«Фауст» Александра Сокурова
Марина Тимашева: Кинорежиссер Александр Сокуров и продюсер Андрей Сигле представили в Петербурге заключительную часть тетралогии о течении истории и о людях: «Молох» - «Телец» - «Солнце» – «Фауст». Рассказывает Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Реальные персонажи Гитлер, Ленин, японский император Хирохито - герои фильмов «Молох», «Телец» и «Солнце» - в четвертой, завершающей картине тетралогии, уступают место персонажу литературному - доктору Фаусту. В основу сюжета фильма легла первая часть поэтической драмы Гёте, стержень которой - любовь Фауста и Маргариты.
Александр Сокуров: Несмотря на то, что очень многое объединяет эти фильмы, и Фауст не случайно является точкой в этой истории, тем не менее, это самостоятельные произведения и, при желании, их можно рассматривать отдельно или вместе, переворачивая страницы одной книги. Смысловые коллизии, подтексты, развивающаяся эстетика. Поставив «Фауста», я, наверное, смогу сказать: вот теперь судите о том, что мы сделали, что такое «Телец», почему «Телец» так снят, что такое «Молох», почему он так снят, почему мы взяли японского императора, а не другой персонаж. Когда эта, четвертая, картина будет сделана, я смогу выглядеть более защищенным как режиссер. Я считаю, что это богоугодное дело. Мы ходим по грани, но я постараюсь не переходить какие-то границы.
Татьяна Вольтская: Александр Николаевич, каких границ не должен переходить художник?
Александр Сокуров: Я думаю, что художественный автор не должен переходить границы своей веры. Я имею в виду религиозную веру и нравственную веру. Это вещи абсолютно разные. Если, условно говоря, я православный человек, я должен понимать, что есть канон, я существую внутри этого канона, я буду предан этому канону и я буду внутри него углублять свои ощущения и чувства. Если я мусульманин, я буду предан своему канону, я буду предсказуем в этом смысле, и я буду мирным существом и мирным автором, не агрессивным. Художественный автор не должен быть персонажем, на знамени которого написано страшное слово «экспансия».
Татьяна Вольтская: Актеров понадобится больше тысячи, но русских среди них не будет. Это твердое решение режиссера. Да и весь фильм будет снят на немецком языке. Поэтому идут переговоры с ведущими европейскими и американскими актерскими агентствами. Сокуров рассчитывает на немецкую классическую театральную школу. Он считает, что сегодня в России очень мало актеров такого уровня, как в Германии. Даже оператором картины, для более глубокого проникновения в культуру, должен быть европеец. Сценарий по мотивам «Фауста» Гёте написал Юрий Арабов. Сейчас его переводят на немецкий и английский языки. Возможно, что будет и версия фильма с русским переводом. Предполагаемый бюджет проекта – 10-12 миллионов евро. Но он находится на стадии формирования, - говорит продюсер картины Андрей Сигле.
Андрей Сигле: Мы ориентируемся на эту сумму, потому что это очень масштабный проект, большой проект. Сейчас мы пока все делаем на очень ограниченные собственные средства, но подготовительный период особо больших затрат не требует.
Татьяна Вольтская: Почему нужен солидный бюджет, объясняет Александр Сокуров.
Александр Сокуров: Картина – рукотворная, мы, по сути, заново создаем целый мир. Готового ничего у нас нет. Мы поездили по Германии, посмотрели, что нам необходимо, посмотрели фактуру, архитектуру, посмотрели, как архитектура вползает и врастает во время, где она побеждает, в чем она проигрывает, какие есть особенности европейского архитектурного уклада. Но мы понимали, что нам нужно создать наш собственный мир, и в этом смысле это является главным вложением в эту картину. Серьезная, очень большая, даже в сравнении с предыдущими нашими историческими картинами, декорационная работа.
Татьяна Вольтская: Планируется строительство практически целого города со съемочной площадкой на природе. Место ищут в Праге и в Германии. С одной стороны, к Гёте создатели фильма относятся бережно, с другой, все же идет переработка сюжета.
Александр Сокуров: У нас, например, появляются новые персонажи, которых у Гёте нет, но исходя из работы с рукописями, с традицией, из того, что мы знаем про историю Фауста. Появляется отец Фауста, например. Все это делается для того, чтобы можно было понять, что это за люди были такие, что это были за высоты, что это были за вершины, что за пропуски. Я имею в виду внутри человека вершины и пропуски. Собственно говоря, и все предыдущие наши фильмы из этой тетралогии были сделаны с этой задачей: что это были за люди, как такое могло в человеке произрасти, откуда все это, каким образом, почему? Не во всем удается разобраться, конечно, но приглядеться к этому, посмотреть на это внимательно, право же, стоит.
Татьяна Вольтская: Фаустовский сюжет - во многом цивилизационный. Его часто упоминают, рассуждая о путях развития европейской культуры. Будет ли это заметно в фильме?
Александр Сокуров: Мы делаем картину о людях. Если у нас, исходя из этого показа переживаний человека, разных его характеров, поступков, взаимоотношений между разными людьми вдруг сложится картина цивилизационного масштаба - дай Бог. Но мы делаем картину именно про человеческие состояния. Это очень сложно, потому что вся мировая традиция этого сюжета, а ее представляет, в первую очередь, конечно, германская традиция, это философская, очень аскетичная, жесткая, декларативная, словесная атака на аудиторию. Вот вы послушайте, что говорит Фауст: «молчите, и слушайте внимательно». А что это за персонаж? Как такое могло быть, чтобы человек, с его маленьким разумом, кем-то созданный, с его пороками и недостатками, вдруг дошел до понимания таких нюансов. Вот мы, следуя русской культурной традиции, к «Фаусту» подходим именно с этой, очень тонкой сенсорной человеческой стороны.
Татьяна Вольтская: Не помешает ли, не дай бог, кризис вашим замыслам?
Александр Сокуров: Я прекрасно понимаю, что происходит в стране, и могут возникать непредсказуемые обстоятельства, и со страхом, конечно, внутри готовлюсь к тому, что будет. Просто молю Бога, чтобы он помог нам. Коллегам моим я могу только одно сказать, что постоянство в преданности своей и постоянство во вкусах своих, открытость, какое-то сыновнее, что ли, отношение к культуре, подчиненность моя интересам культуры, а иногда и сдержанность внутренняя, вот это то, что должно давать человеку силы, шансы и удачу в работе, в искусстве. Не метаться в поисках каких-то альтернативных, комфортных и случайных идей и возможностей экономических, эстетических и политических, а строить свой мост, не боясь ничего. Не боялись же мы когда-то, в советский период, делать картины, которые не просто закрывались государством, но которые и вызывали активные действия против нас спецслужб. Думаете, что просто так закрыты все мои игровые и документальные картины? Конечно, это было не просто так. Но было понимание, что невозможно по-другому. Это мой корабль, моя лодка, и я плыву, и невозможно по-другому. И других ветров в паруса мне не будет, и других парусов не будет, и лодки другой не будет, и ничего этого не будет. Надо плыть, плыть и плыть, и постоянно работать.
Татьяна Вольтская: Съемки «Фауста» - 17-го игрового фильма Александра Сокурова предполагается начать летом этого года. Впрочем, название картины еще может быть изменено.
«Бог как иллюзия»
Марина Тимашева: Видимо, наш рецензент Илья Смирнов должен обрадоваться выходу в издательстве «Колибри» книги Ричарда Докинза «Бог как иллюзия»: он получает весомую поддержку в борьбе с теми, кто переписывает школьные учебники в клерикально-монархическом духе.
Илья Смирнов: Помните у Башлачёва: «Мы на языке одном о разном говорили».
Вроде бы, надо оценить поддержку. Ведь английский биолог Ричард Докинз – признанный авторитет в своей профессии. И по-человечески в нем много симпатичного: представляете, он выращивает у себя в саду секвойю. Пишет о ней так: «совсем еще малыш, чуть больше сотни лет от роду, но это уже самое высокое дерево в округе» (174). И когда он с позиций биологической науки разбирает по пунктам, что такое креационизм (182 и далее), чем обоснована кампания за запрет абортов (419 и далее) – получается живо, убедительно и полезно для народного просвещения. Если бы Докинз этими главами ограничился, цены бы не было его книжке.
К сожалению, есть кое-что еще. Дальше я останавливаюсь, потому что не могу чётко сформулировать предмет разговора. Судя по предисловию, автор выступает против религии: «свободолюбивым умам требуется лишь небольшой толчок, чтобы они целиком порвали с религиозным дурманом» (20). Но нигде не дано внятного определения, что такое религия. Приводится между делом мнение Эйнштейна, что «для большинства людей» это «вера в сверхъестественное» (35). А теперь возвращаемся к названию книги: «Бог» здесь в единственном числе, то есть что же – иллюзорна не всякая религия, а только монотеистическая? Извините, я не придираюсь к словам, просто научный подход, а именно его автор противопоставляет религиозному, он требует строгого определения понятий. А если определения нет, начинается вот что - цитирую уважаемого профессора Докинза: «Я не буду касаться таких религий, как буддизм или конфуцианство. Их, пожалуй, легко можно считать даже не религиями, а системами этики или жизненной философией» (58). То есть буддизм – уже не религия. В нем же нет веры в сверхъестественное, правда? (бессмертные ламы летают по воздуху и перерождаются в младенцев в строгом соответствии с законами природы), нет культовых действий (кстати, второй необходимый признак религии). Скрупулезно подмечено. И я могу догадываться, почему Докинз так написал. Мягко выражаясь, ненаучно. Потому что буддизм – яркий исторический пример того, как нормальная религия с пантеоном, магическими обрядами, иерархией священнослужителей выросла, на самом деле, из «жизненной философии». Есть мнение, что подобные процессы происходили и позднее, и продолжают происходить с другими учениями, поначалу вполне рациональными, которые потом отрывались от своих рациональных основ и обрастали всеми религиозными атрибутами, вплоть до человеческих жертвоприношений. Но автору не хочется в это углубляться, потому что тогда станет очевидным, насколько исторические формы религии разнообразны, а проблема сложнее примитивных схем: «свободный ум» против «дурмана».
Так какие же конкретно разновидности «дурмана» он обличает? Несколько раз речь заходит об исламе (424 – 431 и др.), ещё достается иудеям, в основном за Ветхий Завет, но большая часть 500-страничного трактата направлена против христианства, и изложение построено так, чтобы у читателя создавалось впечатление: «Талибан» в Афганистане и, например, католическая церковь в Европе – явления одного порядка. Хотя христиане на Западе, вроде бы, давно ушли в глухую оборону, их политические возможности до того ограничены, что они не только не в состоянии ничего навязывать – они не могут защитить рождественскую http://www.newca.com/doc/n.aspx?13476&1&25 ёлку http://news.invictory.org/issue9248.html, себя не могут защитить, когда их отстраняют от должности за христианские взгляды. Дело Рокко Буттильоне http://www.apn-nn.ru/print.php?typ=diskurs&id=311 тому пример. Чтобы хоть как-то связать с реальностью триллер про тень креста, нависшую над США и Европой, Докинз прибегает к разнообразным ухищрениям. Вставляет истории из старины глубокой в современный контекст (435), выводы общего характера подтверждает случаями из жизни маргиналов или просто больных, свихнувшимися на религиозной почве. Психопат застрелил гинеколога в порядке борьбы с абортами (416). Мог бы это сделать и в порядке борьбы с марсианами. Вопрос вообще не к духовенству, а к Кену Кизи и компании, которые таки одолели «репрессивную психиатрию», и теперь она работает по принципу «когда убьет, тогда и звоните».
Отдельная глава посвящена «незаслуженным» привилегиям для верующих. В чем же привилегии состоят? Во-первых, в упрощенном порядке освобождения от военной службы (39). Во-вторых, в том, что суды более строго подходят к оскорблению религиозных чувств, чем каких-либо иных (41). Но помилуйте! Речь идет о странах, как правило, давно отменивших воинскую повинность. И что вдруг за потребность такая возникла – оскорблять людей, не сделавших тебе ничего дурного?
Если к естественнонаучным сюжетам Докинз подходит (насколько я могу, как читатель, судить) во всеоружии последних достижений, то его представления об обществе весьма архаичны. У него до сих пор действуют хитрые попы и одурманенные граждане, которые в детстве подвергались внушению вместо свободного обсуждения проблем. В книге нет и намека на социально-экономический анализ. Вместо этого – настойчивое биологизаторство:
«Ислам, к примеру, можно сравнить с группой генов хищников, буддизм – с группой генов травоядных» (284) – подкрепляемое ссылками на эволюцию и Дарвина. Эволюционный подход историку и социологу, конечно, не помешает, поскольку общество тоже развивается закономерно под действием естественных причин. Но это особая «форма движения материи» и особая эволюция, совершенно несводимая к биологии.
Постоянно ссылаясь на Чарльза Дарвина, Докинз обходит своё с ним главное расхождение. Дарвин был «величайший революционер в естествознании», наверное, никто не сделал для победы над суевериями больше, чем он. Но он не хотел участвовать в антирелигиозной пропаганде, и в письме К. Марксу писал, «что наибольшую пользу свободе мысли приносит постепенное просвещение умов, наступающее в результате прогресса науки… Впрочем, возможно, что тут на меня повлияла больше, чем следует, мысль о той боли, которую я причинил бы некоторым членам своей семьи, если бы стал так или иначе поддерживать прямые нападки на религию» (Дарвин Ч. Воспоминания о развитии моего ума и характера (Автобиография). М.: Издательство Академии наук, 1957, с. 26). Еще показательная цитата из воспоминаний Климента Аркадьевича Тимирязева: «Зная, что Дарвин состоит чем-то вроде церковного старосты и очень любим всем населением Дауна, я уже смело обратился к первому встречному с вопросом, как пройти к мистеру Дарвину, на что получил несколько укоризненный ответ: «К доктору Дарвину? А вот это его сад…» (Тимирязев К.А. У Дарвина в Дауне. Избранные сочинения, М, Гос. Изд. Сельскохозяйственной литературы, т. 2, 1957, с. 584).
Раньше подобные факты рассматривались как проявления наивности академического ученого. Но исторический опыт – критерий истины – говорит о другом. Решительная антирелигиозная позиция марксистов обернулась тем, что после победы их собственное учение превратилось в новое богословие, ничем не лучше того старого, с которым они воевали.
Здесь мы и подошли к главному, ради чего огород городился. Иначе не стоило бы так долго рецензировать очередную книгу, в которой автор вышел за пределы собственной компетентности и не смог дать внятного ответа на поставленные вопросы.
Вот передо мной свежая газета, и там интервью протоиерея Алексия Уминского: «западный мир очевидно и сознательно от Христа отрекается, принимая религию некоего нового рационализма» (Суд уныния и кризис пользы. //Новая газета, 14.01, с. 22). Книга «Бог как иллюзия», вроде бы, может служить подтверждением. Но. Обратите внимание! Позиция Докинза безоговорочно рациональна до тех пор, пока он отбивает вторжения церковников в науку. А вот насколько рациональна его общественная программа, те идеалы, которые он предлагает «граду и миру» – судите сами, уважаемые радиослушатели.
На странице 371 Докинз сформулировал собственные «новые заповеди» взамен устаревших библейских. Одна из них: «Не дискриминируйте и не притесняйте на основе половой, расовой или (насколько это возможно) видовой принадлежности» (371).
Для тех, кто не понял или понял, но не поверил, даны пояснения:
«В книге «Освобождение животных» философ Питер Зингер с убедительным красноречием призывает нас отказаться от идеи исключительности своего вида (…) Что послужило бы логичным развитием более ранних реформ, таких как уничтожение рабства и эмансипация женщин» (381).
Вот тебе, бабушка, и политкорректность.
Что ж, господа, наслаждайтесь этим прекрасным новым миром, «как хотите сами», но только не надо называть его безрелигиозным, рациональным и научно обоснованным. Извините, он тоже религиозный. И лично мне не кажется, что эта новая вера лучше христианской.
Ландшафты Вадима Гущина
Марина Тимашева: У нас на радио проходит стажировку Изабель Корназ, она – из Швейцарии, и сама выбирает темы для рассказа, а мне интересно, на что именно обращает она свое внимание.
Изабель Корназ: Интерес к архитектурной и пейзажной фотографии появился у Вадима Гущина пару лет назад. До этого момента русский фотограф выделился своими натюрмортами - хлеб, рубашка, мыло, одноразовая посуда - снятыми крупным планом на черном фоне. Художник внимательно рассматривал эти объекты, вглядываясь в каждый нюанс, восхищаясь гармоней формы, задумываясь об истории, скрытой за каждым из предметов. В 2005 году, вдохновившись лицами с московских рекламных плакатов и вялым урбанизмом окраин, Гущин создал свои первые уличные серии, которые были награждены премией «Серебряная камера» 2007 года. А в этом году в галерее «Глас» прошла выставка, на которой фотограф представил свой новый проект «Супрематическая гармония русской провинции». Черно-белые фотографии городских пейзажей Московской области поражают ощущением спокойствия и чистоты. На снимках нет ни одного человека - только машины и развешенное белье напоминают о его присутствии. О своеобразном взгляде Гущина на русскую глубинку мы побеседовали с самим фотографом и с директором галереи и куратором выставки Марией Бурасовской
Вадим Гущин: Если рассматривать львиную долю фотографий, которые сняты в провинции, это, с одной стороны, конечно, красиво, а, с другой стороны, везде мы видим кривые заборы, бедных людей, покосившиеся избушки и так далее. Я хотел этого избежать, мне была интересна гармония, которая складывается из уникальных культурных пластов, которые есть только у нас. И если мы будем смотреть на эту фотографию, то увидим, как одно наслаивается на другое. Это может быть монастырь 14-го века с характерной для этого времени архитектурой, потом 18-й век, потом советское время. Оно характерно тем, что там была соответствующая архитектура и с тем, что связано с околоархитектурным пространством - заборы какие-то, вышки. Потом наступила перестройка, многое поменялось, возникли новые, нелепые часто постройки. Я попытался все это в своих фотографиях как-то увязать в единое, гармоничное пространство, которое, во-первых, показывало бы красоту, с другой стороны, говорило, даже немножко кричало о том, что эта ситуация существует теперь и здесь, в наше время, а через пять лет она будет совершенно другой. Мне интересно это эклектичное наложение культурных слоев.
Мария Бурасовская: Вадим в своем творчестве стремится к композиционной четкости, и если с натюрмортами этого достигнуть легко, то с ландшафтной фотографией это, конечно, нужно искать. Но у него такая выстроенность, которая не очень характерна для русской фотографии.
Изабель Корназ: В галерее «Глас» были представлены как ландшафтные снимки, так и серия «Русские народные инструменты».
Вадим Гущин: Русские народные инструменты это тоже часть нашей жизни - топоры, вилы, косы. Кроме того, если вспомнить, то в русском языке есть много пословиц и поговорок, которые так или иначе связаны с этими инструментами. «Наступить на грабли», и так далее. Поэтому мне показалось, что будет интересно сопоставить инструменты и среду, в которой эти инструменты работают.
Изабель Корназ: О смысле и символике натюрмортов рассказывает художник Вадим Гущин.
Вадим Гущин: В средневековом искусстве, в искусстве Ренессанса, было четко определено, что обозначает что. Предположим, на лице человека сидит муха, значит, это человек порочный. Я такого не делаю. Но, с другой стороны, конечно, каждый предмет, который я снимаю, несет какую-то информацию обо мне, прежде всего, а через меня - о том, где я живу и о времени, в котором я живу. Этот подход к съемке, когда мы берем предмет, вынимаем его из повседневной среды, помещаем на нейтральный фон и превращаем простой объект в монумент. В этом как раз и заключается волшебство фотографии, которое банальное превращает в нечто волшебное.
Изабель Корназ: Пока любители фотографии могут познакомиться с Гущиным, прочтя его первую, только что опубликованную монографию.
Улисс – из Дублина в Москву
Марина Тимашева: Театр Петра Фоменко показал премьеру «Улисса». Играют неполных шесть часов. Режиссер, он же – педагог, Евгений Каменькович впервые заговорил с Фоменко про роман Джеймса Джойса 10 лет тому назад. Решение театра принять инсценировку нужно признать героическим. Недаром перед спектаклем Петр Наумович спрашивал у знакомых, дочитали ли они роман до конца. Юные студиозусы и пожилые профессора уверяли, что дочитали, но (под пытливым взглядом Фоменко) стыдливо добавляли: читали по обязанности, перед экзаменационной сессией. Конечно, у Каменьковича была возможность вынуть из произведения отдельные главы, пожертвовав остальными. Так поступил сам Фоменко, когда работал над «Войной и миром», недаром, его спектакль называется «Война и мир. Начало романа». Но Евгений Каменькович включил в спектакль 16 из 18-ти эпизодов книги, конечно, все они сокращены.
Итак, Ирландия, Дублин, ХХ век, один день скитаний по городу поэта Стивена Дедала и рекламного агента Леопольда Блума, он же – Улисс. Главное, если не единственное событие романа - супружеская измена Молли Блум. В спектакль вошло очень много текста: об античности и Возрождении, о независимости Ирландии и национальных отношениях, о любви и сексуальных фантазиях. Здесь - сатира на псевдонаучные филологические дискуссии и на суетливую, бессмысленную работу газетчиков, здесь – переклички с Гомером, Шекспиром и классиком ирландской драматургии Сингом, здесь - явное влияние Фрейда с его комплексами, культ матери, вообще, и Девы Марии, в частности, здесь христианские корни, из которых растут безбожные речи, и много рассуждений о смерти и бесконечности. В спектакле есть даже то, чего не могло быть у Джойса, но мы уже знаем людей, премного ему обязанных, и легко обнаруживаем параллели с Фолкнером или современным ирландским драматургом МакДонахом. Таким образом, спектакль позволяет проследить не только традицию, от которой отталкивается Джойс, но и ту, что тянется от его книг в наше время.
Фрагмент спектакля:
- Мысль о том, что каждый, кто проникает, думает, что он проникает первым. Тогда как он - всего лишь последний член в ряду предшествующих. Пусть даже первый в ряду последующих. И каждый воображает, что он первый, последний, один единственный… Тогда как он не первый, не последний и не один единственный в ряду, что начинается в бесконечности и продолжается в бесконечность.
Марина Тимашева: Декорации к спектаклю сочинил Владимир Максимов. На сцене установлены подвижные конструкции, из которых можно быстро построить сторожевую башню, мост, фасад здания или его интерьер. Ничего оригинального, но функционально. Еще есть античный портик. Меняющийся свет указывает время действия - утро, сумерки, ночь. В основе цветовой гаммы – серое и черное. В костюмах очевидна стилизация. В музыке классические арии и уличные песенки, куплеты кафешантанов и мелодии ирландских танцев, часто повторяется тема, похожая на еврейскую, ведь герой - Леопольд Блум - еврей
Считается, что «проблемы техники письма, работы с языком выходят в «Улиссе» на первый план». Каждому эпизоду романа соответствует своя литературная форма. Сергей Хоружий, переводчик «Улисса», автор послесловия и комментария к роману думает, что спектаклю этого не достает.
Сергей Хоружий: Очень важный аспект связан с вопросами формы. Это на сцене передать труднее. Передать то, что я в своем комментарии называю «одиссеей формы». По-моему, такими задачами театр почти не задавался. Спектакль - реалистический.
Марина Тимашева: Под «одиссеей формы» вы имеете в виду меняющуюся из главы в главу форму повествования?
Сергей Хоружий: Технику письма. Джойс, когда начинал писать, еще сам не знал, что получится именно такая вещь, и что он сам, в процессе ее написания, радикально изменится как художник. Первые эпизоды и у Джойса реалистические, и в громадном большинстве интерпретаций берут эту стилистику начального «Улисса», и экстраполируют ее на весь роман. В действительности, Джойс куда более фантасмагоричен. Текст «Улисса», слова «Улисса» в другое искусство переводить надо не словами. Каменькович роман очень полюбил, очень хорошо его понял, но он слова предавал словами. Получаются длинноты, слишком много произносится текста. В «Улиссе» полно таких монологов, которые, если просто зачитывать, это уже антихудожественно.
Марина Тимашева: Осмелюсь возразить Сергею Хоружему. Вот у Джойса действие перемещается в редакцию, и сам Хоружий в комментариях пишет: «Имитация газеты - главки-репортажи с крикливыми заголовками». Каменькович переводит сатиру на язык театра, и в роли крикливых заголовков выступают мальчишки-разносчики газет (их играют актрисы).Или возьмем, для примера, главу «Циклопы», равно серьезную и пародийную. Так и на сцене: уморительная в своей нелепости нетрезвая компания бравых ирландцев рассуждает об англичанах.
Фрагмент спектакля:
- Нигде у них ни хрена – одни жалкие потуги. Все, что у них из цивилизации – это у нас украдено. Стадо бубнивых выродков.
Марина Тимашева: А вот и чистая пародия на речи квасных (или «гиннесовых») ирландских патриотов.
Фрагмент спектакля:
- Вот некоторые в чужом глазу соринку увидят, а в собственном – бревна не заметят.
- Слепому очков не подберешь. Куда делись наши двадцать миллионов ирландцев, которых мы должны были бы иметь сейчас вместо четырех? Наши потерянные колена…А наши гончары?
- А наши ткани, лучше во всем мире? Наши сукна - их продавали еще во времена Ювенала. А наш лен и камчатное полотно? Наши дубленые кожи, наши тканые шелка. Наш твид, наш кремовый гипюр из Кармелитского монастыря – ничего подобного во всем свете нет. Почитайте Тацита или Птоломея. Где греческие купцы, что проходили через Геркулесовы столбы, ныне Гибралтар, и плыли к нам торговать золотом…
- Поплывут еще!
- При помощи пречистой Девы Марии еще поплывут. Люди еще увидят первый ирландский броненосец, бороздящий моря с нашим собственным флагом на флагштоке!
- Преследования! Преследования! Вся мировая история полна ими, разжигают ненависть между нациями.
- Нельзя ли спросить, а какова ваша нация?
- Моя - ирландская, здесь я родился
- А еще?
- А еще я принадлежу к тому племени, которое преследуют и ненавидят, причем и поныне, в этот самый час, вот в эту самую минуту, грабят, обижают, оскорбляют, преследуют.
- Это вы что, про новый Иерусалим?
- Нет. Я говорю про несправедливость.
- Хорошо, тогда сопротивляйтесь, ну, проявите силу, как подобает мужчине.
- Ну что вы! Бесполезно! Насилие и нетерпимость это же не жизнь для человека. Всякий человек знает, что истинная жизнь это совершенно противоположное.
- Что же?
- Это - любовь.
Марина Тимашева: Не менее узнаваемы тексты, с которыми директор гимназии обращается к Стивену Дедалу, ища и не находя в нем единомышленника.
Фрагмент спектакля:
- Мистер Дедал, ясно как божий день: еврейские торгаши уже ведут свою разрушительную работу. Старая Англия умирает, если уже не умерла.
Марина Тимашева: Очень точно решена дискуссия о Шекспире, которую затевает Дедал, и узнаваемы, как в комедии дель арте, «маски» академических ученых – они не изменились по сей день, как и суть их спора.
Фрагмент спектакля:
- Это копание в частной жизни великого человека! Она интересна лишь для приходского писаря.
- У нас есть пьесы. И когда перед нами поэзия Короля Лира, какое дело нам до того, как жил поэт? Обыденная жизнь… Ее наши слуги, как говорил Де Лилль, могли бы прожить за нас.
- …. Поэт был
- Был.
- ….. И он – бессмертен.
- Стивен, вы собираетесь бросить вызов трехсотлетней традиции. Призрак милейшей Энн Шекспир никогда никого не тревожил. Она скончалась, по крайней мере, для литературы, еще до своего рождения.
- Она скончалась через 67 лет после своего рождения, она видела его входящим в жизнь и покидающим ее, она родила ему детей и она закрыла ему глаза, положив медяки на веки.
Марина Тимашева: Все эпизоды спектакля решены совершенно в разной манере. Вот эпизод из главы «Цирцея», в котором Блум видит себя подсудимым, решен, как сновидение, наваждение, галлюцинация. А там, где в романе правит бал карнавальная стихия, она есть и на сцене. Или вот эротичнейшая «Навсикая» - там, сидящий на берегу моря Леопольд Блум подслушивает девичий монолог. На самом верху подвижной конструкции закреплены качели, и там, высоко над нами, летает юная Герти. А Блум внизу, и в кресле - качалке. Молодость – качели, старость – качалка. Качели – вперед, качалка – назад, а где-то за сценой - крики, шум праздника, голоса подружек, зовущих Герти полюбоваться фейерверками, оглушительный залп, и … Леопольд Блум обессиленно валится из кресла. Если Сергею Хоружему недостает игры стилями, то по мне – ее в избытке, ему кажется, что спектакль реалистичен, а мне – что чрезвычайно условен в хорошем, театральном смысле этого слова. Графическая четкость мизансцен, красота картинки, стремительная легкость движений, интонационный рисунок ролей, подробнейшая музыкальная партитура речи, иными словами, сложная, изобретательная, переводящая слова в зримые образы форма. Мои претензии иного рода, и они адресованы самому роману, что нелепо. Великие люди обрушили на книгу Джойса такое количество хулы и хвалы, что не мне вступать с ними в диспут и размахивать жалкими кулачками через сто лет после солидной драки. Однако, мне не близко отсутствие внятного высказывания и то, что центр тяжести перенесен с реальной жизни на миражи подсознания. Тут нет событий, одни блуждания человеческих душ, даже если души блуждают вокруг плоти. Но, мучительски-мучаясь читая Джойса, сквозь толщу формы, пелену слов и модернистские насмешки, пробиваешься к чему-то важному и серьезному. Отношения ирландцев и англичан. Отношения католиков и протестантов. Религиозная традиция, в которой был воспитан Джойс, и от которой, страдая и богохульствуя, он пробовал освободиться. То тут, то там через красивую ткань прозы проступают капельки крови - хорошо задрапированные изящной словесностью подлинные чувства самого Джойса. Но то, что его мучило, довольно далеко от нас и сердца не трогает. Многое следует из умозрения, а не из зрения. Эстетическое, интеллектуальное удовольствие – вещь для театра необходимая, но недостаточная. Единственное, на что откликаешься всей душой, касается Молли Полины Кутеповой и любви к ней Леопольда Блума.
Фрагмент спектакля:
Блум: Метапсихоз?
Молли: Да. Что это такое?
Блум: Это из греческого языка, это означает переселение душ.
Молли:А теперь объясни по-простому.
Блум: Некоторые верят, что после смерти мы снова будем жить, но в другом теле.
Молли: Какая тяжесть! День будет жаркий.
Марина Тимашева: Реплики, не имеющие одна к другой отношения, выстроены так, будто тяжестью была бы для Молли жизнь в другом теле. И впрямь, отчаянная мысль, ведь это, нынешнее, тело так прекрасно! Ах, как просыпается Молли, как выбирается из-под блестящей серой шелковистой ткани - будто сама Афродита выходит из пены морской. И, Боже мой, Полина Кутепова держит на себе весь третий акт, ее монолог длится почти 40 минут (так говорят, я не заметила времени). Молли болтает про своих любовников и про измену мужа, вспоминает мертвого сына, что-то бормочет о тряпках, разучивает арию и несет несусветные непристойности.... Наша героиня - певица, потерявшая голос, но речь Полины Кутеповой звучит как Песнь Песней. Полина Кутепова, белокожая, грациозная, с копной растрепанных волос – греческая богиня и рыжая ирландская шлюха, вот оно – главное событие спектакля, не менее важное, чем присутствие Молли в жизни Леопольда Блума. Тут мы с Сергеем Хоружим совпали совершенно.
Сергей Хоружий: Пенелопа – чудесная. Это безусловнейшая удача спектакля. Во-первых, сама Полина Кутепова - великолепная актриса, и поставлено очень хорошо. Это просто, что называется, финальная радость и удовольствие зрителю.
Марина Тимашева: С переводчиком «Улисса» и автором академических комментариев к роману Сергеем Хоружим мы совпали и в общей оценке спектакля. Все актеры, занятые в спектакле, хороши необыкновенно. В этом, как и в общей оценке спектакля, я солидарна с Сергеем Хоружим.
Сергей Хоружий: Впечатление, конечно, многомерное. Это, конечно, очень значительная, серьезная работа, и за ней очень нелегкие усилия самостоятельного вхождения в такой сложный и углубленный текст. Ничего не скажешь, здесь и интеллектуальный труд вложен большой, я уж не говорю о театральном. Безусловно, для темы «Джойс в России» появление этой постановки - этапный рубеж. Произошло нечто крупное - безусловно. В спектакле - хорошее, честное исследование Джойса . Свой роман у режиссера с Джойсом, безусловно, состоялся. И, конечно, отличнейшие актерские работы, колоритный Дублин, атмосфера и стилистика эпохи. Все это очень правильно.
