Владимир Тольц: 50 лет назад, 25 февраля 1956 года, на закрытом заседании ХХ съезда КПСС Никита Хрущев выступил со своей недолго остававшейся секретной речью, разоблачающей культ Сталина. Все меньше среди нас остается живых слушателей этого исторического выступления. И даже тех, кто впоследствии объявил себя «детьми ХХ съезда», уже немного. Но не иссякает бурлящий аберрациями исторической памяти, а то и просто выдумками поток «воспоминаний» и этих немногочисленных уже престарелых «детей» и их «внуков», и прочих, числящих себя – сейчас это и не опасно, и не позорно, - в дальних родственниках самого знаменитого советского партсобрания. И тем важнее, думаю, сейчас, полвека спустя, собрать остающиеся крохи воспоминаний очевидцев и первослушателей прогремевшей на весь мир речи Хрущева. Мне довелось выслушать несколько таких рассказов, часто наполненных партийно-газетными штампами и позднейшими наслоениями. Псевдовоспоминаний, которые сами, в свою очередь, превращались в матрицы для эпигонских ламентаций бывших партийцев, окормляющихся от истории. Поверьте, при некоторых, очевидных для меня как историка не особо важных ошибках и погрешностях, то, с чем я хочу познакомить вас сегодня, один из наиболее живых и правдивых рассказов о ХХ съезде, которые мне довелось собрать. Вот что рассказал мне в канун 50-летия антисталинской речи Хрущева бывший помощник Президента СССР Анатолий Сергеевич Черняев.
Анатолий Черняев: Я был направлен на 20 съезд, то есть на это заключительное заседание от университета, где я в это время преподавал. Весь этот зал, нижняя часть, вот эта стометровая кишка Большого Кремлевского дворца была заполнена, естественно, делегатами съезда, а балкон, где помещалось несколько сот человек, туда Хрущев велел созвать людей москвичей самых разных званий и положений. Вот в этой компании я оказался. 20 съезд формально уже кончился. Это связывают с 20 съездом, но в повестку дня и собственно в формат съезда это его выступление о Сталине не входило. В гардеробе, в фойе Кремлевского дворца люди собирались веселые, они страшно были горды, что пригласили туда, особенно те, которые были со стороны. И делегаты съезда тоже не очень знали, зачем их туда позвали, вроде съезд кончился. Я не помню, то ли Булганин, кто-то объявил, что слово имеет товарищ Хрущев. Хрущев спустился, они там все сидят в президиуме, скульптура Ленина, и он начинает говорить.
У меня личного культа Сталина не было никогда, даже в 30 годах, когда я был еще школьником и начинал учиться в университете. Я его отторгал на уровне культуры. Мне казалось, что человек с таким уровнем образования, с таким уровнем интеллекта, с таким характером интеллекта, с такими речами, с таким поведением, он недостоин возглавлять великое государство. То есть на уровне не интеллигентской, я бы так сказал, то есть не интеллигентной, а интеллигентской я его отторгал всегда. Я вам рассказывал, какое отвращение у меня вызвало однажды на демонстрации, когда уже наша колонна прошла, университетская колонна шла всегда близко от мавзолея, второй или третьей, мы уже подходили почти к Василию Блаженному и вдруг все повернулись и бросились обратно. Потому что когда мы проходили, Сталина не было на трибуне, и вдруг увидели, что Сталин поднимается на мавзолей, и все бросились обратно. На всю жизнь у меня запечатлелась эта жопа его, когда поднимается враскоряку по этим лестницам туда, наверх мавзолея. Образ Сталина 30 годов у меня всегда сочетался с этим, у меня никогда культа не было, и никакого разочарования в нем я не испытал. Хотя в моей семье никто не пострадал непосредственно от культа, хотя в школе очень много посадили моих друзей, их родителей конечно и так далее.
Поэтому я свободен был, я наблюдал, как реагируют люди рядом сидящие. Рядом сидел какой-то мужик, с ЗИЛа рабочий, с бородой, помню. Он все время поглядывал по сторонам, то на меня, то вперед. Он не мог понять вообще, что происходит и зачем его заставляют это слушать. Все это правильно, что это было выслушано в гробовой тишине абсолютно, никакой аплодисментной реакции на то, что он говорил, не было ни разу ни на одну секунду на протяжении всего его выступления. Неправильно, что он говорил пять часов. И неправильно, что было дано указание, чтобы ни в коем случае никому ничего не говорить, за подписью и так далее. Зачитывали потом этот доклад не только в избранных партийных организациях - в школах, в вузах, в домоуправлениях. Правда, приносили текст из особого отдела, давали читать, потом отбирали и все такое. Правда, предупреждали, что не надо записывать. Но чтобы это был секрет – нет, это не входило в замысел Хрущева. Он хотел ошарашить не только эту публику, которая собрана на 20 съезде, он хотел ошарашить всю страну и весь мир хотел ошарашить. Я уж не знаю, сейчас считается, что он сам устроил так, чтобы текст попал за границу, может быть и так. Но дело не в этом. Во всяком случае у него это возмущения никак не вызывало, хотя была дана команда, что это все фальшивка.
Но дело в другом – в двуликости, треликости и четырехликости Хрущева. Он сам себя боялся, он сам себя испугался. Вот этот испуг перед тем, что он сделал в отношении Сталина, он, конечно, сказался очень тяжело и испортил все великое дело, которое он совершил. Я считаю, что то, что он, человек, у которого руки у самого в крове, который сам весь замазан, в конце концов нашел в себе мужество сказать это все перед всем миром. Это великий исторический подвиг, который обозначил крутой поворот во всей нашей дальнейшей истории, во всей мировой истории. Неважно, что он потом наворотил и с кукурузой, и с башмаком в Организации Объединенных Наций, и в ракетах на Кубе. Это, конечно, глупости, которые свойственны всегда были советской политике, а при Хрущеве они вылезли наружу. При Сталине они были спрятаны, эти глупости, а при Хрущеве они все были наружу, благодаря его темпераменту. Но тем не менее, сам факт, что он это сделал, вот это я оценил. И повторяю, что у меня никакого разочарования, потрясения не было.
Вышли в молчании в гардероб, у всех опущенные лица, друг другу не смотрят в глаза, не понимают вообще, что произошло и что за этим последует. Эта атмосфера в гардеробе среди этих людей, особенно среди которых я оказался, посторонними, не являющимися делегатами съезда, для меня запомнилась. Тут же я сел в троллейбус, в метро и поехал к своей любимой девушке на «Сокол», проезд Чапаева. Семья у нее была своеобразная. Мать была профессором Тимирязевской академии, но это лихая была женщина, она до того времени (красивая, кстати, очень) хранила в сундуке в чулке маузер от гражданской войны, где она на Кубани скакала в седле. Отчим тоже старый большевик. Я прискакал, я, конечно, был не очень молодой, но все-таки мне было больше 30, я приехал с сенсацией, готовый их потрясти. Его, этого старого большевика я действительно потряс. Он сидел охал и вздыхал: «Как можно? А мы ничего не знали». А эта мать моей любимой девушки: «А я говорит все давно все предвидела, все знала, что этим когда-нибудь кончится».
Дальше я пользовался, будучи интеллигентом, потом в ЦК попал, я пользовался оттепелью и бегал по всем поэтическим выступлениям. Совсем необязательно, почему-то связывают с Политехническим музеем, это было почти в каждом большом книжном магазине и даже не очень большом книжном магазине. Приходили эти люди - и Окуджава, и Вознесенский, и Евтушенко в первую очередь, читали, распродавали свои маленькие книжечки. Там собирались огромные толпы людей и не только людей-слушателей, но также и милиции, иногда конной милиции. Люди чувствовали, у меня это очень отчетливо сохранилось, что это предосудительно. Вот предосудительно с точки зрения советской власти, с точки зрения наших порядков так восхищаться этими поэтами. Я помню это ощущение не то, что страха, теперь уже страх был другого качества, а этой осторожности, этой какой-то оглядки: не попаду ли я за то, что я хотя бы присутствовал на чтении этих самых стихов. Конечно, я оценил еще и то, что на 20 съезде не придавили оттепель, оттепель началась еще задолго до 20 съезда. И с этой знаменитой повести Эренбурга, и Заболоцкий писал свою поэму под этим названием. Пошло-поехало. И Дудинцев написал свой роман до 20 съезда, между прочим. Вот то, что Хрущев все-таки не придавил это, он хотел внушить, хотел подмять, подчинить из-за своего испуга, испуга перед тем, что он наделал. Но, тем не менее, он понимал, что он развязал какие-то здоровые, нормальные силы в обществе. Хрущев понимал, что то, что он развязал, имеет перспективу.
Владимир Тольц: Рассказывал бывший помощник Президента СССР Анатолий Сергеевич Черняев. Как я уже отметил, эти незатейливые воспоминания и размышления сильно контрастируют с многочисленными нынешними публикациями, связанными с полувековым юбилеем хрущевского разоблачения на 20-м съезде культа Сталина, в которых смелость суждений авторов может соперничать разве лишь со степенью незнания ими деталей происходившего 50 лет назад. Поэтому заслуживает особого внимания и уважения предпринятая Международным «Мемориалом» попытка синтеза научного знания полувековой давности события с очевидной потребностью создания в общественном сознании моста между антикультовским докладом Хрущева и сегодняшней повседневностью.
«1956-2006: бывшее и несбывшееся» - так называлась публичная дискуссия, проведенная недавно мемориальцами в Москве. Историк, председатель правления общества «Мемориал» Арсений Рогинский говорит побывавшей на этой дискуссии моей коллеге Кристине Горелик:
Арсений Рогинский: На съезде Никита Сергеевич произнес свой знаменитый, великий, судьбоносный, называйте как хотите, доклад. Весь доклад был посвящен тому, чтобы Сталина стереть из массового российского сознания, советского. Там было, собственно говоря, несколько сюжетов. Сюжет первый: Сталин утверждал, что он продолжает дело Ленина, а на самом деле, и нам Никита Сергеевич рассказал массу подробностей, что не только не продолжал дело Ленина, а на самом деле извращал дело Ленина и все делал против дела Ленина. Вторая идея: Сталин был террорист, то есть Сталин правил при помощи террора, и он совершил чудовищные преступления против страны, против отдельных людей. Третья идея: вот вы все говорите, что войну мы выиграли благодаря Сталину, а на самом деле, и дальше Никита Сергеевич сказал все, что думает по этому поводу, что на самом деле мы выиграли войну не благодаря Сталину, а вопреки Сталину. И дальше, конечно, Сталин думает, что он замечательно возглавлял социалистическое строительство, на самом деле ничего в нем не понимал и руководствовался какими-то глубоко ложными идеями. Мощный антисталинский заряд выпущен в мир, весь мир перевернулся. Французская компартия - одно, итальянская компартия - другое, еще какая-то компартия - третье. Все бушуют, всех штормит – ужас.
Прошло 50 лет, что же мы видим, когда вглядимся в сознание наших с вами сограждан? Конечно, может Сталин и извратил дело Ленина, но нам до этого Ленина дела нет, по барабану нам этот Ленин, по барабану революция, нет ее в массовом сознании.
Сталин - террорист. Конечно, да, Сталин был жестокий. Плохо. Жестокость – это вообще плохо. Русские (советские) люди, мы ведь совсем не жестокие. Плохо. И вот эта сталинская жестокость, сталинский террор, специфика замечательная - они ведь есть, они существуют в массовом сознании. Но в силу миллиона причин, о которых не сегодня говорить, эти репрессии, этот террор, этот кошмар, этот ад – все это куда-то передвинулось в затылок, на периферию общественного сознания, а может хуже, чем на периферию. Да, было, но самое ли это важное? А что же самое важное? Кто же выиграл войну – Сталин выиграл войну, конечно, Сталин выиграл войну. А что касается соцстроительства и всякого такого, что же говорить - Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой – это ребенок знает сейчас.
И вот когда мы смотрим на это все вместе, то один вопрос: кто же тогда победил – Никита Сергеевич Иосифа Виссарионовича или наоборот? Выясняется, что через 50 лет о Никите Сергеевиче мало кто знает, мало кто вспоминает, а рейтинг Иосифа Виссарионовича от 27 до 53% вырастает, и даже по самым скромным подсчетам, по крайней мере, треть населения твердо убеждена, что Сталин хороший.
Владимир Тольц: Почему это происходит? – спрашиваю я у бывшего помощника президента СССР Анатолия Сергеевича Черняева.
Анатолий Черняев: В своем дневнике по поводу какой-то очередной ленинской годовщины 21 января какого-то года, я не помню, я записал: что осталось от Ленина? Связь с Октябрьской революцией, с какой-то революционной романтикой, со свержением старого царского строя. Почти ничего. Мифология, какие-то идеологические остатки. Что осталось от Сталина? Все. Сталин создал систему, причем систему не только экономическую, не только социальную, не только политическую, он создал идеологическую систему, в которой воспитан был народ и выращен был, поколения были выращены в этой системе. И эту систему, психологически утрамбованную Сталиным, можно поломать только реальными преобразованиями. Вот до тех пор, пока мы не создадим реальную базу для демократии, когда люди будут сыты, довольны и когда будут действительно равные шансы у всех жить благополучно, а не только у олигархов, вот тогда будет исчезать это почитание порядка, который создал Сталин, и который люди отождествляют с равенством и с отсутствием этого безобразия, которое творится сейчас в связи с этим феноменальным, уже превзошедшим латиноамериканские критерии разрывом между богатыми и бедными. Вот в чем дело – это психология.
Второе: советская власть очень многое отменила в старой культуре. Но тот же Сталин понимал, что без людей культуры, без интеллекта ему не построить, не реализовать самого того плана, который он задумал. И он стал восстанавливать и создавать свою интеллигенцию. С помощью, между прочим, прежней великой русской культуры. Конечно, она приспосабливалась, она адоптировалась, она трансформировалась в мозгах. Но она же имеет самостоятельную ценность. И через школу, через вузы, через интеллигенцию эта культура продолжала жить. Советская система не отменила великой русской культуры. А вот то, что произошло в наше время – это отменило и уничтожило великую русскую культуру. А вместе с ней и нравственность, понимание своей истории, желание знать свою историю, уважать свою историю, считаться со своей историей. Это на уровне культуры теперь воспринимается. Люди не хотят знать, что было при Сталине и что он наделал, им наплевать, им это неинтересно. Больше того, не потому что они говорят - у меня времени нет заниматься Сталиным, просто потому, что они не подготовлены к тому, чтобы понимать свою историю. Вот в чем дело. То есть материальный базис, который толкает к воспоминанию о прошлом, когда колбаса была за 2.20, и разрушение великой русской культуры, которое создает убожество в мозгах, которое психологически уродует людей. Вот как я объясняю для себя это.
Владимир Тольц: А вот что говорит, сравнивая прошлое и настоящее, моя коллега и соавтор по изучению истории ХХ съезда доктор наук Елена Зубкова.
Елена Зубкова: Это десять лет назад, когда мы отмечали сорокалетие 20 съезда, все кланялись в пояс Никите Сергеевичу за замечательную критику Сталина. Десять лет назад Хрущев был главной фигурой, тогда про Сталина как-то не вспоминали, мы все были безумно благодарны Никите Сергеевичу. Вспомните эти знаменитые посиделки в Горбачев-Фонде, посвященные сорокалетию 20 съезда. Это было понятно. И вот прошло 50 лет после 20 съезда, а 50 лет – это очень лукавый срок, это лукавая цифра, когда многие вещи превращаются в мемориал. И даже немножко обидно, что на постаменте стоит Сталин, хотя тоже вещь понятная.
Мне кажется, что то, что происходило десять лет назад, было более правильно, потому что было более человечно. Тогда еще были живы люди, которых мы называем детьми 20 съезда. И вот та история 20 съезда, которая была 10 лет назад – это была очень личная история, это была история, написанная через воспоминания, это был мой 20 съезд, это было мое время. Люди говорили о том, что они тогда пережили и что это значило потом для них. Это была романтическая история 20 съезда и романтическая история преодоления Сталина. Она была в чем-то очень человечная. Сейчас прошло десять лет, появилась куча публикаций по этому поводу. Но очень интересная вещь: миф о 20 съезде живет сам по себе, как и положено мифу, он по-другому жить не может, а история 20 съезда тоже живет сама по себе, и эти вещи совершенно не пересекаются. Поэтому сейчас, когда что-то о съезде говорят люди, те, которых мы называем политиками или их интеллектуальная обслуга, что, в принципе, одно и то же, они повторяют те зады, которые были десять лет назад.
Владимир Тольц: Оставим романтизм 10-летней давности, который упомянула Елена Зубкова. Можно и без него. Но ни сегодня, через 50 лет после антикультовской речи Хрущева, ни еще через полвека, мы и потомки наши никогда уже не сможем игнорировать то, что в феврале 56-го еще не поняли партийные делегаты, нестройно подпевавшие фонограмме своего гимна про «последний и решительный бой». - Именно тогда он и начался. И первым его плацдармом после речи Хрущева о Сталине оказались умы и души их коммунистических собратьев по всему миру. А завершением – крах мировой государственной системы.
