Иван Толстой: Начнем с главной темы недели. Скончался великий фантаст Станислав Лем. Слово нашему корреспонденту в Варшаве Алексею Дзикавицкому.
Алексей Дзикавицкий: Станиславу Лему было 85 лет. Он умер в своем любимом городе, своем Кракове. Лем - один из наиболее популярных и наиболее ценимых в мире польских писателей. Общий тираж его книг, которые были переведены на 41 язык мира, составил 27 миллионов экземпляров. Это сухие цифры, но о настоящей популярности Станислава Лема, по крайней мере, в Польше, может свидетельствовать то, что сообщение о его смерти отодвинуло на второй план новости, которыми живет в последние дни Польша – избиение бывшего посла Польши в Белоруссии в Минске, украинские выборы и даже угрозу досрочных парламентских выборов в самой Польше. Говорит Аркадий Ушноконечник - бывший редактор журнала «Фантастика».
Аркадий Ушноконечник: Если в мире кто-нибудь вспоминает о польской литературе, а это, к счастью, еще случается, то одно из первых имен, которые называют, это, безусловно, Станислав Лем.
Алексей Дзикавицкий: Писатель родился 12 сентября 1921 года во Львове, в семье врачей. Станислав Лем успешно сдал экзамены в Львовский политехнический институт, однако, из-за не соответствующего происхождения его не взяли на учебу. Во время немецкой оккупации Лем работал сварщиком, а в 1946 году, в рамках репатриации, переехал вместе с семьей в Краков. В этом же году была напечатана первая повесть будущего знаменитого писателя «Человек с Марса», написанная во время войны. Затем была «Больница изменений», которую из-за цензуры Станислав Лем многократно переписывал. Наиболее известным произведением Лема была повесть «Кибириада», которая стала классикой научной фантастики минувшего века. В 1973 году Станислав Лем стал почетным членом Ассоциации писателей-фантастов Америки, однако, этот титул вскоре потерял из-за критики уровня американской фантастики. В 1976 году звание члена ассоциации Лему вернули. Продолжает Аркадий Ушноконечник.
Аркадий Ушноконечник: Знакомство с фантастической литературой его пера имело на меня и на многих других такое влияние, что мы влюбились в фантастику и остались с ней на многие годы.
Алексей Дзикавицкий: Станислав Лем был кавалером Ордена Белого Орла, одной из наивысших польских наград, почетным гражданином Кракова и почетным доктором ряда университетов в Польше и на Украине.
Иван Толстой: Ветеран отечественной фантастики Борис Стругацкий – по телефону из Петербурга.
Борис Стругацкий: Умер не просто писатель. Умерла целая эпоха в литературе, целая эпоха в фантастике 20 века. Таких людей, как Лем, больше нет и, наверное, никогда не будет. Это был великий ум, замечательный остроумец, титанический эрудит и человек, с воображением которого не мог сравниться, на мой взгляд, в ХХ веке никто. Это было воображение Рабле и Свифта, таких людей больше не рождается. Очень жалко, что мы потеряли этого человека, очень жаль, что уже не надо ждать его новых вещей.
Иван Толстой: Мы поинтересовались мнением писателя из нового поколения фантастов. Наш собеседник москвич Олег Дивов.
Олег Дивов: Сейчас такое время. Уходят великие, уходят писатели, которые оказали виляние не на одно, а даже на несколько поколений читателей и писателей. Не так давно мы простились с Киром Булычевым, потом с Робертом Шекли. Это наш автор, он гораздо более был любим на русскоязычном пространстве, чем на родине. Лем, на этом фоне, величина очень большая, величина мирового масштаба. Человек, который задал ориентиры для огромного количества людей по всему миру. Сейчас в некрологах как его только не величают: он и футуролог, и просветитель и сатирик. Действительно, во всех этих ипостасях он был очень силен. Сложно написать сатиру, которая будет актуальна через несколько десятилетий, будет также хорошо читаться. Но, по большому счету, ушел великий мастер психологической прозы. В этом отношении, на мой взгляд, Лем был особенно силен и особенно интересен. Сюжеты большинства его вещей связаны с психологическим, нравственным тупиком, в который он загонял своих героев и вынуждал их как-то в этом тупике крутиться в поисках выхода. Когда возникает ситуация, где очевидно, что выхода нет, очень важно самому себе сказать: «Да, выхода нет», - и это первый шаг на пути к выходу. Вот это Лем показал. Недаром для него так важен был момент столкновения цивилизаций, которые либо вообще не в состоянии коммуницировать, либо могут коммуницировать, но не могут договориться. Иногда это одна и та же цивилизация, это просто разные люди. Таким образом, по-моему, он экстраполировал ситуацию, в которой мы постоянно оказываемся здесь, у нас, на планете. И всегда его герои бились об эту стену. Что-то им удавалось найти. Лем говорил, что когда выхода нет, надо подключать здравый смысл, когда здравый смысл ничего не может подсказать, надо искать какие-то нравственные ориентиры. Как правило, его персонажам удавалось разрешить неразрешимую ситуацию, хотя бы повернувшись и уйдя. В тех случаях, когда уходить было некуда, когда логика развития человечества неумолимо толкала его вперед, были возможны разные варианты. Например, в поздней своей вещи «Фиаско», завершающей цикл о «Пилоте Пирксе», Лем просто погубил главного героя, потому что там, действительно, был тупик. В этом отношении, Лем для меня и для многих особенно интересен, потому что в центре повествования всегда был человек, человеческие проблемы, и создавалось ощущение, что ни техническая мощь, ни инструменты научного познания мира не сделают нас мудрее, не дадут нам никаких подсказок, когда нужно принимать очень серьезное решение. Тут человеку нужно опираться только на себя самого. Лем может показаться технократом при поверхностном прочтении, но это лишь из-за того, что он такое же дитя технократической цивилизации, в которой мы все живем. Ему не очень нравилось как мы живем, ему не очень нравилась наша глобальная тупость. И, по большому счету, он всю жизнь об этом и писал.
Иван Толстой : Продолжаем литературную тему. Жан-Мари Гюстав Лё Клезио – один из самых необычных французских писателей. Он избегает саморекламы и парижских литературных кланов; бульвару Сен-Жермен он предпочитает пески пустыни или джунгли Панамы. Лё Клезио считают одним из лучших французских писателей. В каком-то смысле он - диссидент западной цивилизации, последний защитник исчезающих племен... Казалось бы, общество, которое он отвергает, должно было бы подвергнуть его остракизму, но каждая новая книга Лё Клезио становится во франкоязычном мире событием.
Диктор читает отрывок из последнего романа писателя «Урания»: «…Солнце пылало на стенах кухни, небо над деревней было голубым, все еще летнее небо... Тучи собирались на севере над вершинами гор. Мухи, которых было спугнул рев моторов, снова начали вышивать свой танец над сеткой. Но мой дед Жюльен вовсе и не собирался их отогнать. Он сидел за столом и солнце лупило по нему прямой наводкой, он был бледным и старым, большим и истощавшим... Лучи солнца пробивали насквозь его глаза, делали их прозрачными, серо-синими.
Не знаю почему, но именно таким я его и запомнил. Этот образ, как при двойной экспозиции, лег поверху его фотографий. Наверное пустота, жившая в его взгляде, и эта бледность лица помогли мне понять важность происходивших событий. Враги наши всё еще текли (серой рекой) под нашим окнами, как на длинное животное темного металла.
Марио умер утром. Он был мне старшим братом. Иногда мы играли вместе во дворе за домом. Марио был молодым, немного не от мира сего. Мне казалось, что он был любимчиком моей матери. Но это было простое предположение.
….Вид у матери был грустный. Я слышал как она шепчется с бабушкой. Говорили они о Марио. Но я не сразу понял. Целиком до меня все это дошло гораздо позже, уже после войны.
Марио нес бомбу, которую он должен был подложить под мост. Мост этот находился на дороге, по которой передвигались враги, направляясь в район школы. Когда до меня дошло, что Марио умер, мне вспомнились все детали: люди рассказывали бабушке подробности того КАК это произошло. Марио пересекал поле за деревней. Бомбу он нес в сумке. Марио бежал. Скорее всего он споткнулся о ком земли. Он упал и бомба взорвалась. От него ничего не нашли. Это было, как чудо! Как если бы Марио улетел в другой мир. В мир Урании».
Иван Толстой : Слово нашему парижскому корреспонденту Дмитрию Савицкому.
Дмитрий Савицкий: Две вещи уточню сразу: 12 лет назад Лё Клезио был избран «самым великим живущим писателем французского языка» и – Лё Клезио, выросший на Лазурном берегу, практически не живет во Франции, а либо на островах южных морей (часто на острове Св. Маврикия или сильно восточнее – в Японии), либо в Мексике или на границе с Мексикой. Он открытый противник современной цивилизации и общества потребления, и в какой-то мере его считают писателем-экологом, хотя это явное упрощение. Индейцы Панамы или пастухи Сахары для этого удивительно тонкого мастера пера не уникальный подвид гомо-сапиенса, которому грозит уничтожение, а люди, которые смогли сохранить свою культуру и цивилизацию. Ле Клезио, как и второй мастер камерной прозы, Патрик Модиано, не любитель интервью. Вот отрывок из самого последнего:
Ле Клезио: Я, честно говоря, человек без адреса. Наверное, потому, что в нашей семье все мы были немного бродягами. В какой-то момент я решил осесть здесь, но настанет момент, и я двинусь дальше… До меня недавно дошло, что мне нравится жить недалеко от границы … Это место, которое мне действительно подходит. Отсюда, от Бюкас, до мексиканской границы четыре часа езды, поэтому я здесь и поселился, потому что я могу переместиться без особых сложностей в другую страну. Это важно, наверное, для тех, кто пишет, потому что для писателя мир - всегда нечто неизвестное, мы его для себя открываем в процессе работы над текстом».
Дмитрий Савицкий: Поэт, художник, прозаик, эссеист, преподававший французский язык в своих бесконечных путешествиях, в короткий парижский период своей жизни - редактор серии “L’Aube des peuples” в издательстве Gallimard, Жан-Мари Ле Клезио дебютировал романом “Судебный процесс” в 1963, получившим премию Теофраста Ренадо, и в 23 года вошел в первую десятку французских писателей.
Однажды он признался, что “Судебному процессу предшествовали 15 романов, написанных в ранней молодости, самый первый – в семь лет.
Вторым успешным романом Ле Клезио был роман “Пустыня” (1980 год, премия Поля Морана). Это ключевой роман для понимания Ле Клезио: с великолепно развернутыми темами и литературными символами. По замечанию одного критика, цитирую, это текст «фактически представляющий собой Библию, историю о той первозданной силе, которая противостоит городу, разрушающему корни и индивидуальность, противостоит колониальному завоеванию племён аборигенов. Это библия инициации, “созерцания”, сопротивляющаяся порабощению и добровольному ослеплению. Здесь сосредоточена вся суть философии писателя – преданность земле и скептическое отношение к социальному существу».
Новый роман, действие которого разворачивается в Мексике, назван в честь богини астрономии «Урания»; это роман о погибшей утопии, о французском географе Даниэле Силитое и его молодом друге, Рафаэле, который для автора хранит в себе тайну Кампоса, идеалистической республики, основанной местными индейцами, республики, в которой нет ни хозяев, ни рабов, ни школ, ни религии, а язык, на котором говорят в Кампосе, называется «Истина». Республике этой в романе Ле Клезио суждено погибнуть от вируса современности.
Любовь к индейцам-аборигенам проявилась в авторе в ранней молодости, особенно она укрепилась в эпоху, когда он жил в индейском племени в Панаме. Мне удалось найти архивное интервью на эту тему, датированное 70 годом. Автору – всего лишь 30 лет.
Ле Клезио: «Для меня жизнь с индейцами Панамы была возможностью встретиться с последними свободными людьми. И я думаю, что пока это все еще возможно, нужно стараться пройти через этот опыт. Они последние свободные люди, потому что мы – рабы, это совершенно ясно. Мы живем жизнью рабов в мире рабов. А племя индейцев Панамы – до сих пор сохранило свободу и они знают то, что было доступно свободным людям. Кое-кто пытается это знание у них вырвать. …Я выучил их язык. Но вербальные отношения с ними не имеют особого значения. Для общения с ними гораздо важнее умение управлять пирогой или передвижение в джунглях без таких травм, как подворачивание лодыжек. (То есть для общения с ними важно) быть – индейцем. Это опыт, о котором я не очень-то люблю распространяться. Когда-нибудь я об этом напишу, но, честно говоря, мне немного стыдно об этом писать, потому что это период жизни, бывший самой большой моей школой. Но я не уверен в том, что этот опыт хоть чего-то стоит, то есть я не уверен в том, что это знание сможет уцелеть, потому что совершенно ясно, что современное общество пытается уничтожить этот ТИП знаний. Так что это было самое ценное в моей жизни, жизни на земле, паломничество… При всем при том я и знаю, что ЭТОТ способ существования – обречен. Это, если угодно, констатация (тлеющей) войны: мира рабов против мира свободных людей. И интуиция подсказывает мне, что этот (свободный) мир мало-помалу уничтожается. И невозможно не испытывать боль, наблюдая, как разрушается свобода...»
Дмитрий Савицкий: Жан Мари Ле Клезио, 1970 год. Как мы видим, от Панамы до Мексики, от джунглей до долины Кампоса - писатель не изменился. Он защищает мир последних свободных от современной цивилизации людей и негромкий его пессимизм его – его единственный колокол.
Иван Толстой: Почетное гражданство города Флоренции и золотой флорин получил в награду итальянский писатель Марио Стерн. Это стало кульминацией флорентийской манифестации под названием «4000 километров от дома». Обо всем этот рассказывает наш итальянский корреспондент Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Дом, понятное дело, - в Италии. А в 4-х тысячах километров от него находится Россия, донские берега, где во время Второй мировой войны шли самые тяжкие бои между армией Муссолини и Красной армией.
Почему же в милой и в мирной Флоренции сейчас вспоминают о бесславном конце итальянского корпуса, высланного дуче на Восточный фронт, высланного даже против желания Гитлера, который сомневался в боеспособности своих союзников южан. И сомневался не зря. О масштабах национальной драмы может свидетельствовать хотя бы такой факт: в СССР из Италии, за 4 тысячи километров, отправилось 700 железнодорожных составов с солдатами, домой вернулось лишь 17.
Эта драма обернулась позднее и в литературную форму, и именно литературе, высокой литературе посвящены нынешние флорентийские манифестации «4000 километров от дома».
Их главный герой – писатель-фронтовик, живой классик, Марио Ригони-Стерн, которого обычно тут зовут просто Марио Стерн. Он родом из Северной Италии, из немецкоязычного анклава, и правильней, вероятно, его фамилию произносить как Штерн, но будем следовать установившейся традиции и называть его Стерном.
Марио Стерн вошел при жизни в национальной пантеон благодаря небольшой повести «Сержант на снегу», «Il sergente nella neve». Написанная еще в 53 году, более полувека назад, она поразила публику сдержанной мощью и искренностью. Многократно переизданная, повесть стала и основой флорентийских мероприятий.
Их кульминация состоялась в субботу 25 марта. В этот день писатель Стерн получил в Палаццо Веккио, в салоне Пятисот, почетное гражданство Флоренции и золотой флорин, великолепную монету, которая долгое время была базовой валютой в Европе. Флоренция, колыбель Ренессанса, придумала эту ежегодную премию «за выдающийся художественный вклад в дело гуманизма». Десять лет тому назад мне довелось присутствовать на вручении золотого флорина и почетного гражданства Иосифу Бродскому. Церемония проходит по одному и тому же протоколу: в салоне Пятисот, украшенном статуей резца Микеланджело, мэр Флоренции, окруженный знаменосцами в средневековых костюмах, вручает награду. Затем лауреат читает что-то из своих произведений.
Вокруг этого большого торжественного события разворачиваются события другого жанра. Несколько дней подряд в драматическом театре им. Пуччини идет спектакль «Сержант», в постановке Марко Паолини, - конечно, по книге Стерна.
Свою знаменитую повесть Марио Стерн стал писать в плену, причем плен у автора был не русский, а немецкий – когда Италия в 43 году, после разгрома в России, объявила нейтралитет, ее бывший союзник, Гитлер, пошел на страну войною. Именно в нацистском плену Стерн стал вспоминать Дон и бессмысленную гибель своих соотечественников. Кстати, книгу Стерна по ее уровню и влиянию иногда сравнивают с произведением Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда».
Пролив кровь в русской степи, Стерн как будто с нею породнился. Как он сам признавался, выжить после войны ему помогла поэзия Есенина. В Россию он вернулся в 71 году, став первым бывшим итальянским военным, которому советские власти выдали визу на въезд. «Я - писатель не по призванию, а по необходимости» – не раз повторял Стерн. Трагической эпопее итальянцев был нужен свой сильный и верный голос – и он обрелся именно у него.
Помимо драматического спектакля «Сержант», флорентийцы поставили и еще один спектакль, под названием «АРМИР». Именно такой аббревиатурой титуловался несчастный Русский корпус итальянской армии: АРМИР – к миру никакого отношения не имевший. Эту оригинальную постановку сделали два автора, Риккардо Соттили и Алессандра Бедино, назвавшие ее «сценической партитурой». Их «АРМИР» – это музыка, песни, образы, чтение дневников солдат Восточной корпуса.
Одновременно развернута документальная экспозиции, все там же, в театре Пуччини и все на ту же тему: «Итальянская армия на русском фронте». Итальянцам трудно забыть о Восточной кампании– для них разгром в заснеженных степях стал и трагическим воплощением мифов о бескрайних просторах России, о «сибирских морозах» и о загадочности русских (зачастую спасавших от смерти незадачливых агрессоров).
И последней момент: премьера документального фильма, «Трагедия на Дону». Режиссер-документалист Массимо Сани опирался в первую очередь на исторические хроники, многие из которых мы увидели впервые. Премьера фильма прошла на субботу, 25 марта, уже после предоставления почетного флорентийского гражданства Марио Стерну. Представлял новый фильм, конечно, сам писатель, главный литературный авторитет фронтовых времен.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Иван Гончаров. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Иван Александрович Гончаров (1812 – 1891) написал самую русскую, пожалуй, из русских книг – он автор «Обломова»; и Обломов – не просто плод паразитического барства, как нас учили в школе (да и сейчас, должно быть, учат), а национальный архетип. Это русский, у которого слишком много родины, он не может отделиться от матери-земли, не только рождающей, но и поглощающей. Диван, с которого не в силах подняться Обломов, - это и есть Россия, непомерная для русского ноша: России слишком много, гравитация русской земли выше мирового уровня. В России для того чтобы быть активным, нужно быть злым. Активный русский не любит России: таковы два русских титана активности - Петр и Ленин. Добрый русский – как раз Обломов, он лежит и спит; или Платон Каратаев, который, в сущности, и не добр, а просто ко всему на свете равнодушен.
Гончарову очень была видна эта русская порода, поэтому он и дал противовес Обломову в Штольце, который если и не плохой человек, то во всяком случае не русский.
Кроме трех известных романов, Гончаров оставил после себя очень интересную книгу «Фрегат «Паллада» - описание кругосветного путешествия на корабле. Это опыт непосредственного общения русского с миром. Запад, Европа представлены в книге Англией. Англия произвела впечатление скорее положительное:
«Пешеходы не толкаются, в народе не видать ни ссор, ни драк, ни пьяных на улице, между тем почти каждый англичанин напивается за обедом. Все спешат, бегут: беззаботных и ленивых фигур, кроме моей, нет. (…) Всё породисто здесь: овцы, лошади, быки, собаки, как мужчины и женщины. Всё крупно, красиво, бодро; в животных стремление к исполнению своего назначения простерто, кажется, до разумного сознания, а в людях, напротив, низведено до степени животного инстинкта».
Тут уже чувствуется некоторое «но»; и действительно, Гончаров отмечает в англичанах, то есть в людях Запада, некую механическую запрограммированность: то, что отмечали все без исключения русские путешественники, - отсутствие если не духовности, то душевности:
«В человеке подавляется его уклонение от прямой цели; от этого, может быть, так много встречается людей, которые с первого взгляда покажутся ограниченными, а они только специальны (…) На лицах, на движениях, поступках резко написано практическое сознание о добре и зле, как неизбежная обязанность, а не как жизнь, наслаждение, прелесть. Добродетель лишена своих лучей; она принадлежит обществу, нации, а не человеку, не сердцу… Но, может быть, это всё равно для блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым – даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким – или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, всё равно, но отчего же это противно?»
Но вот Гончаров попадает на Восток. Самое необычное впечатление производит Япония, тогда еще в начале 50-х годов 19 века традиционная, изоляционистская:
«Сколько у них жизни кроется, сколько веселости, игривости! Куча способностей, дарований – всё это видно в мелочах, в пустом разговоре, но видно также, что нет содержания, что все собственные силы жизни перекипели, перегорели и требуют новых, освежительных начал. (…) Японцы очень живы и натуральны. … всё выведывают, обо всем расспрашивают и всё записывают… Если японцы и придерживаются старого, то из боязни только нового, хотя и убеждены, что это новое лучше. … Но пока им не растолковано и особенно не доказано, что им хотят добра, а не зла, они боятся перемен, хотя и желают, не доверяют чужим и ведут себя, как дети …Они не понимают, что Россия не была бы Россией, Англия Англией, в торговле, войне и во всем, если б каждую заперли на замок».
Это взгляд сверху, с высоты европейского прогресса, на способных, но отсталых туземцев. Россия тут уравнивается с Англией, комплекса неполноценности у тогдашнего русского нет, он чувствует себя именно европейцем. Готовность помочь – но и некоторое презрительная снисходительность (или снисходительное презрение). Причем не только у барина Гончарова, но и у простых русских, у матросов с «Паллады». Когда заходит речь о возможном вооруженном столкновении с японцами, один матрос говорит: неужели ружья на них надо? Обойдемся и лопарями (лопарь, объясняет Гончаров, это конец толстой веревки).
Это те же самые шапки, которыми предполагалось закидать японцев в 1904 году, в начале русско-японской войны. С момента посещения Гончаровым Японии прошло каких-нибудь пятьдесят лет – и вот оказалось, что вчерашние слабаки сильнее империи, раскинувшейся на полсвета. Япония догнала и перегнала Россию уже в 1904 году. То же соотношение остается верным и сто лет спустя. Русский европеизм оказался несостоятельным, неполноценным. Японцы проявили себя лучшими учениками Запада, чем русские. Русский богатырь Илья Муромец обернулся тем же Обломовым, то есть не встал с печи даже через тридцатть лет и три года.
Есть в русском фольклоре еще один богатырь – Святогор, который так силен, что его земля не носит: проваливается под его тяжестью. Но это не Святогор сильнее земли, а русская земля сильней Святогора, любого богатыря затягивает. Да будет земля тебе пухом, Илья Ильич Обломов!
«А берег опустевшей гавани Уж первый легкий снег занес. В самом чистом, самом нежном саване / Сладко ли спать тебе матрос?»
Это матрос с фрегата «Паллада».
Иван Толстой: 2006 год, объявленный ЮНЕСКО годом Рембрандта, отмечается во всем мире, но центрами празднований 400-летия со дня рождения живописца станут Амстердам и Петербург. Об эрмитажной программе рассказывает ведущий научный сотрудник Эрмитажа Юлия Кантор.
Юлия Кантор: По сведениям дома-музея Рембрандта в Амстердаме, не считая нескольких миллионов гостей ежегодно, около 250 тысяч туристов приедут в этом году в Голландию только потому, что это - год Рембрандта.
О том, какое место занимает эрмитажное собрание Рембрандта в мире, рассказал директор музея Михаил Пиотровский.
Михаил Пиотровский: Эрмитажная коллекция Рембрандта одна из самых лучших в мире, если не самая лучшая. У нас примерно 21 Рембрандт. Примерно, потому что бывает Рембрандт и не Рембрандт. Так вот у нас большинство - абсолютно несомненно Рембрандты, которые имеют блестящий провенанс. Так что это одна из величайших коллекций Рембрандта. Эрмитаж, в значительной мере, - это Рембрандты, Матисс и скифское золото. И, в общем, люди приезжают сюда на них смотреть, на них молиться. «Блудный сын» - это, может быть, самая великая картина Рембрандта, в смысле того, сколько она привлекает людей не только из-за любви к живописи, а из-за разных смыслов, которые в ней содержатся. Так что мы есть, может быть, одно из главных рембрандтовских мест. Я уже говорил, что курьезно, что Голландия не является таким уж главным рембрандтовским местом, хотя с середины 19 века очень много покупались и возвращались Рембрандты в Голландию, и ставились памятники, но лучшие Рембрандты находятся в разных мировых музеях.
Юлия Кантор: В Эрмитаже, где хранится самая большая из зарубежных коллекций великого голландского живописца, год Рембрандта начался огромной экспозицией офортов, открывшейся в Николаевском зале Зимнего дворца. Впервые в полном объеме экспонируется одно из самых полных в мире собрание офортов Рембрандта – 340 листов. Отпечатанные в Лейдене, родном городе Рембрандта, и Амстердаме, они представляют практически полную антологию его творчества в этом жанре: от ранних портретов матери до последних гравюр 60-х годов.
Рембрандт-гравер – явление, не имеющее аналогов в истории искусства. Им создано более трехсот автопортретов, религиозных композиций, жанровых сцен, гриффонажей. Развитая Рембрандтом техника гравирования оказалась столь сложной, что попытки последователей повторить его метод оказались обреченными на неудачу. Именно потому пробные отпечатки с досок представляют огромный интерес для исследователей. В коллекции Эрмитажных офортов этот интерес удовлетворяется сполна: здесь экспонируются так называемые “состояния” - экземпляры с последовательно введенными художником изменениями. В некоторых случаях их число превышает десяток для каждой гравюры. Исследователи, в эти дни приходящие на выставку в Эрмитаж, напоминают паломников, часами в экстазе застывающих у крошечных изображений.
Офорты Рембрандта – любопытная энциклопедия его состояний уже не в сугубо художественном понимании, но и в социально-бытовом. Если в родном Лейдене, в 1620-х годах начинающий художник издает около 30 автопортретов - чтобы набить руку и порекламировать себя, то затем задачи меняются. К 1633 году – Рембрандт – преуспевающий художник, имеющий заказы от гаагского двора, - уже живет в Амстердаме. Теперь в его гравюре новые темы: ню, парадные портреты. И автопортреты тоже парадны. Рембрандт изображает себя в костюмах эпох, когда творили его великие предшественники: Альбрехт Дюрер и Лука Лейденский. Он ставит себя с ними в один ряд, и не считает нужным заявлять об этом. С этого момента под его произведениями появляется подпись “Рембрандт”, а не сокращенное RHL . Вот смысл этого изменения – Рафаэль, Тициан, Леонардо. В 50-е годы главной темой Рембрандта-гравера становится библия. Кульминацией этого грандиозного гравированного аналога Священному Писанию стала гравюра “Христос перед народом”, экспонирующаяся на эрмитажной выставке.
Чествование Рембрандта продолжится в Эрмитаже музыкальным фестивалем, концерты которого будут посвящены сюжетам его знаменитых полотен. Это “Протрет молодого человека”, “Флора”, “Портрет старика в красном”, “Возвращение блудного сына”. Затем, уже летом, откроется выставка-ретроспектива работ Виллема де Кунига – современного американского художника голландского происхождения, привнесшего в американское искусство традиции европейской живописи. Рембрандтовский год в Эрмитаже продолжат произведения нидерландской живописи 16-17 веков из коллекции Семенова-Тян-Шаньского.
Выставки художника проходят повсеместно: 'Фестиваль Рембрандта' в доме-музее Рембрандта, 'Рембрандт-Караваджо' в Королевском Рейксмузеуме, 'Мать Рембрандта', 'Пейзажи Рембрандта', 'Рембрандт-Рассказчик' в Лейденском филиале музея Стейделик, 'Лето с Рембрандтом' в Гааге и 'Рембрандт в Роттердаме', и еще с десяток экспозиций, одна сменяя другую, заняли все музеи страны. Хочется, наконец, увидеть что-нибудь не из Рембрандта? Пожалуйста: в Рейксмузеуме открылась выставка 'Разве это Рембрандт?'. На ней представлены картины, которые долгое время приписывались Рембрандту, однако, скорее всего, не принадлежат кисти художника.
Когда в 2003 году Эрмитаж открывал филиал в Амстердаме, голландская сторона попросила не привозить Рембрандта – во избежание конкуренции. Будет ли Эрмитаж предоставлять произведения Рембрандта в другие музеи Голландии в этот юбилейный год?
Михаил Пиотровский : У нас нет вето не привозить Рембрандта в Голландию. У нас обещание, что мы в Эрмитаж в Амстердаме не будем привозить Рембрандта. Именно потому, что мы всегда даем ее и будем давать на выставки в других голландских музеях. Значительная часть наших Рембрандтов как раз поедет на выставки. Мы даем много картин Рембрандта. «Жертвоприношение Авраама». Из Лейдена должен вернуться «Портрет старушки», портрет матушки Рембрандта. Мы даем «Святое семейство» в дом Рембрандта, и мы даем в еврейский музей в Париже Рембрандта «Аман узнает свою судьбу» или «Давид и Урия», да, и «Флора» тоже едет в Амстердам.
Иван Толстой: В Голландии проходит Фестиваль Мести – своеобразный ответ людей творчества радикально настроенным согражданам. В центре фестиваля – премьера моноспектакль «Тиест» по мотивам произведений Сенеки и древнегреческого мифа об отце Агамемнона, в качестве мести накормившем брата мясом его собственных детей. На Фестивале Мести в Амстердаме побывала наш нидерландский корреспондент Софья Корниенко.
Софья Корниенко: Согласны ли вы с Мохаммедом Буери, убийцей голландского журналиста и режиссера Тео ван Гога? Это лишь один из противоречивых вопросов с заполонивших Амстердам афиш с портретами политиков и убийц – рекламы продолжающегося в Нидерландах Фестиваля Мести. Марафон искусств под названием Фестиваль Мести призван спровоцировать обсуждение этого древнего чувства в обществе. Ди-джеи, рэпперы, оперные певцы, актеры, режиссеры и даже молодежные клубы риторики собрались в прошедшие выходные на центральной сцене Амстердама Стадсхаубёрх, чтобы выразить свое понимание мести. Следует отметить, что некоторые представители их широкой амстердамской аудитории уже успели высказаться на этот счет заранее: развешенные в разных частях города плакаты с изображением убийцы Тео ван Гога оказались залиты красной краской.
Организатор Фестиваля Мести Йорхен Тйон А Фонг и его театральная продюсерская компания Urban Myth («Городской Миф») ранее уже устраивали подобные мероприятия на тему страха, гнева и бунта. Однако, как утверждает А Фонг, из всех человеческих эмоций, желание мести в современной Голландии – наиболее актуальная тема.
Йорхен Тйон А Фонг : Понимание того, что такое месть, в Голландии поменялось. Всего несколько лет назад у нас существовала негласная договоренность, что разбираться с преступниками – дело полиции и только ее. В прошлом году произошел такой случай. Несколько работников супермаркета заметили мелкого вора у себя в магазине, тот попытался сбежать, но они нагнали его уже на улице и жестоко избили. Он был в тяжелом состоянии. При этом, общественность приветствовала расправу. Ведь это было ничто иное как месть, и общественное отношение к мести оказалось положительным. Еще недавно другой вор украл у одной дамы сумочку с заднего сиденья автомобиля. Она его увидела и задавила на месте. Он погиб. Это, безусловно, был несчастный случай, но люди восприняли произошедшее с энтузиазмом. «Наконец-то кто-то проучил этих ворюг!» - говорили они. Меня это поразило, ведь люди аплодируют мести. Мне становится от этого не по себе. Ведь если следовать подобной тенденции, то окажешься в весьма странной обстановке в странном обществе. Невозможно на все зло отвечать тем же. Это приведет только к продолжению и нарастанию конфликта.
Софья Корниенко: Помимо деятелей искусства, Фестиваль Мести привлек и нескольких опытных нидерландских психологов, чтобы те дали свою экспертную оценку природы мести. Месть – сложное эмоциональное явление, как оказалось, в числе наименее изученных. Исследования показывают, однако, что простые фантазии о мести приносят не менее, а зачастую – и более сильное удовлетворение, нежели сам акт мести. Когда месть полностью перейдет в мир фантазий – сказать пока трудно. Йорхен Тйон А Фонг не видит большой разницы между современными военными операциями и конфликтами в Древней Греции, где месть, как известно, была нормой социального поведения.
Йорхен Тйон А Фонг: Каждая война – это, по сути, акт мести. В ходе фестиваля мы решили обратиться к древнегреческой мифологии. В Древней Греции отношение к мести было иным. Месть была фактически долгом. Если кто отказывался мстить, то его принуждали к этому боги. Они преследовали человека, пока тот, наконец, не осуществлял свою месть. Пьеса, которую мы поставили, рассказывает историю двух братьев, соревнующихся за микенский трон. В результате один из братьев становится царем Микен, но этого ему недостаточно. Он жаждет отомстить брату за годы страданий. Он убивает собственных племянников – сыновей брата и приглашает брата на пир. Лишь в самом конце пира он сообщает брату, что тот только что съел мясо своих детей. Своей постановкой мы задаем вопрос: «Чего стоит царство?» В мифе о братьях изначальная причина вражды была давно забыта. Оставалось одно желание мстить.
Софья Корниенко : Компания Urban Myth подала свой моноспектакль «Тиест» в нескольких измерениях, предложив аудитории взгляд на самих себя со стороны. Когда сюжет достиг кульминационного момента, А Фонг, играющий все роли в спектакле, откуда ни возьмись, достал маленькую копию сцены со своей бумажной куклой по центру, а затем увеличил их на экран с помощью веб-камеры. Следующим ходом, сцена, наоборот, расширилась и поглотила зал – спектакль превратился в интерактивное шоу. Отбросив искусственные меха, А Фонг перевоплотился из одного из царственных братьев в конферансье. В слащавой манере Деда Мороза на елке, он обратился к зрителям с вопросом, нет ли у них тоже братьев? Есть, ответил молодой человек, полулежа на подушках в первом ряду. Какой Вы активный! – похвалил рассказчик. И как же его зовут? Марк? Скажите, какую самую большую неприятность доставил Вам Марк? Ах, так это Вы были сильнее? Вы его били? А давайте-ка ему позвоним! Марк берет трубку. Его голос заполняет весь зал. А Фонг продолжает: Марк, какую самую большую неприятность доставил Вам брат?
В так называемом «фильме мести» режиссера Хидде Симонса «Слон», премьера которого также состоялась на фестивале, Азали Ширва поет: «В любом случае, у любой истории две стороны. Выслушай обе. Дай обеим шанс».
