочки в сравнении с русским походом 1812 года.
Я шел пешком с 15 декабря 1812 по 10 апреля 1813 года, то есть почти четыре с половиною месяца, всегда ориентируясь по звездам ночью и по солнцу днем. И все же я очень часто сбивался с пути, потому что мне очень часто приходилось сворачивать с дороги; и все это время я шел совсем один.
В этом странствии я неустанно препоручал себя Богу и думаю, что это Он хранил меня, ибо в противном случае я никогда бы не преодолел больше четырехсот лье с обмороженными ногами и в очень скверной обуви.
Владимир Тольц: Нотта – человек арьергарда. Он служил в транспортных частях и поэтому не принимал участия в сражениях. Он пишет не о войне как таковой, а об условиях существования на войне: о еде, питье, ночлеге, страхе попасться в плен. Он не знал и не интересовался именами тех, кто пускал его переночевать или же прогонял от дверей дома, поэтому в его записках люди изображены предельно отвлеченно: «хозяйка», «хозяин», «помещик», «крестьяне», «девушка», «барышня», «лесорубы», «возчики» и т.д. Среди русских формирований особенный ужас у него, как и у многих французов, вызывают казаки и калмыки. Опасаясь расправы, он часто выдавал себя за испанца, поскольку в его батальоне было немало испанцев, и он в достаточной мере знал язык.
Диктор: В двух лье от Кенигсберга я зашел в какой-то дом, чтобы поправить одежду и переобуться. Туда прибыл русский комендант, который спросил меня, не француз ли я. Я ответил ему, что нет, что я испанец. Он повторил мне несколько раз, на превосходном французском языке: «Тут будут проезжать повозки, которые собирают выздоравливающих, и ты сядешь в одну из них». Мне ничего не оставалось, как выразить свое согласие, и он сказал: «Если я узнаю, что ты этого не сделал, я тут же велю жандармам тебя забрать». Я сказал ему, что поступлю, как он приказывает.
Он ушел и отправился в город, а я пошел за ним следом, в полном отчаянии от того, что мне не удастся пройти по городу <…>
Преодолев реку, недавно вновь замерзшую после оттепели, <…> я шел до восьми часов вечера по полям и деревням, а потом, в нескольких лье от города, остановился в доме, стоявшем немного поодаль от дороги. Я с большим трудом упросил, чтобы меня пустили переночевать.
Но вскоре после меня туда нагрянули русские казаки. Явился квартирьер, искавший место для постоя. Я получил от него множество ударов саблейплашмя. Он так усердствовал, что я не мог оказать ему сопротивления. Кроме того, он велел крестьянам не спускать с меня глаз. В этот дом вскоре приехал их капитан. Он был ранен французами; выпив водки, он, нанося мне удары саблей плашмя, заставил меня больше десятка раз обежать вокруг дома. Ежесекундно он пробовал большим пальцем клинок сабли – остер ли. Потом, устав меня бить, он схватил меня за волосы и бросил на прелую солому в угол. Он швырнул в меня свою саблю, а затем расстегнул портупею и бросил в меня и ножны. Рукояткой сабли он ударил меня по лбу, где у меня вскочила шишка, которая держалась потом добрых полгода. Затем он схватил меня за руку и рывком поднял на ноги. Он послал своих слуг за большим мешком, который был битком набит мундирами французских генералов и маршалов, с золотым шитьем, с крестами и знаками различия. Один за другим он вытащил их и побросал на стол, поднося кулак к моему носу и приговаривая: «Наполеону капут, совсем капут».
Проделав все это, он подтолкнул меня к двери. По-прежнему держа меня за руку, он вывел меня из комнаты, дал мне две картофелины на ужин и велел закрыть в пустой комнате. Там спала только собака; запирая меня в этой комнате, слуга сказал ей: «Эй, пес, вот тебе товарищ на ночь».
Все это не произвело на меня никакого впечатления. Впрочем, я уже с неделю притворялся глухим и немым. Но как только я оказался в этой комнате, я увидел, что в ней частые свинцовые оконные переплеты, и мне удалось выломать один из них. Я сказал себе: «Вот и хорошо; я немного посплю, а когда все они улягутся, убегу». Так я и сделал.
Владимир Тольц: Среди русских свидетельств об этой эпохе преобладают воспоминания дворян, и преимущественно военных. Представители иных сословий немногочисленны, а уж солдатских воспоминаний по вполне понятным причинам и вовсе немного. Так же обстоит дело и с корпусом французских свидетельств о последнем большом походе Великой Армии. Хотя многие наполеоновские генералы и даже маршалы по происхождению не были дворянами, в эпоху создания мемуаров они, разумеется, уже не принадлежали к низшим сословиям и творили именно как генералы и маршалы. Судя по всему, на этом фоне записки Нотта выделяются как вдруг зазвучавший голос обычно “безмолвствующего большинства”. Что примечательно в этих коротких мемуарах – их интонация, их содержание или же сочетание одного с другим?
С этим вопросом мы обратились к сегодняшнему гостю нашей московской студии – историку Отечественной войны 1812 года Виктору Безотосному.
Виктор Безотосный: Я бы в первую очередь выделил национально-гастрономический аспект этих мемуаров. Всем известно, что французы очень серьезно относятся к пище, не такие легкомысленные, как мы – русские. Если современный француз путешествует, он приезжает во Францию, рассказывает о своих впечатлениях, об увиденном, в первую очередь ему зададут вопрос или он сам расскажет, что он съел вкусненького. Этот вопрос всегда как бы в центре внимания всех французов. И с этой точки зрения интересно, что если французские солдаты, что они вкусненького попробовали в 1812 году. И вот эти мемуары свидетельствуют о том, что действительно очень тяжело пришлось особенно большим гастрономам. Можно выделить несколько слов, которые в 1812 году попали в лексикон русского языка. Это, допустим, слово «шваль» - для нас это синоним падали. По-французски это лошадь. На самом деле вся дорога, по которой отступали французы, была завалена мертвыми лошадьми – это единственный корм, который для солдат оставался. И это отразилось в воспоминаниях Нотта. А второе слово «шаромыжник». Когда французские солдаты попадали в плен или просили у крестьян что-то, голодные, холодные, они обращались «шароми», отсюда родилось слово «шаромыжник». С этой точки зрения, очень интересно для историков, я думаю, воспоминания человека, который проделал эту русскую кампанию, проделал в нижнем чине и выжил. В большинстве своем выжили в основном офицеры и унтер-офицеры, несколько тысяч человек, а, допустим, из 600 тысяч человек примерно, которые вошли на территорию России в 1812 году, спаслись, и то в основном это фланговые корпуса, порядка 60-80 тысяч, а некоторые исследователи приводят цифру гораздо ниже. Из центральной группировки спасли части небольшие гвардии и офицерский корпус. Поскольку у них были деньги, они могли у местного населения, остатков местного населения покупать провизию. Им продавали, но стоило это очень большие деньги. А рядовой солдат, конечно, не мог. Деньги обесценивались, потому что главное было выжить. И вот эта школа выживания, которую Нотта прошел, она, наверное для историков интересно.
Екатерина Лямина: А язык, то, как он пишет? Почти никак не комментируя, почти никак своих чувств не описывая, а четко, лаконично.
Виктор Безотосный: Перед нами воспоминания действительно ветерана, не солдата-первогодника. В основном такие люди в тяжелых условиях гибли. А это ветеран, прошедший не одну кампанию. И только благодаря тому своему большому опыту жизненному и опыту пребывания на территории военных действий, он вышил. Он четко поставил себе цель и следовал этой цели. Безусловно, это воспоминания солдата. Вся фразеология говорит о том, что это военнослужащий, который знал, куда шел, знал, что делать и так далее.
Екатерина Лямина: В начале своих записок Нотта кратко перечисляет сделанные его подразделением переходы. «Мы выступили из Парижа на Майнц, на превосходных лошадях и экипированные во все новое”, - сообщает он с профессиональной обстоятельностью. Через Майнц, Берлин, Бромберг и Кенигсберг его рота достигла Ковно, откуда 4 августа вышла в направлении Смоленска. Со вступлением на территорию России начинаются трудности. Нотта по-прежнему пишет очень лаконично, фиксируя происходящее и почти не комментируя его, но четкость продвижения войск, ощутимая в первых строках его записок, исчезает полностью. Откуда этот сбой? Он задним числом переносит на эти дни пережитое: обреченность, холод, голод и страх, или же действительно в русском походе все с самого начала пошло не так, как было задумано?
Виктор Безотосный: Безусловно, не так, как было задумано. Плюс ко всему, когда он шел по территории Западной Европы во французской части, а он находился в обозе, то там достаточно переходы были короткие, хороший отдых, хорошая пища, хорошие женщины. Что еще нужно человеку? Он действительно спокойно мог созерцать действительность. А в русском походе все было настолько опасно. И в первую очередь его впечатления выплеснулись на сами опасности, а не там, где шли. Плюс ко всему русские названия, как правило, тяжело давались для французских солдат. Хотя это, безусловно, грамотный солдат. Уровень грамотности даже рядовых французов, он был гораздо выше, о чем свидетельствует тот факт, что практически нет мемуаров солдат русских, хотя грамотность на 10-15% среди солдат была. Все-таки уровень грамотности среди французов был значительно выше. И этим можно объяснить знание географии, допустим, Европы. А Россия «терра инкогнито» была для французов. Действительно они шли, Наполеон даже, вот это главная дорога – и все. Шаг влево, шаг вправо, они терялись.
Екатерина Лямина: Карты точные были?
Виктор Безотосный: Была столистовая карта России, ее перед войной перегравировали, перевели русские названия на французские. Эта карта не являлась военной картой на самом деле, они ей пользовались. Собственно, все коммуникации, все движение великой армии, которая наступала на Москву, привязано было именно к главной дороге, все остальное давалось с трудом.
Диктор:На следующий день, в девять часов утра, за мной погнались десять солдат, и я с огромным трудом сбил их со следа. Они кричали: «Стой!» – но не тут-то было. Слева от небольшой горы был молодой лесок, почти в мой рост, но светлый, без подлеска, и я шел по нему. На самой этой горе, тоже слева, рос густой лес. Они вошли в него, а я обошел их сзади. И таким образом я от них улизнул.
По пояс в ледяной воде я перешел какую-то речушку. Я перевалил через другие, покрытые снегом, горы, и не отваживался больше попадаться на глаза кому бы то ни было. Я постучался в один только дом, где мне дали кусок хлеба, и снова углубился в лес.
Ночью, не зная, как быть с ночлегом, я до девяти часов вечера оставался в лесу, а потом подошел к какому-то дому. Я открыл дверь хлева и проскользнул внутрь, рассчитывая уйти на следующее утро, пока не рассвело. Но не тут-то было! Я пробыл там до восьми часов утра, потому что не спал три ночи и заснул очень крепко.
Не знаю, как обитатели этого дома меня не увидели, ведь это были лесорубы, и их инструменты лежали как раз в хлеву. Я очень удивился, когда, проснувшись, через раскрытую дверь увидел высоко стоявшее в небе солнце. <…>
Проходя через какой-то маленький город в Саксонии, я в поисках ночлега обратился к мэру. Он послал нас в соседнюю деревню, в одном лье от города, дав нам (нас было семь или восемь человек) двадцать су на всех. Сам он тоже отправился туда. Туда пришло семь прусских солдат под командованием сержанта.
Когда мы поужинали, улеглись и заснули, они направили на нас штыки и разбудили нас.
На следующее утро они отвезли нас в генеральную квартиру. <…> В Бреслау нас месяц продержали в кордегардии <…>
Затем, когда французская армия подвинулась вперед, нас переместили в Силезию, в хорошо укрепленный город Нейсе, где мы пробыли два с половиной месяца.
После этого, в июне 1813 года, в Праге, в Богемии, было заключено перемирие. Нас отправили партиями по двести человек, чтобы везти в Сибирь.
Конвоирующих было столько же, сколько и нас, пленников, и нам не позволяли ни опираться на посох или палку, ни петь.
Проведя нас два перехода, они передали нас русским, и мы остановились. Это были калмыки, которые должны были вести нас туда, куда нам было назначено. Они пересчитали нас и сделали перекличку.
В последнюю ночь мы, человек десять, сбежали через окно какого-то разоренного замка, где у нас была стоянка. Мы спустились с третьего этажа этого замка около двух часов ночи, при помощи лестничных перил, примерно семь-восемь футов длиной, связанных скверными ремнями, сделанными из мешковины. Внизу мы оказались в маленьком дворике, перелезли через стену и выбрались из города.
Мы шли пешком два дня и две ночи, чтобы присоединиться к французским частям; и я на этот раз шел босиком, и все по лесу.
Мы присоединились к армии в Пруссии, в Лигнице. Оттуда нас послали в Бунцлау, где я разыскал моего прежнего старшего аджюдана, который вновь принял меня под свое начальство, определил в 1-ю роту [15-го батальона военных экипажей] и тут же выдал обмундирование.
Владимир Тольц: Виктор Михайлович, - я вновь обращаюсь к историку Виктору Безотосному,- периодическое повторение дурацкого вопроса, почему люди, самые разные люди – удачники и неудачники, таланты и бездарности, солдаты и маршалы, поэты и чиновники и т.д. всегда пишут дневники и мемуары, становится уже неким «товарным знаком» наших передач. Сейчас я хочу этот вопрос конкретизировать: как Вы полагаете, что заставило Нотта взяться за перо?
Виктор Безотосный: Думаю, сильнейшее потрясение было у французов эти события 1812 года. Ведь он там неслучайно описывает Березину. Единицы из Березины дошли до русской границы, среди них многие потом многие погибали. Во французском языке неслучайно слово Березина – это синоним катастрофы. Это как раз русское слово, которое перекочевало во французский язык. И когда французы хотят сказать, что это катастрофа, то они говорят – это Березина. Это слово четко вошло в лексикон французского языка и сегодня бытует. Именно сильнейшие стрессовые состояния того времени, наверное, способствовали тому, что он решил донести то, чему он был свидетелем. Это очень драматический момент, хотя французы не любят вспоминать, но он не единственный солдат, который писал мемуары из выживших солдат кампании 1812 года, поскольку, я говорил, уровень грамотности был выше. Если сравнивать феномен мемуаристики 1812 года в России, ведь до этого тоже не писал практически никто. Редкий дворянин писал мемуары. После 1812 года, видимо, и для России было огромное потрясение, что дворянство, которое было одето в офицерские шинели, взялось за перо через какой-то период времени. Потому что самое сильное эмоциональное переживание, которое потрясло и Россию, и этих молодых офицеров, которые сражались с Наполеоном. Ведь никто не мог себе представить, что Россия победила Наполеона. В воспоминаниях и в переписке очень часто: велик Бог России. Как бы отсылка к Богу, потому что именно Бог якобы помог России в 1812 году. Конечно, в первую очередь, с моей точки зрения, помогла России ее армия.
Екатерина Лямина: А морозы?
Виктор Безотосный: Это уже другой фактор, который тоже, конечно, влиял и очень сильно влиял. Но в первую очередь наличие армии дало русскому командованию возможность разгромить Наполеона. Если бы не было армии, то Наполеон конечно же одержал победу, без всякого сомнения. В первую очередь армия, кадровая российская императорская армия.
Екатерина Лямина: А как, вы думаете, соотносилось написание мемуаров и рассказы односельчанам? Мог человек ничего не рассказывать, а все выплеснуть в написанный текст?
Виктор Безотосный: Это все зависело от характера. Я не знаю и вы тоже, наверное, не знаете этого человека, может он рассказывал, а может и не рассказывал.
Екатерина Лямина: Потому что такое ощущение, что в его семье мало кто знал.
Виктор Безотосный: Те ветераны Великой Отечественной войны, которые прошли всю войну, они очень не любят рассказывать что-либо, вообще вспоминать. И может быть им легче написать иногда, чем поделиться в устной речи, рассказами.
Екатерина Лямина: Потому что, когда пишешь, больше осмысляешь и больше уходит из тебя.
Виктор Безотосный: Ты еще больше думаешь, как бы это поднести, как написать. Эта боль каким-то образом уходит, страшные переживания. Потом еще читаешь, редактируешь.
Екатерина Лямина: Никола Нотта может показаться одним из воплощений знаменитого гроньяра Никола Шовена, солдата-землепашца, отважного на поле битвы и расторопного в работе на хлебном или картофельном поле. Эта мифологическая фигура стоит у истоков шовинизма как крайнего извода национализма (научный труд об этом, написанный Мишелем Леруа, был недавно переведен на русский язык). Однако по складу характера и глубинно крестьянскому типу мышления Нотта – это Антишовен, далекий от бравады и похвальбы. Возможно, поэтому он и женился лишь через четырнадцать лет после возвращения к родным пенатам, хотя девицы, казалось бы, должны были драться за право обладания героем Великой армии.
Владимир Тольц: Добавлю, что Нотта со своей одиссеей идеально вписывается в пацифистские представления о маленьком человеке – участнике войны как бессмысленной бойни. Его записки могли бы стать бесценным свидетельством для Льва Толстого – так точно они иллюстрируют историко-философские страницы “Войны и мира», где французская армия на территории России настойчиво сравнивается с ослепленным и загнанным зверем, где Толстой ставит акцент на бытовой и физиологической стороне войны.
