Михаил Талалай: Неаполитанцы не любят организовывать конференции и разного рода встречи. Предпочитая спонтанность в отношениях, они чураются заблаговременной переписки, бронирования, графиков работы. Да и зачем трудиться, если все равно сюда приедут. И в самом деле, внешние организаторы любят конференции в Неаполе. Самая скучная тема расцветет, когда в феврале в городских садах зреют цитрусовые, а обеденные столики накрывают прямо на улице.
Тема последнего большого симпозиума была новаторской: «Собирательство в России – от Петра Первого до Советского Союза». Она шла три дня, с 3 по 5 февраля. Организовали ее две деятельные русистки: римлянка Николетта Мислер и флорентийка Лючия Тонини. Обе они известны своими многочисленными публикациями, обращенными к истории русской культуры, в первую очередь, - культуры художественной. И Николетта Мислер, и Лючия Тонини – сотрудницы неаполитанского т.н. Восточного университета ( Orientale ), который и стал базой конференции. Но это не означает, что они тут живут. Профессура в Италии формируется преимущественно на основе открытых общенациональных конкурсов и здесь часто генуэзец еженедельно едет читать лекции в Триест, и наоборот.
Ученые дамы пригласили в Неаполь, на мой взгляд, цвет отечественного искусствознания - сотрудников крупнейших музеев и ведущих специалистов. Прибыли ученые из разных стран – конечно, в первую очередь, это были русские и итальянцы, но также участвовали эксперты из США, Греции, Австрии.
Открыл встречу доклад доктора искусствоведения, сотрудника Эрмитажа, Сергея Андросова. Заведуя собранием скульптуры, свои усилия он посвящает работам итальянских ваятелей. Он не раз устраивал в разных городах Италии эрмитажные выставки, привозил из Петербурга даже единственного русского Микеланджело, и выпустил тут ряд книг. Особенно серьезно он штудирует эпоху Петра и его коллекции, чему и был посвящен доклад.
Его коллега по Эрмитажу Олег Неверов – крупнейший специалист по частному собирательству в императорской России. В 2004 году в Лондоне, в издательстве Vendome Press вышла его итоговая книга по этому вопросу. Он уже не раз бывал в Италии, так как изучал коллекции Демидовых, князей Сан-Донато, живших в Тоскане. Другая петербурженка, Елена Петрова, заместитель директора Русского музея по научной части, тоже часто бывает в Италии с выставками, а в прошлом году здесь вышла ее итальянская монография о художнике Оресте Кипренском. На конференции она поведала об истоках своего музея.
Отмечу интересный доклад Вардуи Калпакчян, римлянки родом из Армении и выпускницы МГУ. Она целеустремленно исследует меценатскую деятельность графов Строгановых, обосновавшихся в Италии. Это – новый и увлекательный сюжет.
Грек Папаниколау поведал о героическом Георгии Костаки, которого можно назвать «Третьяковым русского авангарда». Когда Костаки решил репатриироваться из Москвы в Грецию, советские власти ему позволили вывести часть коллекции, и теперь для нее отвели строения одного упраздненного католического монастыря в Салониках. Коллекция Костаки была исключительной, полуподпольной, а в целом собирательство в России, как и везде, понятное дело, определялось вкусами элиты, сначала – царей, знати, буржуазии, затем – вкусами Политбюро.
Была заметна разница в подходе отечественных и иностранных исследователей. Если зарубежные ученые пытались оценить тему глобально, то соотечественники упирали на точные атрибуции, конкретные списки. И это понятно: ХХ век в России принадлежит, в смысле историографии, к темным векам, и нашим музейным сотрудникам доныне приходится выяснять, что откуда взялось, а главное – что куда исчезло.
Иван Толстой: В последние недели в Европе много говорили о Мехмете Али Агдже – турецком террористе, покушавшемся четверть века назад на Папу римского Иоанна Павла Второго. Едва выпущенный из тюрьмы, Агджа, спустя несколько дней был вновь отправлен за решетку. Семья Агджи в знак протеста объявила голодовку. Выходит книга о нем, где собраны все интервью и полная биография террориста. В одном из турецких политических еженедельников Агджа изображен в образе распятого Христа. Рассказывает наш стамбульский корреспондент Елена Солнцева.
Елена Солнцева: В честь рождения ребенка на Востоке Турции певцы «ашуги» сочиняют песни. Торжества длятся много дней. На церемонию приезжают родственники, приглашают долгожителей, пьют абрикосовую водку. Однако рождение сына в крестьянской семье Агджа не вызвало особой радости. В доме на окраине села Хекимхан еле-еле сводили концы с концами. Отец ребенка - крестьянин Агджа часто болел, а вскоре умер. Полуграмотная мать тащила на себе всю семью, занимаясь поденной работой. К восьми годам Мехмед Али начал зарабатывать на жизнь. Друзей у мальчика не было. К тому же он чурался сверстников. Из-за внезапных приступов эпилепсии уходил в себя, любил бывать один. Журналист Ахмет Каракчи - автор публикаций о нем утверждает, что в детстве Агджа много читал.
В детстве Агджу называли «дели», что означает «странный», «сумасшедший». Он и вправду был не похож на сверстников. Обладал развитой фантазией, писал отличные сочинения. За свои способности и старание получил в учительском лицее стипендию. Окончив лицей по специальности, однако, не работал. В 77 году Агджа поступил на историко-географический факультет университета в Анкаре. Проучившись год, поехал в Стамбул поступать высшую школу торговли. Для подростка из деревни это был невероятный успех.
Стамбул конца семидесятых представлял собой странное зрелище. С Босфора, казалось, дул свежий ветер перемен. Музыка Битлз смешивалась с арабески - песнями городских бедняков, которые тысячами приезжали в Стамбул, надеясь прославится или разбогатеть. Известный певец Ибрагим Татлысес, приехавший в Стамбул с Юго-востока страны, в своих воспоминаниях писал : « Стамбул бурлил. Шли митинги. Народ радовался и шумел. Сплошным потоком двигались группы людей, которые несли в руках транспаранты».
В 1980 году к власти пришли военные. Военный переворот восприняли как праздник. Шли горячие дискуссии. У подножия памятника Ататюрку возлагали цветы. Демонстранты кричали "Хюррет!" - Свобода. На улицах играли военные марши, воспевающие силу турецкого оружия.
Один из военных - полковник Алпаслан Тюркеш основал в эти годы юношескую националистическую организацию «Бозкюртлар» - «Серые волки». Он призывал молодых волков водрузить турецкое знамя над Европой и расширить границы Турции от Балкан до Средней Азии.
Под флаги фюрера турецких «коричневых» собрались около двухсот тысяч человек.
Членом организации стал Агджа. Ему выдали амуницию с символикой: воющей на скале волчицей, которая очищают страну от нечисти и злых сил. По вечерам Агджа слушал Озана Арифа – известного вдохновителя Серых волков, который в своих песнях призывал турок действовать и взять в руки оружие
Агджа с большим трудом поступил в Стамбульский университет, однако учебу пришлось бросить из-за партийных дел.
«Мы были организованы по в 7-8 человек в каждой группе. Это была очень жесткая организация. Я хотел идти на занятия, однако мне давали очередное задание. На следующий день повторялось то же самое. Повиновение внутри организации было доведено до фанатизма. Нам говорили, что надо не обсуждая выполнять приказы руководителя. Мы носили при себе оружие, учились стрелять. В то время «Серые волки» организовали убийство главного редактора газеты «Миллиет» Абди Ипекчи. Однако я не убивал его, а только участвовал в похищении»!
Суд, однако, не согласился с доводами Агджи. Его обвинили в убийстве и посадили в тюрьму. В эти годы Агджа мыслит себя настоящим революционером, боготворит известного террориста Карлоса Рамиреса Санчеса. Живая легенда в мире террора - Рамирес по прозвищу Шакал – долгое время уходил из-под носа всех разведок мира. Пользуясь арсеналом Рамиреса, Агджа уговорил охранника помочь ему бежать из тюрьмы.
«В то время я был его охранником. Сначала он мне не понравился. О нем писали много плохого, но в реальности он оказался совсем другим человеком. Он рассказал о том, что хотел изменить мир, помочь бедным. Увидев такое отношение к людям, я помог совершить ему побег. Принес форму охранника и вывел его. Был поздний вечер, мы шли по коридору и неожиданно встретили начальника, который спросил у Агджи: «Который час ?» Я испугался и подумал, что сейчас все рухнет. Агджа ответил ему как ни в чем ни бывало. У него была железная сила воли и выдержка».
Агджа отправился в Иран. Скрываясь у дальних родственников, он пишет письма с угрозами в адрес Папы Римского и рассылает их в крупнейшие турецкие издания.
«Я написал, что убью Папу как агента советского империализма, который несёт ответственность за нападки Запада против ислама. Меня объявили сумасшедшим. Но это было не так. Я думал, что событие такого масштаба встряхнет людей всего мира. После убийства люди задумаются, почему он это сделал, почему вообще такое возможно. Я решил, что Папа должен за все ответить».
В день покушения на Папу, вспоминает Агджа, было холодно, с утра моросил дождь.
«Я был абсолютно спокоен, когда приехал в Ватикан. Зная, что сегодня умру, надел белую рубашку. Я был готов стать жертвой, однако в глубине души не верил в это. Я был хорош собой, молод, полон жизненных сил. Я не верил, что мир может существовать без меня. Когда ехал к площади, думал: «Уходи. Ну, в конце концов, что плохого тебе сделал Папа?». Однако я очнулся. Вокруг были тысячи людей. Начиналась проповедь, с которой Папа обращался к верующим. В открытом белом автомобиле он проезжал совсем рядом. Я понял, что готов умереть. У меня в кармане был браунинг. Я вытащил его и выстрелил».
В книге известного турецкого журналиста Адлы Тыпта о покушении на Папу Римского так описано это событие: «Черноволосый парень невысокого роста выхватил пистолет и почти в упор произвел четыре выстрела в Папу. В панике не сразу заметили в толпе еще двух жертв покушения. Одна из пуль тяжело ранила пожилую американскую туристку. Последняя пуля задела американскую учительницу».
Я бросился бежать, но был схвачен папской охраной. Вокруг все кричали, был страшный переполох. Люди падали на землю. Я мог убежать, но кто-то подставил подножку. Я споткнулся. Меня доставили в полицейский участок, обыскали, но не били. Документов у меня не было. Я сказал, что меня зовут Мехмед Али Агджа, мне 23 года, я родом из Турции».
Агджа взял всю вину за преступление на себя. Его назвали убийцей-одиночкой и приговорили к пожизненному заключению в одной их итальянских тюрем. Во время следствия он проявил себя профессиональным лжецом. Версий убийства, которое до сих пор не раскрыто, было множество. Он менял показания более 100 раз. Утверждал, что покушение на Папу готовили ЦРУ, КГБ и даже Ватикан , который будто бы предложил крупную сумму денег и сан кардинала, если он обратится в католичество. СМИ выдвинули версию, что Агджа страдает психическим заболеванием. Однако экспертиза подтвердила его вменяемость».
«После того, как меня помиловали в Италии по просьбе папы и переправили в Турцию, я начал писать книгу. Это будет новое произведение о религии. Пусть потом теологи сравнят ее со Священным Писанием и скажут, какая книга более правдивая. Мне уже предлагали пять миллионов долларов за нее».
Агджа, который просидел в тюрьме более 25 лет, рассчитывает заработать неплохие деньги на своем прошлом.
Не так давно власти выпустили его на свободу в результате амнистии, но через несколько дней вернули обратно, решив, что совершили ошибку. В камере бывший террорист начал активную переписку с одной из голливудских киностудий, которая планирует съемки фильма о покушении на Папу. По некоторым данным он не против сыграть в фильме самого себя - террориста, который покушался на Папу Римского.
Иван Толстой:
Русские европейцы. Сегодня – Евгений Евтушенко. Его портрет представит Борис Парамонов.
Борис Парамонов:
Из русско-советских европейцев Евтушенко самый что ни на есть главный: всем европейцам европеец. Можно сказать, архетипический такового образ. Потому и архетип, что знал это изначально.
Еще в 1956 году одна из ранних книг Евтушекно «Обещание» открывалась такими стихами:
Границы мне мешают, мне неловко
Не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка.
Хочу шататься сколько надо Лондоном,
Со всеми говоря хотя б на ломаном.
Мальчишкой, на автобусе повисшим,
Хочу проехать утренним Парижем.
И так далее. Эта программа блистательно сбылась. Вообще Евтушенко редкий удачник, и это должно в нем нравиться. Русские люди, тем более большие люди, редко бывают счастливыми, именно удачливыми. У Льва Толстого вроде бы всё было благополучно – так ведь нет: читайте его «Исповедь». А перед смертью вообще убежал из дому – и умер на станции Астапово вместо родной Ясной Поляны. Но Евтушенко если и умрет не дома, так в какой-нибудь клинике Майо, не меньше.
В этом смысле Евтушенко куда удачливей Пушкина, так и не попавшего за границу, кроме какого-то символического Арзерума.
Евтушенко не только западный человек – по признаку самостоятельно построенной хорошей жизни, - но и сверхсовременный человек: на редкость органическое слияние высокого искусства (ибо поэзия, каким бы поэтом ни был Евтушенко, - высокое искусство) и того, что сейчас называют масскульт. Евтушенко – поп-поэт, эстрадная звезда. Только двадцатый век знал художественные явления такого по видимости эклектического плана. В этом, и только в этом, смысле Евтушенко – прямой продолжатель Маяковского, успешно работающий не только в созданном им жанре газетной публицистики, но и вслед за Маяковским пошедший на эстраду. В этих случаях само слово «эстрада» маловато, лучше сказать – площадь. Площадной жанр в наше время – не ругательство, а комплимент. Поп-звезды собирают стадионы. Так и Евтушенко собирал стадионы. Он подлинная поп-звезда, а в современности с этим следует очень и очень считаться. Какой-нибудь Боно из У-2 может сделать больше, чем премьер-министр даже и не маленькой западно-европейской страны, и делает, собирает какие-то миллиарды для Африки.
Парадокс и советское своеобразие Евтушенко в том, что на площадях он собирал не панков и не ред-неков (американское выражение, означающее жлобов), а интеллигенцию. Это уже не его персональная заслуга, а свойство русской читающей массы: в том-то и дело, что масса была не жлобская, как положено быть массе, а высоколобая и в то же время лишенная эстетического снобизма. Сталин значил большее для советской интеллигенции, чем Джойс, Пруст и Кафка. А о Сталине правильные слова – причем печатно – говорил именно Евтушенко. Еще одно его везение – поэтическая молодость, совпавшая с годами оттепели.
Позднее, особенно после Чехословакии 68-го года, когда начался всяческий застой, Евтушенко опять же нашелся. Начальство всё-таки сообразило, что его не следует изолировать от Запада, не нужно лишать статуса выездного. Ибо начальство знало, что на Западе в большинстве отнюдь не поджигатели войны с Советским Союзом, а либеральная интеллигенция, очень любящая концепцию социализма с человеческим лицом. Евтушенко именно этим и был: человеческим лицом (советского) социализма – и не лишал надежд на то, что в СССР появится свой Дубчек.
И когда он появился в реинкарнации Михаила Горбачева, Евтушенко взлетел на следующий виток спирали – стал аж депутатом впервые демократически избранного советского парламента. Но тут случилась очередная незадача в российской истории, а значит и в жизнестроении Евтушенко: вместо человеческого лица социализма, на миг мелькнувшего, начался дикий капитализм времен Диккенса и Маркса, первоначальное накопление, востребовавшее из русских глубин Павла Ивановича Чичикова и Пал Палыча Бородина, не говоря уже о солнцевских и прочих группировках. И Евтушенко это пошло опять же на пользу. Казалось, он кончается, писать ему больше не о чем: коли собрался свободно избранный парламент, программа осуществлена. «Прощание с красным флагом» - стихотворение, что и говорить, достойное – должно было стать у Евтушенко последним, его «Памятником». Но оказалось, что раньше было не так уж и плохо, а во многом даже и лучше, чем при Пал Палыче. Когда-то социализм с человеческим лицом был программой и мечтой; нынче он стал ностальгией. Самая тема для Евтушенко, самое ему место и время.
Новая Россия сжала с хрустом
И людей, и деньги в пятерне.
Первый раз в ней нет поэтам русским
Места ни на воле, ни в тюрьме.
Или, скажем, так:
Победу пели наши склянки,
но отвоеванный наш Крым
презентовал Хрущев по пьянке
собратьям нашим дорогим.
Или того пуще:
Были Романовы, была династия,
сейчас кармановы и педерастия.
Это, впрочем, не сам Евтушенко говорит, а некий красно-коричневый из его поэмы «Тринадцать».
Довлатов рассказывал: во времена перестройки он посетил Бродского в больнице, тот спросил, что нового. «Да вот Евтушенко против колхозов выступил». Бродский помолчал, потом сказал: «Если Евтушенко против колхозов, то я – за».
Эту историю знают сейчас, кажется, все, но рассказать ее лишний раз непреодолимо тянет, потому что иначе Евтушенко каким-то очень уж хорошим получается, каким-то всеобщим любимцем. И главное, так оно и есть. Его нельзя не любить – именно как редкий, редчайший образ русской удачи, достигнутой вне смертоубийства. Я люблю Евтушенко так же, как Машу Шарапову.
Я не Бродский, я против колхозов.
Иван Толстой:
Вспоминая скандального французского прозаика Жана Жене. Интервью с Альбером Диши подготовила Татьяна Кондратович.
Татьяна Кондратович:
Альбер Диши – заместитель директора парижского Института современной литературы, автор фундаментальной биографии Жана Жене, посвященной наиболее темной части его жизни, когда Жене еще не стал всемирно признанным писателем, а бродяжничал, воровал, периодически отбывал наказания в тюрьмах и вообще считался «лицом без определенного места жительства и рода занятий». Именно в этом, «долитературном», периоде жизни Жене, по мнению Альбера Диши, и следует искать разгадку того, как мальчику, брошенному матерью в приюте, гомосексуалисту, вору и бродяге удалось в последствии добиться мировой славы. Хотя писать о Жене – это все равно, что пытаться выследить и поймать изощренного преступника, ибо этот автор ускользает от любых определений, постоянно меняет образы и обличья, и вся его жизнь представляет собой захватывающий детектив с самыми непредсказуемыми поворотами сюжета, главная интрига которого до сих пор так и остается до конца неразгаданной…
Альбер Диши родился в Бейруте, и именно в этом городе состоялось его личное знакомство с Жаном Жене, когда писатель в сентябре 1971 года отправился в путешествие по Ближнему Востоку, где он неоднократно встречался с Арафатом и другими лидерами палестинцев, симпатии к которым он никогда не скрывал.
Альбер Диши:
Я встретился с Жаном Жене, когда он приехал в Бейрут по приглашению Махмуда Аль-Хамшари, одного из активистов движения за освобождение Палестины, с которым Жене познакомился еще в Париже. Жене был настолько потрясен событиями так называемого «черного сентября» в Иордании, что решил сам посетить лагеря палестинских беженцев. Вначале он предполагал задержаться на Ближнем Востоке примерно неделю, а в результате провел там целых шесть месяцев. Я в то время учился в Университете и вдруг услышал от своих друзей: «Ты знаешь, к нам скоро приедет Жан Жене». А я очень смутно представлял себе тогда, кто это такой. Конечно, я слышал его имя, но ничего из написанного им не читал, даже не знал, что он писатель. Хотя само имя Жене на Ближнем Востоке было достаточно известно и, можно сказать, уже стало нарицательным. Однажды жена
Махмуда Аль-Хамшари, например, спросила у одного палестинского солдата, какова цель палестинской революции, и тот ей ответил: «Создание нового человека». Она попросила пояснить, и он сказал: «Такого человека, как Жан Жене!». При этом оказалось, что он не только никогда не видел самого Жене, но и не читал ни одной его книги. Вот и мои познания были примерно такими же, хотя я и учился в Университете. Короче говоря, я непременно хотел с ним увидеться – имя Жена Жене для многих на Ближнем Востоке звучало как пароль – и мой приятель сказал мне, в каком отеле он остановился и когда его там легче застать. Я решил подойти к нему в кафе за завтраком, но до этого все-таки сходил в книжный магазин и купил его пьесу «Негры», чтобы получше подготовиться к разговору и не показаться полным профаном. Я всю ночь читал эту книгу, которая буквально ослепила меня: передо мной как будто внезапно возникло прекрасное здание в стиле барокко, я был поражен и восхищен. После этого я окончательно перестал понимать, как смогу подойти к автору этого великолепного текста: настолько недосягаемым и неземным существом представлялся он мне теперь. Однако я прекрасно понимал, что такой шанс бывает у человека один раз в жизни, к тому же было неизвестно, приедет ли Жене еще когда-нибудь в наши края. Поэтому наутро я встал и отправился в отель. За столиком в кафе сидел невысокий мужчина в темно-коричневой кожаной куртке и пил кофе. Я робко подошел к нему и представился. Он сразу же пригласил меня за свой столик, но только поставил мне одно условие: мы будем говорить о чем угодно, кроме литературы. «В жизни много гораздо более интересных вещей», - заявил он мне. Я несколько растерялся, потому что приготовился именно к разговору о его творчестве, однако его простота и доверительная манера общения меня успокоили. Вообще он был абсолютно прост в общении – никакой надменности, рисовки, осознания собственной значимости. Да, еще помню, на нем были ужасающе грязные кожаные штаны – кажется, их можно было ставить к стенке. В этом отношении он был полной противоположностью Луи Арагону, с которым мне также доводилось встречаться. Вот тот был одет в роскошный очень дорогой костюм, весь надушен, напомажен, и так просто подойти к нему было просто невозможно.
А Жене спросил, не голоден ли я, стал расспрашивать меня о том, как я живу, о моей семье - его интересовали самые незначительные детали нашего быта. И еще помню, он спросил меня: «Вы, конечно же, араб, и, наверное, христианского вероисповедания? » А я ответил: «Нет, я еврей, но поддерживаю арабов в их борьбе». И тогда он воскликнул: «Черт! Не может быть, вы меня разыгрываете! Это что-то совершенно неслыханное!»
В нем была одновременно какая-то невероятная наивность и пугающая проницательность и глубина – казалось, он видит тебя насквозь, и от него нельзя ничего скрыть.
Татьяна Кондратович:
Кажется, Жене произвел примерно такое же впечатление и на Жака Деррида...
Альбер Диши:
Да, он на многих производил подобное впечатление. С Жаком Деррида они познакомились примерно в 1968 году и с тех пор стали друзьями. До этого Деррида постоянно нападал на Жене в своих статьях, упрекая его в дурновкусии, сравнивая различные отрывки из его текстов и анализируя игру слов, находил заимствования из Торы и чуть ли не цитаты из учебника по игре на органе, изданного в 1619 году. Но затем в своей книге «Похоронный звон», опубликованной в 1974 году, он заново проанализировал романы Жене, и это было вторым серьезным исследованием подобного рода после книги Сартра «Святой Жене, комедиант и мученик». Тогда Деррида и Жене часто ходили на футбольные матчи, где во французской команде играл марокканец, за которым Жене ухаживал. Однажды Жене пришел к Деррида в гости, и философ хотел обсудить с ним какой-то его роман. Но как только Деррида направился к книжному шкафу, Жене его остановил и наотрез отказался говорить о литературе вообще и своих текстах в частности. «Нет, нет, все это уже так далеко, в прошлом и совершенно неинтересно… Не нужно меня заставлять». Деррида тогда принял этот протест за кокетство, но потом пришел к выводу, что это было частью тщательно продуманной жизненной стратегии Жене. Он заметил, кстати, что Жене всегда очень близко к сердцу принимал малейшие замечания в свой адрес. И Деррида даже говорил, что проницательность Жене его порой пугала: он чувствовал себя с ним как будто в присутствии строгого судьи. Хотя Жене постоянно притворялся необразованным дикарем и изображал полное неведение, но на самом деле всегда все тщательно обдумывал и был в курсе всего, что происходит в политике или же в литературе.
Татьяна Кондратович:
Бытует мнение, что Жене вообще вполне сознательно создавал свой образ в глазах окружающих. Не могли бы вы привести еще какие-нибудь характерные примеры того, каким образом он это делал?
Альбер Диши:
Когда он впервые встретился с Жаном Кокто и Жаном Маре, он рассказал им, что ему дали фамилию «Жене», потому что нашли его в поле, заросшем дроком, поскольку по-французски название этой травы звучит в точности как его фамилия: «жене». Все это не имело абсолютно никакого отношения к реальности, хотя доля истины, наверное, в этом все же есть. Определенно можно сказать только то, что его отец неизвестен, а мать бросила его в приюте. Кстати, когда он стал уже знаменитым, ему предложили обнародовать досье, которое хранилось в детском доме, где он провел большую часть ранних лет. Однако он наотрез отказался это сделать. И по закону только в 2030 году мы получим право опубликовать документы, которые теперь хранятся в архивах и таким образом пролить свет на самый темный период его жизни. Жене любил подчеркивать свое прошлое бродяги и вора и даже бравировал им. Своим знакомым, например, он часто повторял: «Эти буржуа будут недовольны, если я что-нибудь у них не украду».
Как-то, примерно году в 1943, они с Жаном Маре и еще с какими-то приятелями отправились в гости к известному кутюрье Жаку Фату, который обещал угостить их камамбером. Едва оказавшись в его роскошной квартире на площади Альма, Жене тут же схватил с камина шкатулку, инкрустированную изумрудами и брильянтами, и спрятал в карман. Потом Жене приехал к Жану Кокто и там извлек из кармана свою добычу, тут же определив, что все драгоценные камни фальшивые. В ярости Жене бросил шкатулку Кокто и заявил: «Верни эту дрянь своему приятелю». Он очень любил проделывать такие штуки. Правда, под конец жизни он начал испытывать отвращение ко всякой публичности. Одному своему другу, сирийскому драматургу, он как-то даже сказал: «Я понял, что у меня вообще нет читателей, зато есть тысячи вуайеров, которые из окон через бинокли следят за моей личной жизнью, пытаясь отыскать что-нибудь извращенное. Этот интерес, спровоцированный моей скандальной жизнью, вызывает у меня отвращение. Мне все надоело, и я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я хотел бы начать все сначала и покончить с этой легендой…»
Но мне кажется, что даже когда он что-то придумывал, он привносил в это нечто такое, что позволяло лучше проникнуть в самую глубинную суть окружающей реальности.
Татьяна Кондратович:
Жене придерживался крайне левых политических взглядов, однако в наши дни борьба арабов за свои права все больше окрашивается в религиозные тона. Как вы думаете, сегодня Жан Жене поддерживал бы арабов столь же решительно и безоговорочно, как и двадцать лет назад?
Альбер Диши:
Мне кажется, очень сложно представить себе, какова была бы реакция Жене на события в современном мире. Однако не стоит забывать, что он и в те годы постоянно сталкивался с различными проявлениями терроризма и мусульманской агрессии. Например, в 1970 году, когда он приехал в Амман, его сопровождала юная палестинка, Набила. Она рассказала ему про свою шестнадцатилетнюю подругу, которая надела на себя пояс со взрывчаткой и, встав неподалеку от группы израильских солдат, начала громко плакать. Солдаты подошли, чтобы ее утешить, и тут она привела в действие взрывной механизм. Жене был по-настоящему потрясен этим рассказом. Затем в сентябре 1982 года он отправился в Ливан в сопровождении Лейлы Шахид, возглавлявшей Союз палестинских студентов. Там они оказались свидетелями кровавых событий в лагерях палестинских беженцев в Сабре и Шатиле. По возвращении Жене написал один из своих лучших текстов «Четыре часа в Шатиле». И во всех этих случаях он всегда оставался на стороне арабов. Кстати, он предвидел, что когда-нибудь арабский терроризм выйдет за пределы Ближнего Востока и распространится на весь мир – как это теперь и происходит. Вместе с тем, Жене всегда оставался атеистом и не принимал и не оправдывал никакую религию, хотя и понимал, что огромное количество арабов с детства исповедуют ислам и никогда от него не откажутся. А ужасающая нищета, царившая в арабских странах, является прекрасной питательной средой для различного рода агрессии. И уже в книге «Влюбленный узник» у Жене присутствуют опасения, что эти религиозность и агрессия могут быть использованы различными политическими силами в своих целях.
