Александр Генис: Карикатурная война, несмотря на всю осторожность Госдепартамента, осудившего публикацию пресловутых карикатур, все-таки добралась до Америки. В Нью-Йорке, возле датского консульства, состоялась демонстрация, собравшая около тысячи возмущенных мусульман. Впрочем, акция эта была сугубо мирная. Ораторы, в основном, призывали мусульман воспользоваться этим поводом, чтобы ближе познакомить иноверцев с исламской религией. Начали они с генерального консула Дании Торбена Геттермана, которому был торжественно преподнесен Коран.
Куда более, я бы сказал, ожесточенная борьба идет сейчас в американской прессе, которая отреагировала на карикатурную войну целым веером интеллектуальных высказываний, демонстрирующих разные подходы к проблеме.
Один из них, представленный видным публицистом Эдвардом Ротштейном, позволяет ввести проблему в исторический контекст. Ротштейн пишет:
Диктор: Чтобы понять, что сейчас происходит на Востоке, мы должны вспомнить то, что происходило на Западе. Скажем – в Византии 8-го века, в кровавую эпоху иконоборчества, когда были уничтожены тысячи бесценных икон. Или - в Северной Европе в эру Реформации, которая громила церкви, уничтожая драгоценные витражи с пылом талибов.
Александр Генис: Старая история, однако, не так важна, как новая, - говорят другие. Так, немецкий писатель, нобелевский лауреат Гюнтер Грасс написал, что датские карикатуры напоминают ему антисемитские карикатуры в нацистской прессе.
О них вспомнил и журнал «Ньюйоркер». В ответ на объявленный Ираном конкурс на карикатуры о евреях, знаменитый автор комических романов, американский еврей Арт Шпигельман представил три свои работы, пародирующие антисемитские карикатуры. Опубликованные на страницах популярнейшего еженедельника, они не вызвали особого ажиотажа.
Такую спокойную реакцию можно понять, если принять точку зрения флоридского юриста Стэнли Фиша. Он осудил публикацию карикатур на Магомета в Дании, назвав ее проявлением особой «либеральной религии», которая проповедует не только всеобщую терпимость, но и универсальный релятивизм. «Те, кому все равно, - говорит Фиш, - никогда не поймут тех, кому НЕ все равно».
Интереснее всего, однако, мне показалось сугубо прагматичное выступление в «Нью-Йорк Таймс» Роберта Райта, автора влиятельной книги «Моральное животное». Райт пишет:
Диктор: «Защищая свое решение, редактор датской газеты утверждает, что свободная западная пресса не привыкла к самоцензуре. Что за чепуха! Все американские редакторы только этим и занимаются, когда вычеркивают выражения, способные обидеть то или иное национальное, расовое или религиозное меньшинство. Именно так пестрая Америка сохраняет мир. Покой того стоит».
Александр Генис: Ну, а теперь, наметив спровоцированные карикатурной войной очертания дискуссии в американской прессе, я хочу пригласить принять в ней участие философа «Американского часа» Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Обозначились две значимые точки зрения на это событие. Одна – априорно-либеральная, либералистская, лучше сказать: в мультиэтническом обществе требуется самоцензура. А сегодня весь мир, всё человечество нужно понимать в первую очередь как мультиэтническое, мультикультурное общество, потому что сегодняшний мир един. Птичий грипп переносится уже не только миграцией птиц, но и самолетами. Русский глагол «летать» оказался однокорневым со словом «летальный».
Александр Генис: Ну да, тут можно вспомнить аэродинамическую скульптуру Татлина из нью-йоркского Музея современного искусства. Татлинский «Летатлин» и есть синтез птицы и самолета, как смертоносной машины. Впрочем, это – реплика в сторону. Не будем заниматься корнесловием, вернемся к нашей проблеме.
Итак, первую реакцию на карикатурную войну Вы считаете либералистской и обвиняете ее в политкорректности. Перейдем ко второй точке зрения на проблему.
Борис Парамонов: Это второе понимание показалось мне гораздо более интересным – потому что оно обостряет проблему, видит ее именно проблемой, а не просто временным затруднением, которое-де всеобщий прогресс разрешит. В общем, речь идет как раз о том, что было названо столкновением цивилизаций, - чего не хотят, потому что боятся, признать многие, слишком многие: того признать, что это столкновение не только возможно, но уже началось. Компромисс, переговоры, диалог, мягко выражаясь, маловероятны: нет общего поля. Наша, западная цивилизация исходит из того, что допустимы любые верования, любая теология, в том числе либеральная теология, если позволительно такое словосочетание: никакая вера, никакой идеал не стоят того, чтобы за них умирать.
Александр Генис: Эту позицию четко сформулировал Рич Оппель, редактор техасской газеты « American - Statesm а n », перепечатавшей одну из 12 датских карикатур. Он сказал: «Одно дело уважать чужую веру, другое – признавать чужие табу».
Борис Парамонов: Верно. Но с людьми, сознание которых так или иначе табуировано, невозможно разговаривать на такой основе. Вообще, верующее, сакральное сознание не может мириться с сознанием, видящим относительность любой веры, не тождественность веры и истины. Не веришь – значит неверующий, то есть неверный.
Бердяев говорил, что демократия построена на скептической общественной гносеологии, то есть она как раз отказывается принимать какую-то истину как последнюю, в сущности, отказывается от поиска истины, как пути к общественному устроению. Выяснилось, что это не плохо, а скорее, хорошо. Не важно, какие идеи или, если угодно, истины высказываются той или иной партией, важно, что партий – или истин - по крайней мере, две и между ними идет честная борьба. Формальный момент оказывается важнее содержательного, идейного, идеологического. В таких условиях, кто бы ни победил, власть не может быть абсолютной, ей всегда есть противовес. Оказывается, что скепсис прагматичнее верующего, индоктринированного сознания. Но в культурах, не прошедших через секуляризацию, то есть отказ от эксклюзивной веры, демократия невозможна. Когда общество одержимо идеей, демократия не помогает: вспомните Гитлера, не говоря уже о ХАМАСе. Попросту сказать: демократия – не причина, а следствие секуляризации сознания.
Александр Генис: Об этом совсем недавно писал и Фрэнсис Фукуяма, отец знаменитой теории «конца истории». Я надеюсь, Борис Михайлович, что мы подробно обсудим его новые взгляды, но пока важно только сказать, что сегодня этот Панглос гельянства, прославившийся своим историософским оптимизмом, не советует нам надеяться на демократию и глобализацию.
Борис Парамонов: Потому что глобализация с неизбежным выравниванием стандартов и есть причина фундаменталистских реакций. Это старая мысль Констанина Леонтьева, еще в девятнадцатом веке высказанная.
Александр Генис : Отсюда следует, что миру надо отказаться от идеи повсеместного единого прогресса?
Борис Парамонов : В этом-то и проблема, как ее формулируют в Америке люди, преодолевшие иллюзии прекраснодушного либерализма.
Александр Генис : Не так все мрачно, Б.М. Нельзя забывать, что и сам мусульманский мир отнюдь не монолитен. Именно из этого факта исходит любая конструктивная политика. Исламские фундаменталисты нигде не составляют большинства.
Борис Парамонов : А разве опыт двадцатого века не учит, что организованное меньшинство способно овладеть историей? В России никогда не было коммунистического единодушия. Мне было четырнадцать лет, а я уже понимал, что большевизм – фуфло. Это большевизму не помешало, а помешало мне, и сильно.
Александр Генис : Раз уж у нас разговор зашел об отечественных реалиях, мне вспоминается эпизод, живо напоминающий нынешнюю «карикатурную войну». Я имею в виду хрущевскую борьбу с абстракционизмом. Сам я то время плохо помню, но уже тут, в Америке, когда я копался в старых журналах во время работы над книгой «60-е», меня поразил напор ненависти, направленный против безобидного, в сущности, художественного течения, которое никак не угрожало режиму. Абстракционисты же не Солженицын. Пожалуй, этим тогдашняя «кампания против формалистов» и впрямь походит на нынешние демонстрации исламских радикалов. Главное, что ведь тогда, за Железным занавесом, никто, кроме Хрущева, никаких абстракционистов в Советском Союзе и в глаза не видел. (Впрочем, и на датские карикатуры протестующие фундаменталисты смотреть не станут – они их не видели, они о них слышали). В чем же причина бешеных страстей? В архаическом отношении к образу, свойственному мифо-поэтическому сознанию. Тогда в 1962-м году, в разгар оттепели, в Москве на Манежной выставке война шла против принципа. Дело не в личных вкусах Хрущева, дело в его ритуальном отношении к искусству. В массовом представлении связь изображаемого с изображенным неразрывна. И связь эта всегда обратная. Искажая вещь на картине, художник искажает вещь (лицо, предмет, природу) реальную, действительно существующую..
Борис Парамонов : Верно! Хрущев был человек примитивный не просто по своим художественным вкусам, а по типу сознания. В Америке громадное большинство людей предпочитают Нормана Рокуэлла Джексону Поллаку, но никому не придет в голову на этого самого Поллака негодовать, даже какому-нибудь евангелисту. А Хрущев был, так сказать, стихийный платоник, веровавший, что существуют идеальные образы бытия и что где-то, на последней высоте, божественная триада – единство истины, добра и красоты. Это и есть тип религиозного сознания, буквально – иконического…
Александр Генис: … Или, - «тотемического», как пишет художественный критик «Нью-Йорк таймс» Майкл Киммельман. Разбирая карикатурный казус, он говорит о силе образа. Эллины, - вспоминает он исторические анекдоты, - приковывали цепью статуи, чтобы те не сбежали из города. Цейлонские буддисты считали, что изображенное на картине существо оживет, как только ему нарисуют глаза. И возмущенные филиппинцы уничтожали портреты Маркоса.
Борис Парамонов: Все это так, но, будучи людьми либеральными, не станем же мы утверждать, что религиозное сознание само по себе примитивно, являет собой нечто, что нужно преодолеть. В конце концов, тот же платонизм – это не столько ранняя ступень, сколько недостижимый образец, именно идеал.
То, что нужно преодолеть в религиозном сознании, - это его воинственность. Парадоксально, но так: религиозное сознание углубляется, воспринимая элемент скепсиса. Об этом – весь Лев Шестов. А еще лучше вспомнить конгениального ему и более раннего Кьеркегора. Вера требует скачка, абсурда, а не прозрения идеала.
Что касается Платона, то ведь сам он рассуждал, существует ли идея грязи? Древние греки были не столь прекраснодушны, как казалось какому-нибудь Винкельману.
Вообще же, боги равно величественны и прекрасны, включая тотемные изображения или африканскую скульптуру, из которой вышел Пикассо. Пусть каждый наслаждается собственными богами и их изображениями – или отсутствием таковых (как изображений, так и богов). В нашем случае это значит: оставьте мусульманский мир самому себе. То есть: откажитесь от нефти, преодолейте, как сказал недавно президент Буш, наркотическую одержимость нефтью.
Александр Генис: Это ваша мантра: «всё пахнет нефтью»?
Борис Парамонов: Да! А всё должно пахнуть фиалками.
Александр Генис : Скорее уж сеном - если мы научимся, как обещает президент Буш, заправлять машины топливом из скошенной травы.
Александр Генис : В Америке вышла книга, которую страшно взять в руки. Это – первый на Западе сборник посланий Усамы бин Ладена, куда вошли все его публичные выступления, начиная с 1994 года. Этот небольшой том с яркой и тревожной оранжевой обложкой составили 24 текста, тщательно прокомментированные составителем сборника, известным историком Ислама Брюсом Лоуренсом.
О «Посланиях» бин Ладена рассказывает ведущая «Книжного обозрения» «Американского часа» Марина Ефимова.
Марина Ефимова: «Есть некая непристойность в чтении самооправданий человека, организующего массовые убийства, - пишет в рецензии на книгу юрист, профессор университета NYU Ной Фелдман. – Тем не менее, в составлении такого сборника есть несомненный резон, поскольку Бин Ладен – не Джек Потрошитель, то есть, не клинический сумасшедший. Он дает своим действиям логические обоснования, и, хоть все они демагогичны, возмутительны с нравственной точки зрения и безответственны с точки зрения религиозной, многих его единоверцев эти обоснования не только убеждают, но и побуждают к действию».
Поэтому, считает рецензент, в заявлениях бин Ладена следует разобраться. И он погружается в них с юридической дотошностью:
Диктор: «Бин Ладен - не нигилист и не провозвестник Апокалипсиса. Насилие для него – не самоцель, а инструмент. Интерпретация насилия – вот квинтэссенция его программы. И тут его легко поймать на радикализации классического Ислама. Бин Ладен (как и другие радикалы) представляет «джихад» (священную войну против неверных, христиан и евреев) как личную обязанность каждого мусульманина. Но по законам классического Ислама только самозащита оправдывает «индивидуальный джихад».
Марина Ефимова: Фелдман ловит бин Ладена не только на извращении Ислама, но и на непоследовательности его собственных заявлений, а также на их постепенной радикализации:
Диктор: «Классический (если так можно выразиться) «джихад» запрещает убийство невинных. Но в заявлениях бин Ладена этот закон Ислама трактуется исключительно в угоду обстоятельствам. В 1996-м и 97-м годах бин Ладен отрицал тот факт, что его сторонники намеренно истребляют гражданское население. Обвиняя Соединенные Штаты в применении ядерного оружия против Японии в конце Второй мировой войны, бин Ладен публично называл это терроризмом. Однако в ноябрьском интервью 2001-го года на вопрос, считает ли он приемлемым убийство тысяч гражданских лиц (включая мусульман) в Америке 11 сентября, бин Ладен ответил, что этот акт оправдан, ибо он был отмщением. В 2002 году, в открытом письме американцам, он отказался и от этих псевдотеологических апологий в пользу совсем уж извращенного утверждения. Поскольку Америка – демократия, - утверждал Усама, - то все граждане страны ответственны за действия правительства и потому любые акции против них справедливы и оправданы».
Марина Ефимова: Фелдман справедливо замечает, что сборник заявлений бин Ладена интересен, главным образом, тем, что позволяет если не понять, то хотя бы побольше узнать о самом бин Ладене.
Молодым человеком, имея квази-официальный статус в Саудовской Аравии и владея огромным богатством, бин Ладен начал свою общественную деятельность с борьбы против советского вторжения в Афганистан, чем и заработал себе репутацию в мусульманском мире. Позже, уже в Саудовской Аравии, бин Ладен встал на сторону диссидентствующих религиозных проповедников, требовавших после войны в Персидском Заливе вывода из страны иностранных войск. В начале 90-х годов бин Ладен еще не претендовал на ведущую роль в этом движении (у него, кстати, нет никакой официальной религиозной квалификации), а представлял себя только сторонником религиозных инакомыслящих, которых Саудовское правительство заставляло молчать. Но уже в 1997 году бин Ладен разочаровался в остальных диссидентах, которые ограничивались разговорами, отказался от скромной роли соратника и начал действовать. Или (как он сам поэтически сформулировал свою роль в интервью с журналистом Питером Арнеттом) «наслаждаться тем, что хорошо, и запрещать то, что плохо»). Еще один поэт завладел умами толпы - после Нерона, после Мао Цзедуна ...
Резюмируя произведенную бин Ладеном реформацию Ислама, Фелдман пишет:
Диктор: «Джихад как индивидуальный долг каждого мусульманина и дозволенность убийства невинных - вот два главных мотора, которые запустил бин Ладен и которые движут современным мусульманским экстремизмом. Сам бин Ладен, как показывают события, занимается не только мобилизацией мусульман именем воинствующего Ислама, но и публично выступает в роли их религиозного вождя. И это вытеснение традиционного авторитета клерикалов, присвоение одним человеком их коллективной власти в мусульманском мире, пропаганда насилия в мировом масштабе – уже стали явлениями исторической значимости. Перерубить корни этого ядовитого отростка Ислама можно только одним способом: показать мусульманам, что новое явление противоречит самой сути их традиционной религии. И лучшее, что можно сделать со сборником заявлений бин Ладена, – использовать все его нелепости и противоречия в качестве оружия против самого бин Ладена и против терроризма».
Марина Ефимова: Вот в этом выводе рецензента я сомневаюсь. Ловить бин Ладена на противоречиях – это все равно, что ловить Сталина на противоречиях. В начале 20-х годов на партсъездах, когда еще были дозволены дискуссии, Сталину кричали из зала на какое-то его заявление: «Коба! Ты же месяц назад говорил противоположное!» И Сталин невозмутимо отвечал: «И тогда это было верно, товарищи. А сейчас верно то, что я сейчас говорю». И весь зал взрывался аплодисментами: вот, мол, как срезал... Можно ли было околдованные Гитлером толпы немцев убедить в том, что евреи – не низшая раса? Как? Заставить их почитать Эйнштейна? Остановить словом разъяренную, распропагандированную, обиженную на жизнь толпу – это все равно, что остановить извержение вулкана.
Скорей всего, тысячи и тысячи мусульман уже и сейчас прекрасно понимают, в какие сети их затянули экстремизм и демагогия бин Ладена. Но чтобы не быть затоптанными толпой, им приходится скрывать своё диссидентство – почти так же, как антифашистам в гитлеровской Германии и антисталинистам в сталинской России. Что касается всего остального мира, то, похоже, ему не остается ничего другого, как готовится к долгой и трудной обороне. И изданный Брюсом Лоуренсом сборник заявлений бин Ладена поможет нам понять, с кем мы имеем дело.
Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов.
Григорий Эйдинов: На прошлой неделе на первое место по продажам в США вышел альбом, написанный для фильма "Любопытный Джордж". С этим событием связано много любопытного, начиная с того, что сам альбом, как и фильм, - детский. Картина поставлена по серии книг о приключениях любознательной обезьянки по имени Джордж. Альбом же написан для фильма одним из самых интересных американских музыкантов - Джеком Джонсоном.
Если бы Джек Джонсон никогда не взялся б за гитару, то он всё равно бы оставил свой след. Во-первых, он заслуженный мастер сёрфинга, во-вторых, признанный режиссёр-документалист. Но с тех пор, как он взялся за гитару, его музыкальная слава непрестанно росла, набрав теперь критическую массу. С помощью элегантно просто-сложных стихов и мелодий, Джек возрождает традиционный стиль американских бардов. Тому подтверждение - коммерческий и творческий успех его последнего альбома. В отличие от большинства киномузыки (особенно детской), песни, написанные Джонсоном для "Любопытного Джорджа", хороши сами по себе. Это – такой детский альбом, который дети смогут слушать всю жизнь, во всяком случае, эту музыку будут слушать и тогда, когда давно уже забудется сам фильм.
Итак, любопытный Джек Джонсон: "Центр Внимания" ( Talk Of The Town )
Александр Генис: На днях в Нью-Йорке состоялась премьера фильма «Нелегал», снятого в России известным русско-американским режиссером Борисом Фруминым. В 70-е годы он дебютировал двумя прекрасными картинами - «Дневник директора школы» и «Семейная мелодрама» (в последней началась вторая карьера Людмилы Гурченко). Потом, после обычного конфликта с властью, положившей на полку его третий фильм - «Ошибки молодости», Фрумин перебрался в Америку. Тут он стал профессором киношколы Нью-йоркского университета, подготовил целую плеяду молодых американских кинематографистов, снял несколько фильмов, из которых мне особенно дорога тонкая картина о советских подростках 60-х «Viva, Кастро!».
Только что Борис вернулся из Петербурга, где он, воспользовавшись годовым академическим отпуском, и поставил свою новую картину. Сейчас, одолжив рубрику «Кинообозрение» у ее ведущего Андрея Загданского, я хочу представить слушателям «Американского часа» эту интересную во всех отношениях работу.
Фрумин снял очень странный фильм. Он с трудом поддается описанию, потому что картина постоянно обманывает зрительское ожидание, смешивая жанры – от шпионского триллера до соцартовского пастиша и советской мелодрамы. В результате вышло сюрреалистическое шпионское кино: история Штирлица (а может – Путина?) в брежневской России, изображенная с гиперреалистической дотошностью Германа и психологическим юмором Джармуша.
Можно представить, что доставшийся режиссеру чужой замысел подразумевал всего лишь незатейливую вариацию на тему «17 мгновений весны». Но после того, как сценарий попал в руки Бориса Фрумина, фильм стали клубиться и завиваться, усложняясь на каждом изгибе комического в своей абсурдности сюжета.
Диктор: Советского разведчика задерживает собственная таможня при попытке провезти из заграницы обратно в Ленинград крамольную тогда книгу Авторханова «Технология власти». Озабоченные инцидентом генералы КГБ, чтобы впредь предотвратить подобные случаи, решают поставить на таможне своего человека. Для этого из Финляндии отзывают секретного агента и создают ему ложную биографию. Героя посылают в деревню к псевдо-родителям, отправляют на работу в провинциальную прокуратору и, наконец, переводят в таможню, где он, втершись в доверие к коллективу, ждет своего часа, чтобы выполнить задание – пропустить сквозь границу замаскированного коллегу-разведчика.
Александр Генис: Как сказал Фрумин на пресс-конференции после нью-йоркской премьеры своего фильма, перерабатывая исходный сценарий, он усердно читал самые идиотские из советских шпионских романов, надеясь использовать их стилистику. Фильм действительно балансирует на грани пародии. Зловещий КГБ в картине действует с той же эффективностью, что и тогдашняя экономика. Привилегированные коридоры власти изображены убогими и затхлыми. Начальство волочится за чужими женами, заседает в кабинетах с уморительной соцреалистической скульптурой и играет в бадминтон в душном спортзале, где кондиционер кажется нереальным светлым будущем.
Сама операция, естественно, проваливается. Причем, с таким треском, что героя разоблачают - и свои, и чужие. Но заканчивается все хорошо – в духе «Мертвого сезона»: одного шпионов обменяли на другого, и наш «нелегал» возвращается на родину.
В ней-то все и дело.
Отдав должное якобы острому сюжету, Фрумин почти сразу отодвинул в сторону чужую историю и стал рассказывать свою, точнее - нашу.
Его фильм переносит зрителя в тусклое прошлое перезревшего социализма. На экране - мир 1979-го года. Узнав его, я, вместе с сидевшими в зале ровесниками и соотечественниками, мгновенно ощутил укол в сердце. И не случайно. Перенося нас в прошлое, Фрумин строит каждый кадр с искусством иглоукалывателя, который точно знает, на какую точку надо нажать, чтобы вызывает максимальный эффект.
Эта акупунктура памяти вызывает могучую эстетическую реакцию: «Я вспоминаю», - как бы объявляет режиссер, - снимая свой серый «Амаркорд». Вгрызаясь в прошлое, фильм не допускает анахронизмов. Интерьеры - с полированной мебелью и обоями в цветочек, экстерьеры – в недавних, но уже обшарпанных новостройках. Костюмы плохо сидят, галстуки - анилиновых оттенков, сапоги – резиновые, чулки – матерчатые, любовь – неловкая, доносы – глупые, даже виски – венгерский (было, было и такое).
Воссоздав советское прошлое с той детальной любовью, которая исключает глумление, Фрумин разворачивает на обочинах магистрального (и прямо скажем, дурацкого) сюжета свой частный провинциальный роман.
Неотразимый герой, влюбляющий в себя всех женщин, сталкивается с еще одной – юристкой из городской прокураторы. Секс, а скорее – любовь – единственная радость в ее пустой жизни, и она дарит ею всех, кто встретится. Сцена соблазнения в казенном кабинете снята предельно целомудренно и предельно эротично. (По-моему, замечу в скобках, только в фильмах Фрумина одно сочетается с другим).
Любовь, как и положено в мелодраме, рифмуется с кровью. В добавок к провинциальному роману, нашему секретному агенту предстоит раскрыть убийство. С этим он, впрочем, как выясняется к концу фильма, тоже не справляется, арестовав невиновного и отпустив виноватую.
К финалу картины череда трогательных, смешных и издевательских эпизодов складывается в одну мозаику нелепой исчезнувшей жизни. В чем смысл этой кинематографической археологии, о достоверности которой может судить только наше поколение?
Отвечая на подобный вопрос, Алексей Герман, которого я часто вспоминал, глядя фильм Фрумина, сказал, что у истории есть право на экранное существование просто потому, что она была.
Без искусства мы бы об этом не узнали.
Александр Генис : В мои студенческие годы все бредили карнавалом . Дело в том, что тогда, как бы теперь сказали, интеллектуальным бестселлером была книга Бахтина о Рабле. С огромным опозданием добравшаяся наконец до читателей, она произвела на образованную публику примерно то же впечатление, что теперь романы Умберто Эко или, даже, «Код да Винчи».
Возможно, я, впав в ностальгическое умиление, и преувеличиваю, но в те странные времена и впрямь бывало, что Аверинцев, Лотман и, кончено, Бахтин составляли непременную тему салонных разговоров, которые мы вели на кухне за чаем и водкой. «Бунт материально-телесного низа» против постной и лицемерной морали? В этом мы уж точно знали толк – чего бы это ни стоило печени…
Так или иначе, бахтинская концепция карнавала приобрела генеральное значение, став универсальной открывалкой для любых культурологических феноменов. Соблазн карнавала, - учил Бахтин, - в том, что он умеет преодолевать трагедию, растворяя в смехе страх, горе, смерть.
Я, конечно, говорю о Новом Орлеане, который сегодня отмечает Марди Гра.
Марди Гра, «Жирный вторник», который всегда отмечают за 46 дней до Пасхи, пришел в Новый Орлеан напрямик из Средневековья, которого в Америке, естественно, не было. Новый Орлеан, однако, никогда и не принадлежал Новому Свету. Этот город так и остался стоять на пороге - между двумя мирами и эпохами. В нем есть тот призрачный, романтический, полуколониальный, полупиратский характер, которым отмечена проза Грина – и Грэма Грина, и Александра Грина.
Создавая легенду и кормясь ей, Новый Орлеан лелеет свою инакость. Он всегда был другим – не только в праздник, но и в будни, не только в радости, но и в горе. Это волшебный город, где есть музей вуду (которое, впрочем, практикуют и в окрестностях базара), город, где есть трамвай, идущий в район «Желание», город, где до сих пор играют джаз старики, которые его изобрели, город, через который лениво катит желтые мутные волны Миссисипи - река-кормилица, щедрая и опасная.
Уильям Фолкнер, великий южанин, начавший свою литературную карьеру в Новом Орлеане, описывал вызванное разливом Миссисипи наводнение в тех героических периодах, что стали вновь актуальны в связи с ураганом Катриной.
Диктор: Земля исчезает под огромным, желтоватым, неподвижным разливом: торчат верхушки деревьев, телефонных столбов да дома без крыш – загадочные предметы, составляющие таинственно-причудливый узор, который кто-то нанес на мутноватой поверхности огромного зеркала (…) но среди нанесенного Рекой домашнего сора продолжается жизнь: одни рождаются, другие умирают, - и оказывается, что человек с его нелегкой судьбой сильнее, чем Река, которая, разоряя, не покорила его, неподвластного потрясениям, потрясений не страшащегося.
Александр Генис: Жизнь продолжается - и, чтобы отметить этот факт, город после долгих дискуссий о своевременности праздника все же решился на него.
Сегодня в Новом Орлеане, насчитывавшим до урагана 465 тысяч, осталось меньше половины жителей. Большая часть, особенно обитатели бедных черных районов, решила не возвращаться в город. Целые кварталы необитаемых домов по-прежнему смотрят на пустые улицы зияющими окнами без стекол. Из 117 школ работают лишь 19, из семи больниц – только три. Триста полицейских, лишившись дома, ютятся на причаленных к берегу лодках. Город по уши в долгах - бюджетный дефицит составляет 200 миллионов На перекрестках до сих пор не работает половина светофоров, и мусор вывозят только раз в неделю.
Но как всегда в Жирный вторник Новый Орлеан заклинает беду амбивалентным, как говорил Бахтин, карнавальным смехом. Не зря именно в этом городе придумали то, чего, казалось бы, и быть не может: веселые похороны.
В этом году к карнавалу на Бурбон-стрит присоединился – еще и благодаря Интернету, позволяющему следить за событиями, - весь мир, сочувствующий трагедии, постигший самый экзотический город Америки. Поэтому сегодняшний выпуск «Музыкального приношения Соломона Волкова станет музыкальным оммажем возрождающемуся после урагана городу. Соломон, какое место на музыкальной карте Америки занимает Новый Орлеан?
Соломон Волков: Конечно, когда говорят Новый Орлеан, все вспоминают о том, что, согласно легенде, в этом городе родился джаз. И это основная славная музыкальная страница Нового Орлана, и об этом, по-моему, знают абсолютно все. Что же касается оммажа, о котором Вы сказали, то подготовил его, на сей раз, не я, а специальный новейший диск, который еще даже не поступил в продажу. Его выпустила нью-йоркская фирма « Non such », которая, в первые же недели после катастрофы в Новом Орлеане, собрала луизианских музыкантов, и каждый записал свой номер, подарил его, как бы. Был подготовлен такой диск, под названием «Наш Новый Орлеан 2005 год». И абсолютно все доходы от этого диска пойдут в пользу музыкантов Нового Орлеана. Замечательный альбом, на него уже сейчас, неофициально, очень много восторженных отзывов. Начать я хочу с потрясающей композиции, которую для этого специального диска дал трубач Чарли Миллер. Называется она «Молитва за Новый Орлеан». Сначала Чарли Миллер интонирует эту молитву, а затем, сам же, на трубе, имитирует плачущий голос. И мне кажется, что этот номер производит потрясающее впечатление.
Александр Генис: Она из самых необычных, я бы сказал, карнавальных традиций Нового Орлеана – джазовые похороны. Не расскажете ли Вы нам об этом?
Соломон Волков: Вы имеете в виду, когда несут покойника (в России, в нашем кругу, это называлось «лабать жмурику»), и, вдруг, начинают играть «Когда цветные маршируют», да?
Александр Генис: Знаменитая сцена, которую все помнят, хотя бы, по «Джеймсу Бонду». Насколько она соответствует действительности?
Соломон Волков: Конечно же, «Когда цветные маршируют» присутствует и на том диске, о котором мы говорим. Здесь эта традиционная мелодия прозвучит в исполнении Эдди Бо - джазового пианиста и певца креольского происхождения.
Еще один номер, который тоже характерен для Марди Гра, прозвучит в исполнении джазового вокально-ударного ансамбля «Дикие магнолии» - «Брата Джона нет» или «Брат Джон смылся», если угодно.
Александр Генис: Как Вы считаете, Соломон, какое будущее ждет новоорлеанскую музыкальную сцену после урагана?
Соломон Волков: Этим вопросом сейчас задаются очень многие музыканты и не только из Нового Орлеана. Всех интересует, что же, действительно, будет в городе, который занимает такое существенное место в американской музыкальной популярной традиции. Все надеются, что можно будет восстановить дух Нового Орлеана. Дух восстановить вместе со зданиями нельзя. Есть такое выражение «квартира намоленная», вот также и дух, его надо, условно говоря, намолить. То есть, какие-то призраки могут появиться уже тогда, когда у нового здания будет какая-то своя собственная история. Возможно, тогда и появится звуковая и мистическая аура. А нам остается надеяться на то, что это произойдет, что история залечит все те раны, которые были нанесены ураганом. Поэтому я бы хотел завершить сегодняшнее «Музыкальное приношение» мелодией, которую тоже знают все, кто когда-нибудь слышал о Новом Орлеане. Это « Do you know what it means to miss New Orleans ?» - «Знаете ли вы, что это значит скучать по Новому Орлеану?». Это мелодия, которая стала популярной после выхода в 1947 году фильма «Новый Орлеан», где выступали Луи Армстронг и Билли Холлидей. Она всегда ассоциируется с Новым Орлеаном, она очень знаменита. А здесь она прозвучит в исполнении « Preservation Hall Jazz Band ».
Дискуссия. Война карикатур – взгляд из Америки,
Рецензия - «Заявления бин Ладена»,
«Кинообозрение» - Фильм «Нелегал» русско-американского режиссера Бориса Фрумина,
Радиоочерк - Марди гра в Новом Орлеане,
«Музыкальное приношение» - Карнавальный выпуск.
Александр Генис: Карикатурная война, несмотря на всю осторожность Госдепартамента, осудившего публикацию пресловутых карикатур, все-таки добралась до Америки. В Нью-Йорке, возле датского консульства, состоялась демонстрация, собравшая около тысячи возмущенных мусульман. Впрочем, акция эта была сугубо мирная. Ораторы, в основном, призывали мусульман воспользоваться этим поводом, чтобы ближе познакомить иноверцев с исламской религией. Начали они с генерального консула Дании Торбена Геттермана, которому был торжественно преподнесен Коран.
Куда более, я бы сказал, ожесточенная борьба идет сейчас в американской прессе, которая отреагировала на карикатурную войну целым веером интеллектуальных высказываний, демонстрирующих разные подходы к проблеме.
Один из них, представленный видным публицистом Эдвардом Ротштейном, позволяет ввести проблему в исторический контекст. Ротштейн пишет:
Диктор: Чтобы понять, что сейчас происходит на Востоке, мы должны вспомнить то, что происходило на Западе. Скажем – в Византии 8-го века, в кровавую эпоху иконоборчества, когда были уничтожены тысячи бесценных икон. Или - в Северной Европе в эру Реформации, которая громила церкви, уничтожая драгоценные витражи с пылом талибов.
Александр Генис: Старая история, однако, не так важна, как новая, - говорят другие. Так, немецкий писатель, нобелевский лауреат Гюнтер Грасс написал, что датские карикатуры напоминают ему антисемитские карикатуры в нацистской прессе.
О них вспомнил и журнал «Ньюйоркер». В ответ на объявленный Ираном конкурс на карикатуры о евреях, знаменитый автор комических романов, американский еврей Арт Шпигельман представил три свои работы, пародирующие антисемитские карикатуры. Опубликованные на страницах популярнейшего еженедельника, они не вызвали особого ажиотажа.
Такую спокойную реакцию можно понять, если принять точку зрения флоридского юриста Стэнли Фиша. Он осудил публикацию карикатур на Магомета в Дании, назвав ее проявлением особой «либеральной религии», которая проповедует не только всеобщую терпимость, но и универсальный релятивизм. «Те, кому все равно, - говорит Фиш, - никогда не поймут тех, кому НЕ все равно».
Интереснее всего, однако, мне показалось сугубо прагматичное выступление в «Нью-Йорк Таймс» Роберта Райта, автора влиятельной книги «Моральное животное». Райт пишет:
Диктор: «Защищая свое решение, редактор датской газеты утверждает, что свободная западная пресса не привыкла к самоцензуре. Что за чепуха! Все американские редакторы только этим и занимаются, когда вычеркивают выражения, способные обидеть то или иное национальное, расовое или религиозное меньшинство. Именно так пестрая Америка сохраняет мир. Покой того стоит».
Александр Генис: Ну, а теперь, наметив спровоцированные карикатурной войной очертания дискуссии в американской прессе, я хочу пригласить принять в ней участие философа «Американского часа» Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Обозначились две значимые точки зрения на это событие. Одна – априорно-либеральная, либералистская, лучше сказать: в мультиэтническом обществе требуется самоцензура. А сегодня весь мир, всё человечество нужно понимать в первую очередь как мультиэтническое, мультикультурное общество, потому что сегодняшний мир един. Птичий грипп переносится уже не только миграцией птиц, но и самолетами. Русский глагол «летать» оказался однокорневым со словом «летальный».
Александр Генис: Ну да, тут можно вспомнить аэродинамическую скульптуру Татлина из нью-йоркского Музея современного искусства. Татлинский «Летатлин» и есть синтез птицы и самолета, как смертоносной машины. Впрочем, это – реплика в сторону. Не будем заниматься корнесловием, вернемся к нашей проблеме.
Итак, первую реакцию на карикатурную войну Вы считаете либералистской и обвиняете ее в политкорректности. Перейдем ко второй точке зрения на проблему.
Борис Парамонов: Это второе понимание показалось мне гораздо более интересным – потому что оно обостряет проблему, видит ее именно проблемой, а не просто временным затруднением, которое-де всеобщий прогресс разрешит. В общем, речь идет как раз о том, что было названо столкновением цивилизаций, - чего не хотят, потому что боятся, признать многие, слишком многие: того признать, что это столкновение не только возможно, но уже началось. Компромисс, переговоры, диалог, мягко выражаясь, маловероятны: нет общего поля. Наша, западная цивилизация исходит из того, что допустимы любые верования, любая теология, в том числе либеральная теология, если позволительно такое словосочетание: никакая вера, никакой идеал не стоят того, чтобы за них умирать.
Александр Генис: Эту позицию четко сформулировал Рич Оппель, редактор техасской газеты « American - Statesm а n », перепечатавшей одну из 12 датских карикатур. Он сказал: «Одно дело уважать чужую веру, другое – признавать чужие табу».
Борис Парамонов: Верно. Но с людьми, сознание которых так или иначе табуировано, невозможно разговаривать на такой основе. Вообще, верующее, сакральное сознание не может мириться с сознанием, видящим относительность любой веры, не тождественность веры и истины. Не веришь – значит неверующий, то есть неверный.
Бердяев говорил, что демократия построена на скептической общественной гносеологии, то есть она как раз отказывается принимать какую-то истину как последнюю, в сущности, отказывается от поиска истины, как пути к общественному устроению. Выяснилось, что это не плохо, а скорее, хорошо. Не важно, какие идеи или, если угодно, истины высказываются той или иной партией, важно, что партий – или истин - по крайней мере, две и между ними идет честная борьба. Формальный момент оказывается важнее содержательного, идейного, идеологического. В таких условиях, кто бы ни победил, власть не может быть абсолютной, ей всегда есть противовес. Оказывается, что скепсис прагматичнее верующего, индоктринированного сознания. Но в культурах, не прошедших через секуляризацию, то есть отказ от эксклюзивной веры, демократия невозможна. Когда общество одержимо идеей, демократия не помогает: вспомните Гитлера, не говоря уже о ХАМАСе. Попросту сказать: демократия – не причина, а следствие секуляризации сознания.
Александр Генис: Об этом совсем недавно писал и Фрэнсис Фукуяма, отец знаменитой теории «конца истории». Я надеюсь, Борис Михайлович, что мы подробно обсудим его новые взгляды, но пока важно только сказать, что сегодня этот Панглос гельянства, прославившийся своим историософским оптимизмом, не советует нам надеяться на демократию и глобализацию.
Борис Парамонов: Потому что глобализация с неизбежным выравниванием стандартов и есть причина фундаменталистских реакций. Это старая мысль Констанина Леонтьева, еще в девятнадцатом веке высказанная.
Александр Генис : Отсюда следует, что миру надо отказаться от идеи повсеместного единого прогресса?
Борис Парамонов : В этом-то и проблема, как ее формулируют в Америке люди, преодолевшие иллюзии прекраснодушного либерализма.
Александр Генис : Не так все мрачно, Б.М. Нельзя забывать, что и сам мусульманский мир отнюдь не монолитен. Именно из этого факта исходит любая конструктивная политика. Исламские фундаменталисты нигде не составляют большинства.
Борис Парамонов : А разве опыт двадцатого века не учит, что организованное меньшинство способно овладеть историей? В России никогда не было коммунистического единодушия. Мне было четырнадцать лет, а я уже понимал, что большевизм – фуфло. Это большевизму не помешало, а помешало мне, и сильно.
Александр Генис : Раз уж у нас разговор зашел об отечественных реалиях, мне вспоминается эпизод, живо напоминающий нынешнюю «карикатурную войну». Я имею в виду хрущевскую борьбу с абстракционизмом. Сам я то время плохо помню, но уже тут, в Америке, когда я копался в старых журналах во время работы над книгой «60-е», меня поразил напор ненависти, направленный против безобидного, в сущности, художественного течения, которое никак не угрожало режиму. Абстракционисты же не Солженицын. Пожалуй, этим тогдашняя «кампания против формалистов» и впрямь походит на нынешние демонстрации исламских радикалов. Главное, что ведь тогда, за Железным занавесом, никто, кроме Хрущева, никаких абстракционистов в Советском Союзе и в глаза не видел. (Впрочем, и на датские карикатуры протестующие фундаменталисты смотреть не станут – они их не видели, они о них слышали). В чем же причина бешеных страстей? В архаическом отношении к образу, свойственному мифо-поэтическому сознанию. Тогда в 1962-м году, в разгар оттепели, в Москве на Манежной выставке война шла против принципа. Дело не в личных вкусах Хрущева, дело в его ритуальном отношении к искусству. В массовом представлении связь изображаемого с изображенным неразрывна. И связь эта всегда обратная. Искажая вещь на картине, художник искажает вещь (лицо, предмет, природу) реальную, действительно существующую..
Борис Парамонов : Верно! Хрущев был человек примитивный не просто по своим художественным вкусам, а по типу сознания. В Америке громадное большинство людей предпочитают Нормана Рокуэлла Джексону Поллаку, но никому не придет в голову на этого самого Поллака негодовать, даже какому-нибудь евангелисту. А Хрущев был, так сказать, стихийный платоник, веровавший, что существуют идеальные образы бытия и что где-то, на последней высоте, божественная триада – единство истины, добра и красоты. Это и есть тип религиозного сознания, буквально – иконического…
Александр Генис: … Или, - «тотемического», как пишет художественный критик «Нью-Йорк таймс» Майкл Киммельман. Разбирая карикатурный казус, он говорит о силе образа. Эллины, - вспоминает он исторические анекдоты, - приковывали цепью статуи, чтобы те не сбежали из города. Цейлонские буддисты считали, что изображенное на картине существо оживет, как только ему нарисуют глаза. И возмущенные филиппинцы уничтожали портреты Маркоса.
Борис Парамонов: Все это так, но, будучи людьми либеральными, не станем же мы утверждать, что религиозное сознание само по себе примитивно, являет собой нечто, что нужно преодолеть. В конце концов, тот же платонизм – это не столько ранняя ступень, сколько недостижимый образец, именно идеал.
То, что нужно преодолеть в религиозном сознании, - это его воинственность. Парадоксально, но так: религиозное сознание углубляется, воспринимая элемент скепсиса. Об этом – весь Лев Шестов. А еще лучше вспомнить конгениального ему и более раннего Кьеркегора. Вера требует скачка, абсурда, а не прозрения идеала.
Что касается Платона, то ведь сам он рассуждал, существует ли идея грязи? Древние греки были не столь прекраснодушны, как казалось какому-нибудь Винкельману.
Вообще же, боги равно величественны и прекрасны, включая тотемные изображения или африканскую скульптуру, из которой вышел Пикассо. Пусть каждый наслаждается собственными богами и их изображениями – или отсутствием таковых (как изображений, так и богов). В нашем случае это значит: оставьте мусульманский мир самому себе. То есть: откажитесь от нефти, преодолейте, как сказал недавно президент Буш, наркотическую одержимость нефтью.
Александр Генис: Это ваша мантра: «всё пахнет нефтью»?
Борис Парамонов: Да! А всё должно пахнуть фиалками.
Александр Генис : Скорее уж сеном - если мы научимся, как обещает президент Буш, заправлять машины топливом из скошенной травы.
Александр Генис : В Америке вышла книга, которую страшно взять в руки. Это – первый на Западе сборник посланий Усамы бин Ладена, куда вошли все его публичные выступления, начиная с 1994 года. Этот небольшой том с яркой и тревожной оранжевой обложкой составили 24 текста, тщательно прокомментированные составителем сборника, известным историком Ислама Брюсом Лоуренсом.
О «Посланиях» бин Ладена рассказывает ведущая «Книжного обозрения» «Американского часа» Марина Ефимова.
Марина Ефимова: «Есть некая непристойность в чтении самооправданий человека, организующего массовые убийства, - пишет в рецензии на книгу юрист, профессор университета NYU Ной Фелдман. – Тем не менее, в составлении такого сборника есть несомненный резон, поскольку Бин Ладен – не Джек Потрошитель, то есть, не клинический сумасшедший. Он дает своим действиям логические обоснования, и, хоть все они демагогичны, возмутительны с нравственной точки зрения и безответственны с точки зрения религиозной, многих его единоверцев эти обоснования не только убеждают, но и побуждают к действию».
Поэтому, считает рецензент, в заявлениях бин Ладена следует разобраться. И он погружается в них с юридической дотошностью:
Диктор: «Бин Ладен - не нигилист и не провозвестник Апокалипсиса. Насилие для него – не самоцель, а инструмент. Интерпретация насилия – вот квинтэссенция его программы. И тут его легко поймать на радикализации классического Ислама. Бин Ладен (как и другие радикалы) представляет «джихад» (священную войну против неверных, христиан и евреев) как личную обязанность каждого мусульманина. Но по законам классического Ислама только самозащита оправдывает «индивидуальный джихад».
Марина Ефимова: Фелдман ловит бин Ладена не только на извращении Ислама, но и на непоследовательности его собственных заявлений, а также на их постепенной радикализации:
Диктор: «Классический (если так можно выразиться) «джихад» запрещает убийство невинных. Но в заявлениях бин Ладена этот закон Ислама трактуется исключительно в угоду обстоятельствам. В 1996-м и 97-м годах бин Ладен отрицал тот факт, что его сторонники намеренно истребляют гражданское население. Обвиняя Соединенные Штаты в применении ядерного оружия против Японии в конце Второй мировой войны, бин Ладен публично называл это терроризмом. Однако в ноябрьском интервью 2001-го года на вопрос, считает ли он приемлемым убийство тысяч гражданских лиц (включая мусульман) в Америке 11 сентября, бин Ладен ответил, что этот акт оправдан, ибо он был отмщением. В 2002 году, в открытом письме американцам, он отказался и от этих псевдотеологических апологий в пользу совсем уж извращенного утверждения. Поскольку Америка – демократия, - утверждал Усама, - то все граждане страны ответственны за действия правительства и потому любые акции против них справедливы и оправданы».
Марина Ефимова: Фелдман справедливо замечает, что сборник заявлений бин Ладена интересен, главным образом, тем, что позволяет если не понять, то хотя бы побольше узнать о самом бин Ладене.
Молодым человеком, имея квази-официальный статус в Саудовской Аравии и владея огромным богатством, бин Ладен начал свою общественную деятельность с борьбы против советского вторжения в Афганистан, чем и заработал себе репутацию в мусульманском мире. Позже, уже в Саудовской Аравии, бин Ладен встал на сторону диссидентствующих религиозных проповедников, требовавших после войны в Персидском Заливе вывода из страны иностранных войск. В начале 90-х годов бин Ладен еще не претендовал на ведущую роль в этом движении (у него, кстати, нет никакой официальной религиозной квалификации), а представлял себя только сторонником религиозных инакомыслящих, которых Саудовское правительство заставляло молчать. Но уже в 1997 году бин Ладен разочаровался в остальных диссидентах, которые ограничивались разговорами, отказался от скромной роли соратника и начал действовать. Или (как он сам поэтически сформулировал свою роль в интервью с журналистом Питером Арнеттом) «наслаждаться тем, что хорошо, и запрещать то, что плохо»). Еще один поэт завладел умами толпы - после Нерона, после Мао Цзедуна ...
Резюмируя произведенную бин Ладеном реформацию Ислама, Фелдман пишет:
Диктор: «Джихад как индивидуальный долг каждого мусульманина и дозволенность убийства невинных - вот два главных мотора, которые запустил бин Ладен и которые движут современным мусульманским экстремизмом. Сам бин Ладен, как показывают события, занимается не только мобилизацией мусульман именем воинствующего Ислама, но и публично выступает в роли их религиозного вождя. И это вытеснение традиционного авторитета клерикалов, присвоение одним человеком их коллективной власти в мусульманском мире, пропаганда насилия в мировом масштабе – уже стали явлениями исторической значимости. Перерубить корни этого ядовитого отростка Ислама можно только одним способом: показать мусульманам, что новое явление противоречит самой сути их традиционной религии. И лучшее, что можно сделать со сборником заявлений бин Ладена, – использовать все его нелепости и противоречия в качестве оружия против самого бин Ладена и против терроризма».
Марина Ефимова: Вот в этом выводе рецензента я сомневаюсь. Ловить бин Ладена на противоречиях – это все равно, что ловить Сталина на противоречиях. В начале 20-х годов на партсъездах, когда еще были дозволены дискуссии, Сталину кричали из зала на какое-то его заявление: «Коба! Ты же месяц назад говорил противоположное!» И Сталин невозмутимо отвечал: «И тогда это было верно, товарищи. А сейчас верно то, что я сейчас говорю». И весь зал взрывался аплодисментами: вот, мол, как срезал... Можно ли было околдованные Гитлером толпы немцев убедить в том, что евреи – не низшая раса? Как? Заставить их почитать Эйнштейна? Остановить словом разъяренную, распропагандированную, обиженную на жизнь толпу – это все равно, что остановить извержение вулкана.
Скорей всего, тысячи и тысячи мусульман уже и сейчас прекрасно понимают, в какие сети их затянули экстремизм и демагогия бин Ладена. Но чтобы не быть затоптанными толпой, им приходится скрывать своё диссидентство – почти так же, как антифашистам в гитлеровской Германии и антисталинистам в сталинской России. Что касается всего остального мира, то, похоже, ему не остается ничего другого, как готовится к долгой и трудной обороне. И изданный Брюсом Лоуренсом сборник заявлений бин Ладена поможет нам понять, с кем мы имеем дело.
Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов.
Григорий Эйдинов: На прошлой неделе на первое место по продажам в США вышел альбом, написанный для фильма "Любопытный Джордж". С этим событием связано много любопытного, начиная с того, что сам альбом, как и фильм, - детский. Картина поставлена по серии книг о приключениях любознательной обезьянки по имени Джордж. Альбом же написан для фильма одним из самых интересных американских музыкантов - Джеком Джонсоном.
Если бы Джек Джонсон никогда не взялся б за гитару, то он всё равно бы оставил свой след. Во-первых, он заслуженный мастер сёрфинга, во-вторых, признанный режиссёр-документалист. Но с тех пор, как он взялся за гитару, его музыкальная слава непрестанно росла, набрав теперь критическую массу. С помощью элегантно просто-сложных стихов и мелодий, Джек возрождает традиционный стиль американских бардов. Тому подтверждение - коммерческий и творческий успех его последнего альбома. В отличие от большинства киномузыки (особенно детской), песни, написанные Джонсоном для "Любопытного Джорджа", хороши сами по себе. Это – такой детский альбом, который дети смогут слушать всю жизнь, во всяком случае, эту музыку будут слушать и тогда, когда давно уже забудется сам фильм.
Итак, любопытный Джек Джонсон: "Центр Внимания" ( Talk Of The Town )
Александр Генис: На днях в Нью-Йорке состоялась премьера фильма «Нелегал», снятого в России известным русско-американским режиссером Борисом Фруминым. В 70-е годы он дебютировал двумя прекрасными картинами - «Дневник директора школы» и «Семейная мелодрама» (в последней началась вторая карьера Людмилы Гурченко). Потом, после обычного конфликта с властью, положившей на полку его третий фильм - «Ошибки молодости», Фрумин перебрался в Америку. Тут он стал профессором киношколы Нью-йоркского университета, подготовил целую плеяду молодых американских кинематографистов, снял несколько фильмов, из которых мне особенно дорога тонкая картина о советских подростках 60-х «Viva, Кастро!».
Только что Борис вернулся из Петербурга, где он, воспользовавшись годовым академическим отпуском, и поставил свою новую картину. Сейчас, одолжив рубрику «Кинообозрение» у ее ведущего Андрея Загданского, я хочу представить слушателям «Американского часа» эту интересную во всех отношениях работу.
Фрумин снял очень странный фильм. Он с трудом поддается описанию, потому что картина постоянно обманывает зрительское ожидание, смешивая жанры – от шпионского триллера до соцартовского пастиша и советской мелодрамы. В результате вышло сюрреалистическое шпионское кино: история Штирлица (а может – Путина?) в брежневской России, изображенная с гиперреалистической дотошностью Германа и психологическим юмором Джармуша.
Можно представить, что доставшийся режиссеру чужой замысел подразумевал всего лишь незатейливую вариацию на тему «17 мгновений весны». Но после того, как сценарий попал в руки Бориса Фрумина, фильм стали клубиться и завиваться, усложняясь на каждом изгибе комического в своей абсурдности сюжета.
Диктор: Советского разведчика задерживает собственная таможня при попытке провезти из заграницы обратно в Ленинград крамольную тогда книгу Авторханова «Технология власти». Озабоченные инцидентом генералы КГБ, чтобы впредь предотвратить подобные случаи, решают поставить на таможне своего человека. Для этого из Финляндии отзывают секретного агента и создают ему ложную биографию. Героя посылают в деревню к псевдо-родителям, отправляют на работу в провинциальную прокуратору и, наконец, переводят в таможню, где он, втершись в доверие к коллективу, ждет своего часа, чтобы выполнить задание – пропустить сквозь границу замаскированного коллегу-разведчика.
Александр Генис: Как сказал Фрумин на пресс-конференции после нью-йоркской премьеры своего фильма, перерабатывая исходный сценарий, он усердно читал самые идиотские из советских шпионских романов, надеясь использовать их стилистику. Фильм действительно балансирует на грани пародии. Зловещий КГБ в картине действует с той же эффективностью, что и тогдашняя экономика. Привилегированные коридоры власти изображены убогими и затхлыми. Начальство волочится за чужими женами, заседает в кабинетах с уморительной соцреалистической скульптурой и играет в бадминтон в душном спортзале, где кондиционер кажется нереальным светлым будущем.
Сама операция, естественно, проваливается. Причем, с таким треском, что героя разоблачают - и свои, и чужие. Но заканчивается все хорошо – в духе «Мертвого сезона»: одного шпионов обменяли на другого, и наш «нелегал» возвращается на родину.
В ней-то все и дело.
Отдав должное якобы острому сюжету, Фрумин почти сразу отодвинул в сторону чужую историю и стал рассказывать свою, точнее - нашу.
Его фильм переносит зрителя в тусклое прошлое перезревшего социализма. На экране - мир 1979-го года. Узнав его, я, вместе с сидевшими в зале ровесниками и соотечественниками, мгновенно ощутил укол в сердце. И не случайно. Перенося нас в прошлое, Фрумин строит каждый кадр с искусством иглоукалывателя, который точно знает, на какую точку надо нажать, чтобы вызывает максимальный эффект.
Эта акупунктура памяти вызывает могучую эстетическую реакцию: «Я вспоминаю», - как бы объявляет режиссер, - снимая свой серый «Амаркорд». Вгрызаясь в прошлое, фильм не допускает анахронизмов. Интерьеры - с полированной мебелью и обоями в цветочек, экстерьеры – в недавних, но уже обшарпанных новостройках. Костюмы плохо сидят, галстуки - анилиновых оттенков, сапоги – резиновые, чулки – матерчатые, любовь – неловкая, доносы – глупые, даже виски – венгерский (было, было и такое).
Воссоздав советское прошлое с той детальной любовью, которая исключает глумление, Фрумин разворачивает на обочинах магистрального (и прямо скажем, дурацкого) сюжета свой частный провинциальный роман.
Неотразимый герой, влюбляющий в себя всех женщин, сталкивается с еще одной – юристкой из городской прокураторы. Секс, а скорее – любовь – единственная радость в ее пустой жизни, и она дарит ею всех, кто встретится. Сцена соблазнения в казенном кабинете снята предельно целомудренно и предельно эротично. (По-моему, замечу в скобках, только в фильмах Фрумина одно сочетается с другим).
Любовь, как и положено в мелодраме, рифмуется с кровью. В добавок к провинциальному роману, нашему секретному агенту предстоит раскрыть убийство. С этим он, впрочем, как выясняется к концу фильма, тоже не справляется, арестовав невиновного и отпустив виноватую.
К финалу картины череда трогательных, смешных и издевательских эпизодов складывается в одну мозаику нелепой исчезнувшей жизни. В чем смысл этой кинематографической археологии, о достоверности которой может судить только наше поколение?
Отвечая на подобный вопрос, Алексей Герман, которого я часто вспоминал, глядя фильм Фрумина, сказал, что у истории есть право на экранное существование просто потому, что она была.
Без искусства мы бы об этом не узнали.
Александр Генис : В мои студенческие годы все бредили карнавалом . Дело в том, что тогда, как бы теперь сказали, интеллектуальным бестселлером была книга Бахтина о Рабле. С огромным опозданием добравшаяся наконец до читателей, она произвела на образованную публику примерно то же впечатление, что теперь романы Умберто Эко или, даже, «Код да Винчи».
Возможно, я, впав в ностальгическое умиление, и преувеличиваю, но в те странные времена и впрямь бывало, что Аверинцев, Лотман и, кончено, Бахтин составляли непременную тему салонных разговоров, которые мы вели на кухне за чаем и водкой. «Бунт материально-телесного низа» против постной и лицемерной морали? В этом мы уж точно знали толк – чего бы это ни стоило печени…
Так или иначе, бахтинская концепция карнавала приобрела генеральное значение, став универсальной открывалкой для любых культурологических феноменов. Соблазн карнавала, - учил Бахтин, - в том, что он умеет преодолевать трагедию, растворяя в смехе страх, горе, смерть.
Я, конечно, говорю о Новом Орлеане, который сегодня отмечает Марди Гра.
Марди Гра, «Жирный вторник», который всегда отмечают за 46 дней до Пасхи, пришел в Новый Орлеан напрямик из Средневековья, которого в Америке, естественно, не было. Новый Орлеан, однако, никогда и не принадлежал Новому Свету. Этот город так и остался стоять на пороге - между двумя мирами и эпохами. В нем есть тот призрачный, романтический, полуколониальный, полупиратский характер, которым отмечена проза Грина – и Грэма Грина, и Александра Грина.
Создавая легенду и кормясь ей, Новый Орлеан лелеет свою инакость. Он всегда был другим – не только в праздник, но и в будни, не только в радости, но и в горе. Это волшебный город, где есть музей вуду (которое, впрочем, практикуют и в окрестностях базара), город, где есть трамвай, идущий в район «Желание», город, где до сих пор играют джаз старики, которые его изобрели, город, через который лениво катит желтые мутные волны Миссисипи - река-кормилица, щедрая и опасная.
Уильям Фолкнер, великий южанин, начавший свою литературную карьеру в Новом Орлеане, описывал вызванное разливом Миссисипи наводнение в тех героических периодах, что стали вновь актуальны в связи с ураганом Катриной.
Диктор: Земля исчезает под огромным, желтоватым, неподвижным разливом: торчат верхушки деревьев, телефонных столбов да дома без крыш – загадочные предметы, составляющие таинственно-причудливый узор, который кто-то нанес на мутноватой поверхности огромного зеркала (…) но среди нанесенного Рекой домашнего сора продолжается жизнь: одни рождаются, другие умирают, - и оказывается, что человек с его нелегкой судьбой сильнее, чем Река, которая, разоряя, не покорила его, неподвластного потрясениям, потрясений не страшащегося.
Александр Генис: Жизнь продолжается - и, чтобы отметить этот факт, город после долгих дискуссий о своевременности праздника все же решился на него.
Сегодня в Новом Орлеане, насчитывавшим до урагана 465 тысяч, осталось меньше половины жителей. Большая часть, особенно обитатели бедных черных районов, решила не возвращаться в город. Целые кварталы необитаемых домов по-прежнему смотрят на пустые улицы зияющими окнами без стекол. Из 117 школ работают лишь 19, из семи больниц – только три. Триста полицейских, лишившись дома, ютятся на причаленных к берегу лодках. Город по уши в долгах - бюджетный дефицит составляет 200 миллионов На перекрестках до сих пор не работает половина светофоров, и мусор вывозят только раз в неделю.
Но как всегда в Жирный вторник Новый Орлеан заклинает беду амбивалентным, как говорил Бахтин, карнавальным смехом. Не зря именно в этом городе придумали то, чего, казалось бы, и быть не может: веселые похороны.
В этом году к карнавалу на Бурбон-стрит присоединился – еще и благодаря Интернету, позволяющему следить за событиями, - весь мир, сочувствующий трагедии, постигший самый экзотический город Америки. Поэтому сегодняшний выпуск «Музыкального приношения Соломона Волкова станет музыкальным оммажем возрождающемуся после урагана городу. Соломон, какое место на музыкальной карте Америки занимает Новый Орлеан?
Соломон Волков: Конечно, когда говорят Новый Орлеан, все вспоминают о том, что, согласно легенде, в этом городе родился джаз. И это основная славная музыкальная страница Нового Орлана, и об этом, по-моему, знают абсолютно все. Что же касается оммажа, о котором Вы сказали, то подготовил его, на сей раз, не я, а специальный новейший диск, который еще даже не поступил в продажу. Его выпустила нью-йоркская фирма « Non such », которая, в первые же недели после катастрофы в Новом Орлеане, собрала луизианских музыкантов, и каждый записал свой номер, подарил его, как бы. Был подготовлен такой диск, под названием «Наш Новый Орлеан 2005 год». И абсолютно все доходы от этого диска пойдут в пользу музыкантов Нового Орлеана. Замечательный альбом, на него уже сейчас, неофициально, очень много восторженных отзывов. Начать я хочу с потрясающей композиции, которую для этого специального диска дал трубач Чарли Миллер. Называется она «Молитва за Новый Орлеан». Сначала Чарли Миллер интонирует эту молитву, а затем, сам же, на трубе, имитирует плачущий голос. И мне кажется, что этот номер производит потрясающее впечатление.
Александр Генис: Она из самых необычных, я бы сказал, карнавальных традиций Нового Орлеана – джазовые похороны. Не расскажете ли Вы нам об этом?
Соломон Волков: Вы имеете в виду, когда несут покойника (в России, в нашем кругу, это называлось «лабать жмурику»), и, вдруг, начинают играть «Когда цветные маршируют», да?
Александр Генис: Знаменитая сцена, которую все помнят, хотя бы, по «Джеймсу Бонду». Насколько она соответствует действительности?
Соломон Волков: Конечно же, «Когда цветные маршируют» присутствует и на том диске, о котором мы говорим. Здесь эта традиционная мелодия прозвучит в исполнении Эдди Бо - джазового пианиста и певца креольского происхождения.
Еще один номер, который тоже характерен для Марди Гра, прозвучит в исполнении джазового вокально-ударного ансамбля «Дикие магнолии» - «Брата Джона нет» или «Брат Джон смылся», если угодно.
Александр Генис: Как Вы считаете, Соломон, какое будущее ждет новоорлеанскую музыкальную сцену после урагана?
Соломон Волков: Этим вопросом сейчас задаются очень многие музыканты и не только из Нового Орлеана. Всех интересует, что же, действительно, будет в городе, который занимает такое существенное место в американской музыкальной популярной традиции. Все надеются, что можно будет восстановить дух Нового Орлеана. Дух восстановить вместе со зданиями нельзя. Есть такое выражение «квартира намоленная», вот также и дух, его надо, условно говоря, намолить. То есть, какие-то призраки могут появиться уже тогда, когда у нового здания будет какая-то своя собственная история. Возможно, тогда и появится звуковая и мистическая аура. А нам остается надеяться на то, что это произойдет, что история залечит все те раны, которые были нанесены ураганом. Поэтому я бы хотел завершить сегодняшнее «Музыкальное приношение» мелодией, которую тоже знают все, кто когда-нибудь слышал о Новом Орлеане. Это « Do you know what it means to miss New Orleans ?» - «Знаете ли вы, что это значит скучать по Новому Орлеану?». Это мелодия, которая стала популярной после выхода в 1947 году фильма «Новый Орлеан», где выступали Луи Армстронг и Билли Холлидей. Она всегда ассоциируется с Новым Орлеаном, она очень знаменита. А здесь она прозвучит в исполнении « Preservation Hall Jazz Band ».