Весной хочется быть красивым, поэтому с большей, чем обычно, завистью листаешь глянцевые журналы. В России они особенно заманчивы. Возможно, потому, что, вникнув в капризную поэтику гламурной прессы, понимаешь, что попал в мир, знакомый с детства. Как в сталинской фантастике, тут нет денег. Вернее, их столько, что никто не считает. Коммунизм наконец добрался до нашей родины, победив, как и обещал, в одной отдельно взятой стране – той, которой нет. Только в ней уважающий себя москвич не выходит из дома без пиджака за пять тысяч. (В Америке тот же журнал, но по-английски, советует одеваться на барахолке). Я знаю лишь одного человека, который может себе позволить такой пиджак, но он звонит из автомата и обедает бутербродами.
Собственно, поэтому я и не верю, что гламур существует для богатых – зарабатывать им интереснее, чем тратить. Все сложнее. Гламур превратил потребление в зрелищный спорт. Мы не едим, а смотрим, как едят другие – в жемчугах и смокингах, в лимузинах и тропиках, на серебре и лайнерах. Мы им даже не завидуем, потому что они ничего не скрывают в отличие от прежних вождей, предававшихся своим унылым оргиям за колючим забором. Когда из рухнувшей ГДР показали секретный притон тамошнего ЦК, западные соотечественники никак не могли поверить, что расшалившейся фантазии немецких коммунистов хватило лишь на буфет с молдавским коньяком и бассейн в бункере.
Распущенный гламур оперирует с иным размахом. Пропустив среднее звено достатка, он шагает по облакам, засеянным звездами. Одни из них (свои) ближе других, но все смотрят вниз, добродушно подмигивая. Гламур – своего рода телескоп, сводящий небо на землю. От этой оптики портится зрение. Кажется, что мечта располагается сбоку от действительности.
В сущности, и здесь нет ничего нового: родной жанр бесконфликтного соцреализма, где лучшее всегда побеждает хорошее. Тут та же незатейливость целей и простодушие средств, но полиграфия несравненно выше. В ней все – дело: хорошая печать застит глаза. Реализм якобы художественного образа создает иллюзию верного хода. Отечественная жизнь в своих высших – гламурных – проявлениях достигла всемирного уровня, догнав Америку и перегнав ее. Гламур стал протезом эмоций. Он позволяет сопереживать чужой жизни, ничего не делая для того, чтобы она стала твоей.
Хуже, что столь привычный статус преображенной вымыслом действительности создает столь же обманчивый контекст для всего остального. Логика гламура подчиняет себе информационное пространство, пользуясь тем, что другого, в чем нас убедили постмодернисты, и не осталось.
В мое время даже телевизор был честнее. Брежнева показывали в среде сноповязалок, Америку – среди стихийных бедствий, Европу – на баррикадах, Африку – разрывающей цепи. Официальному миру была присуща тотальная стилевая однородность. Поэтому на него и не обращали внимания.
Сейчас иначе. Разбавив все важное мыльной оперой, гламур придает реальности зыбкий, картонный, декоративный характер. На этом смазанном фоне любая новость кажется такой же приметой естественной нормы, что моды, спорт и погода.
Бродский говорил: главное – не о чем, а что за чем идет. А тут все, как у всех: бестселлеры и шампунь, любовники и демократия.
