Послание Владимира Путина: есть оборона, но нет Чечни
Ирина Лагунина: Как мы уже отмечали в предыдущих часах нашего эфира, в нынешнем послании Федеральному собранию Владимир Путин уделил гораздо больше внимания проблемам армии, безопасности, развитию военных технологий, боеспособности, нежели в любом из предыдущих посланий. При этом, правда, он ни словом не упомянул Чечню. Удалось ли президенту внести новое в военную доктрину России и в концепцию армейской реформы? С военными экспертами беседовал об этом мой коллега Андрей Бабицкий.
Андрей Бабицкий: Директор Института военного и политического анализа Российской академии военных наук, бывший сотрудник Генштаба Александр Шаравин считает, что акцент, сделанный Владимиром Путиным на боеспособности вооруженных сил, носил скорее политический характер. Вообще эта часть послания в значительной мере была тем странам-оппонентам, которые критикуют Россию и являются ее политическими недоброжелателями в первую очередь.
Александр Шаравин: Сегодня разговор, который шел на собрании, больше, мне кажется, имел политический смысл. Потому что президент сказал, что на нас иногда оказывается давление по разным поводам. Для того, чтобы противостоять этому давлению, нам нужны сильные вооруженные силы. Я думаю, что в принципе все исходит отсюда – из давления. Каковы причины давления – это другая тема, другой разговор. Но сегодня действительно на Россию оказывается большое давление и со стороны Европы, и со стороны Соединенных Штатов Америки. И чтобы противостоять ему, безусловно нужно как-то накачивать свои силовые мускулы.
Андрей Бабицкий: Независимый военный журналист и эксперт Павел Фельгенгауэр не услышал в послании президента России ничего нового. Оно, считает он, представляет из себя отклик традиционное сложившиеся еще в советские времена страхи российского общества.
Павел Фельгенгауэр: Получилось собрание фобий как путинских, так и вообще типичных для советской, российской номенклатуры. Это обычный советский разговор, в данном случае может быть более откровенный, чем было в докладах генеральных секретарей, а суть примерно та же самая. Военная доктрина, которая оттуда вырисовывается, она тоже типично советская. То есть с одной стороны будем говорить, что не надо повторять советские ошибки, а с другой стороны ставят чисто советские задачи, чтобы создать такие вооруженные силы, чтобы смогли защитить страну в любой мыслимой ситуации от любых мыслимых врагов, то есть советская оборона от всего остального мира по периметру, которая в принципе невозможна. Ни одна страна в мире, ни одни вооруженные силы в мире не могут в принципе отразить любые мыслимые угрозы. Готовятся сразу и к глобальной войне, и к региональной войне, и сразу вести несколько локальных войн – это опять непонятно про кого. Даже Соединенные Штаты не готовятся сразу вести такое количество войн. То есть это невозможная задача. Когда людям ставят невозможные задачи, они обычно вообще ничего не делают. И в результате наши вооруженные силы, какие были развалившиеся, когда Путин пришел к власти, а сейчас все стало хуже и будет, по-видимому, становиться и дальше хуже.
Андрей Бабицкий: Вместе с тем, по мнению директора Института военного и политического анализа Александра Шаравина, в президентском послании обозначены основные направления развития военных технологий, которые могут обеспечить России паритет в защите собственного суверенитета.
Александр Шаравин: Самое главное направление, которое задал президент, которое было бы выражено не в количественных показателях, а в показателях эффективности. Абсолютно понятно, что мы не можем соревноваться ни с американцами, ни с натовскими государствами основными в бюджете, но мы можем соревноваться в некоторых сферах, в которых мы действительно являемся, если не лидерами, то, по крайней мере, странами, которые паритетно могут себя вести и с США, и с НАТО - космос прежде всего, стратегические ядерные силы. Я считаю, что правильный подход прежде всего в том, что нужно отдавать приоритет стратегическим ядерным силам сдерживания и правильный подход, что нужно в некоторой степени поддерживать ракетные войска стратегического назначения и подводные лодки, которые оснащены ядерными ракетами. Это в принципе задача поддержания суверенитета государства. Если на сегодня говорить, то все обеспечено.
Андрей Бабицкий: Технологические успехи, считает Павел Фельгенгауэр, о которых упомянул Владимир Путин, могут быть впечатляющими, а могут наследовать по угасающей инерции достижения советской военной науки. Но в целом это не так важно, ибо глобальные цели указаны в послании неверно.
Павел Фельгенгауэр: У нас всегда были технологические успехи, в советское время даже еще больше было, надо сказать. Наши теперешние технологические успехи – это окончание кое-как программ, начатых в советские времена. Какие-то успехи есть, но задача все равно невыполнима. Создали новую маневрирующую планирующую боеголовку, чтобы преодолевать вражью противоракетную оборону. А вражьей противоракетной обороны не существует нигде в мире, по-видимому, в ближайшие 20 лет не появится. Зачем вкладывать надо было деньги в такое оружие - непонятно никому. Создают новые подводные лодки. В принципе новые подводные лодки нужны. Правда, ракета «Булава», о которой Путин говорил, она еще не отработана, с ней могут быть проблемы, но будем надеяться, что не будут. Какой-то ядерный потенциал, несомненно, необходим. Но задачи глобальные, ставить задачу, скажем, противостоять Соединенным Штатам и подготовки к глобальной войне – бессмысленны, тем более, что американцы задачу войны с Россией себе всерьез не ставят.
Андрей Бабицкий: Президенту приходится считаться с настроениями в обществе, говорит Александр Шаравин. Несмотря на то, что в научных военных кругах России США уже давно не считаются потенциальным противником, настроения в обществе таковы, что российскому руководству приходится говорить о готовности отразить агрессию именно со стороны Америки и западных стран.
Александр Шаравин: Тема угрозы со стороны Соединенных Штатов Америки в России одна из самых болезненных. Причем сегодня корректно говорить в военных кругах о том, что США не является для нас угрозой и мы с ними партнеры. И в принципе это даже в военных документах таких, каким является Белая книга Министерства обороны России по вопросам обороны 2003 года и новые документы, там Соединенные Штаты Америки не называются в качестве военной угрозы. Но если мы возьмем Белую книгу 2003 года, то там написано, что главной угрозой для нас является угроза нападения Запада с применением воздушно-космических средств и дальнобойного высокоточного оружия. Но, извините меня, у кого есть дальнобойное высокоточное оружие? Только у Соединенных Штатов Америки. Получается так, что два пишем, один в уме.
Я думаю, что в нынешней ситуации президент может околичными путями что-то сказать о наших традиционных противниках и ничего не может сказать о наших потенциальных. То есть никогда в жизни кремлевское руководство не скажет о том, что Китай может представлять для нас серьезную угрозу, по крайней мере, до тех пор, пока эта угроза не станет реальностью. В принципе сегодняшнее выступление президента все-таки при определенных обстоятельствах в сфере безопасности - это некий все равно шаг вперед. С другой стороны, понятно, что президент мог сказать только то, что мог сказать.
Андрей Бабицкий: Между тем потенциальная военная угроза России исходит совсем с другой стороны. И директор Института военного и политического анализа Александр Шаравин уверен: обозначенные Владимиром Путиным приоритеты в развитии вооруженных сил помогут в будущем адекватно отреагировать на новые вызовы.
Александр Шаравин: Но, мне кажется, на самом деле угроза исходит не оттуда. Угроза сегодня вообще не исходит ниоткуда. Есть перспективные угрозы потенциальные. И я бы прежде всего считал, что это наш дальневосточный сосед, самая большая в мире тирания, от которой можно ждать все, что угодно. По крайней мере, сегодня там все неплохо, а что будет завтра? Мы должны думать об этом и уже сегодня готовить свои вооруженные силы к подобным действиям. Некоторые вещи есть и обнадеживающие в этом направлении. Президент сказал, что наши вооруженные силы должны быть готовы к адекватным ответам и в глобальном смысле, и в региональным и, по крайней мере, должны ответить на два-три локальных вызовов. Но если говорить о глобальном, понятно, что Китай не вычеркнут из этих потенциальных угроз. Для меня это принципиально важно.
Андрей Бабицкий: Павел Фельгенгауэр считает, что нынешнее послание не обещает армии никаких перемен к лучшему, несмотря на обещания увеличить ассигнования на закупку вооружений и в социальную сферу. Пропорционально росту выделяемых средств возрастет уровень коррупции.
Павел Фельгенгауэр: Распад продолжается, распад вооруженных сил, который в конечном итоге может привести к распаду России как страны. Путинские годы у власти ситуацию всерьез не улучшили. Денег тратят больше, но больше и воруют. Предложили создать единое гражданское ведомство по оборонзаказу и упомянули, что это может ограничить воровство, коррупцию в военной среде, а коррупция там чудовищная. Пытаются ее ограничить, но ничего хорошего не выходит.
Андрей Бабицкий: Независимый военный эксперт Павел Фельгенгауэр полагает, что с концептуальных позиций послание Путина формулирует военные задачи страны в гораздо более консервативной советской стилистике, нежели даже военная доктрина России. И это способ отвлечь внимание от реальные армейских проблем, ибо сказать правду о катастрофическом положении в армии президент не может по простой причине – нынешний министр оборон Александр Иванов готовится на роль преемника Путина и критиковать его нельзя. Здесь еще одна интрига послания.
Павел Фельгенгауэр: Посмотрите нашу военную доктрину, там, правда, вместо «глобальная» говорят «крупномасштабная война». Путин сегодня опять сказал старое советское слово глобальная война. Глобальная может быть только с Америкой. То есть в принципе ничего нового здесь нет ни в частностях, ни в общем. Вещи были сказаны обычные, которые Иванов как министр обороны и выполняет, он его вообще особо похвалил. Если Путин захочет поставить себе фиктивного президента, а самому оставаться в тени, то Сергей Иванов - это работа по нему. Так что все у нас в результате в военном ведомстве вроде бы хорошо. С другой стороны понятно, что не очень хорошо, и Путин говорит, что есть вопросы с боеготовностью, есть вопросы с коррупцией. Но впрямую ругать своего будущего преемника и его ведомство он не может.
Письмо Махмуда Ахмадинеджада Джорджу Бушу: господин президент, вы знакомы с историей.
«Все пророки говорят о мире и спокойствии для человека, основанных на вере в бога, справедливости и уважении человеческого достоинства. Разве вы не согласны с тем, что если все мы будет верить и подчиняться этим принципам, поклонению Богу, справедливости, уважению человеческого достоинства, вере в суд последнего дня, то мы сможем преодолеть нынешние проблемы мира? /…/ Разве вы не согласны с тем, что вера в эти принципы приносит и гарантирует мир, дружбу и справедливость? /…/ Неужели вы не примете это приглашение? Приглашение вернуться к учениям пророков, к вере и справедливости, к уважению человеческого достоинства и послушанию Всевышнему и его пророкам? /…/ Не сомневаюсь, что через веру в бога и учения пророков люди разрешат проблемы. И я спрашиваю вас: «Вы хотите быть с ними»?
Ирина Лагунина: Готова держать пари, что президент Буш получал в своей жизни самые различные послания, но такое – впервые. После 27 лет отсутствия каких-либо официальных или неофициальных контактов между главами Ирана и США президент Махмуд Ахмадинеджад разбил стену и обратился к главе Соединенных Штатов с нравоучениями.
«Может ли человек следовать заветам Христа, великого посланника Бога, может ли он чувствовать себя обязанным соблюдать права человека, может ли он представлять собой либерализм как модель цивилизации, может ли он выступать против распространения ядерного оружия и оружия массового поражения, может ли он избрать Войну против террора своим лозунгом, и, наконец, может ли он создать единое международное сообщество – сообщество, в котором однажды будут править Христос и добродетель, и в то же самое время нападать на страны, лишать людей их положения, имущества и жизни».
Ирина Лагунина: При этом два раза в тексте Махмуд Ахмадинеджад говорит от имени народов региона, и один раз – от имени стран Ближнего Востока. Я позвонила в Тегеран. По телефону из иранской столицы – бывший дипломат, профессор Тегеранского университета, преподаватель международных отношений Садех Зибакалам. Так почему президент Ирана решил читать проповедь американскому президенту от имени народов Ближнего Востока?
Садех Зибакалам: Я бы расценивал это письмо как совет, как попытку начать диалог, хоть и с этической, с философской точки зрения. И президент Буш должен понять, что люди на Ближнем Востоке отнюдь не довольны американской политикой. В целом положение США в регионе не так уж хорошо. И кто-то здесь может не соглашаться с Ахмадинеджадом, но при этом все равно критиковать политику США в регионе. И я бы даже сказал, что недовольных – абсолютное большинство. И именно поэтому Ахмадинеджад пишет президенту Бушу: посмотрите, мусульмане раздражены вашей политикой. И это – не преувеличение.
Ирина Лагунина: Вернусь к письму. Махмуд Ахмадинеджад называет Саддама Хусейна убийцей-диктатором. Но в то же время резко критикует войну в Ираке. Строки из послания:
«Из-за возможности существования оружия массового поражения в стране ее оккупировали, было убито около 100 тысяч человек, водоснабжение, сельское хозяйство и промышленность уничтожены, в ней размещено почти 180 тысяч иностранных военнослужащих, разрушена неприкосновенность частного имущества и домов ее граждан, и все государство отброшено на 50 лет назад. Какой ценой? Сотни миллионов долларов расходуются из казны одного и, может быть, еще нескольких государств и десятки тысяч молодых людей и девушек – в составе оккупационных войск – направляются по ложному пути, разлучаются с семьями и любимыми, их руки в крови, они подвергаются такому психологическому давлению, что каждый день кто-то кончает жизнь самоубийством, или, возвращаясь домой, впадает в депрессию. Под предлогом существования оружия массового поражения была создана трагедия, в которую были вовлечены народы и оккупированной, и оккупационной страны. А позже выяснилось, что никакого оружия массового поражения вообще не было».
Ирина Лагунина: Профессор Зибакалам, вы сказали, что письмо – приглашение диалогу, хоть и в философском плане. Но многие за пределами Ирана восприняли это, скорее, как нравоучение, а не приглашение к дискуссии.
Садех Зибакалам: Ну, может быть, диалог – это слишком оптимистично сказано. Действительно, я с вами согласен, письмо выглядит как совет, как попытка диктовать этику и мораль американскому правительству.
Ирина Лагунина: Но почему тогда иранский президент решил обратиться с этим посланием именно сейчас?
Садех Зибакалам: Иран – в центре внимания международной прессы и под давлением международного сообщества. И вероятно, президент Ахмадинеджад этим письмом хотел показать, что Иран не против диалога и переговоров.
Ирина Лагунина: Но почему тогда эти религиозные проповеди в письме?
Садех Зибакалам: Я прекрасно понимаю ваш вопрос. Но поймите и вы – господин Ахмадинеджад глубоко религиозный человек, мусульманин. Для него естественно смотреть на мир через исламское религиозное учение и ценности.
Ирина Лагунина: По телефону из Тегерана бывший дипломат, профессор Садех Зибакалам. Несмотря на то, что Иран находится под международным давлением из-за программы по обогащению урана, именно этот вопрос в письме не получил никакого отражения. Лишь намеки.
«Вы знакомы с историей. За исключением Средних Веков – в какие времена истории научный и технический прогресс считался преступлением? Может ли возможность того, что научные достижения будут использоваться в военной области, служить достаточным основанием для полного отвержения науки и технологии? Если так, то надо запретить все научные дисциплины, включая физику, химию, математику, медицину, инженерное дело и так далее».
Ирина Лагунина: Зато Махмуд Ахмадинеджад в полной мере продемонстрировал новую тенденцию, характерную для всех недемократических и авторитарных правительств. Чем больше авторитаризма в стране, тем лучше ее лидер жонглирует либеральными и демократическими лексикой и понятиями, применяя их как к себе, так и к другим. Как в советские времена: у вас диссидентов сажают, а у вас расовая дискриминация.
«В заливе Гуантанамо содержатся заключенные, которые до сих пор не предстали перед судом, у которых нет адвокатов, которых не могут посетить их семьи, которые просто помещены в странное место вне территории их государств. Международного наблюдения за их состоянием и судьбой нет. Никто не знает, являются ли они заключенными, военнопленными, осужденными или уголовными преступниками. Европейские следователи подтвердили, что секретные тюрьмы есть и в Европе. Я не могу связать воедино похищение людей и содержание их в тайных тюрьмах с положениями хоть какой-либо юридической системы. Я не могу понять, как эти действия соотносятся с ценностями, которые я перечислил в начале этого письма, то есть с учением Иисуса Христа, правами человека и либеральными ценностями».
Ирина Лагунина: Но, несмотря на либеральную и вполне современную лексику, в конце письма Ахмадинеджад фактически предрекает крушение западной цивилизации, доказывая, таким образом, что президент Бушу, действительно, ничего не остается, как только примкнуть к тем, кто ведом Богом и пророками.
«Либерализм и демократия западного образцы не смогли воплотить идеалы человечества. Сегодня эти две концепции потерпели поражение. Те, кому дано видение, уже слышат, как расшатываются и рушатся идеология и мышление либеральных демократических систем».
Ирина Лагунина: Мы беседуем с бывшим представителем Ирана в ООН, а ныне профессором Беннингтонского колледжа в Вермонте Мансуром Фархангом. Почему президент Ахмадинеджад избрал именно такой путь донести свое послание до американской администрации? Письмо длинное – 16-17 страниц. То есть лидер Ирана уделил время на то, чтобы его написать. Но оно отнюдь не носит миролюбивый характер и не призывает искать компромиссов.
Мансур Фарханг: Думаю, иранский режим в целом решил, что в его интересах установить непосредственные контакты с Соединенными Штатами. За последние несколько месяцев различные официальные представители Ирана, включая министра иностранных дел, включая главу Совета национальной безопасности, включая посла Ирана в ООН, показывали – будь то в письменных посланиях или в интервью прессе, - что Иран хотел бы начать прямые переговоры с Соединенными Штатами. Так что президент Ахмадинеджад как высшее официальное лицо, как представитель страны дал своего рода разрешение, сформулировал эту иранскую позицию. Но в то же время, поскольку он представляет наиболее консервативную часть режима, а консерваторы всегда – на протяжении последних 27 лет - выступали против прямых отношений с США, содержание его письма по-прежнему агрессивное, в нем по-прежнему присутствуют все обычные высказывания по поводу религии, истории, культуры и так далее. И эти заявления не имеют никакого значения с точки зрения реальной политики. К реальной политике относится только то, что Иран заявляет: он готов к диалогу.
Ирина Лагунина: Но если это приглашение к диалогу, то зачем писать, что западная цивилизация рушится и будущее – за исламской цивилизацией. Это что, в культуре иранской политики таким образом приглашать за стол переговоров?
Мансур Фарханг: Абсолютно нет, именно поэтому я сказал, что содержание письма не имеет никакого значения. Аудитория того, что написано в письме – это иранские консерваторы. Он приглашает к диалогу, но в то же время хочет объяснить своим избирателям, консервативной части общества, которые по-прежнему против установления диалога, что это не уступка. Он формализует попытки наладить диалог, но он в то же время может сказать тем сторонникам жесткой линии, которые его будут критиковать: а вы посмотрите на содержание письма, я говорил в нем об исламе, о крахе демократии и тому подобном.
Ирина Лагунина: И вы считаете, что Соединенные Штаты должны принять такую форму весьма колючей оливковой ветви?
Мансур Фарханг: Думаю, исключительно важно, чтобы Соединенные Штаты ответили на это письмо в как можно более позитивном и дипломатичном ключе, чтобы они не отвергли его из-за его содержания. Символизм состоит в том, что письмо развивает 27-летний лед отчуждения. Я бы даже сказал больше – и ООН, И Европейский Союз, и МАГАТЭ мало что могут сделать для разрешения ядерного спора. Ключ к мирному решению этой проблемы находится в прямых переговорах между США и Ираном. И содержание этих переговоров не должно быть ограничено ядерными вопросами. Страны должны обсудить все вопросы и проблемы, которые их сейчас разъединяют.
Ирина Лагунина: Мансур Фарханг, бывший представитель Ирана в ООН, а ныне профессор Беннингтонского колледжа в Вермонте.
Портрет нового кандидата на пост главы ЦРУ .
Ирина Лагунина: Президент США Джордж Буш неожиданно заменил директора Центрального разведывательного управления. Портер Госс уволен без объяснения причин. На его место назначен генерал-лейтенант ВВС Майкл Хейден. Он был инициатором и главным исполнителем программы внесудебного прослушивания телефонов американцев. Ему предсказывают сложности при утверждении в Сенате. Рассказывает Владимир Абаринов.
Владимир Абаринов: Обычно чиновник, покидая высокий пост и не желая называть истинные причины отставки, говорит, что хочет больше времени проводить с семьей, заняться воспитанием детей, пожить жизнью частного человека. Именно так поступил предшественник Госса Джордж Тенет. Но Госсу уже 67 лет, его дети давно выросли из пеленок. Поэтому он не стал говорить про семью. Президент не стал тем более.
Джордж Буш: Сегодня утром Портер Госс подал мне прошение об отставке с поста директора Центрального разведывательного управления. Я ее принял. За время его работы в этой должности у меня установились с Портером близкие личные отношения, что очень важно для директора ЦРУ. Он проводил много времени здесь, в Овальном кабинете. Мы говорили с ним абсолютно откровенно.
Владимир Абаринов: Вместе с тем президент так высоко оценил заслуги Портера Госса и его личные качества, что стало совершенно непонятно, почему он принял отставку. Описывая состояние, в котором он сдает дела, Госс воспользовался морской терминологией .
Портер Госс: Г-н президент, благодарю вас. Для меня было огромной честью служить вам и, конечно, народу этой страны и личному составу Центрального разведывательного управления. Доверие, которым вы меня облекли, и самостоятельность, которой наделили, превосходят все, что я только мог себе представить, и я благодарен вам за это. Хочу доложить вам, что агентство устойчиво стоит на волне и идет вперед на всех парусах. Я искренне верю в то, что мы значительно продвинулись в достижении целей, поставленных вами перед разведсообществом, и я считаю, что эти сдвиги укрепили нашу безопасность.
Владимир Абаринов: В отсутствие убедительных объяснений отставка Госса породила целый ряд версий. Прежде всего, говорят о конфликте между Госсом и директором национальной разведки Джоном Негропонте. Они однокашники по Йейлскому университету, ровесники и в некотором смысле родственные души: Негропонте - сын греческого магната-судовладельца, а Госс на студенческой скамье изучал древнегреческий язык и уже на младших курсах был рекрутирован ЦРУ. Позднее оба, хотя и в разное время, трудились на общем поприще борьбы с коммунистической экспансией в Латинской Америке: Негропонте - в качестве американского посла в Гондурасе, Госс - в качестве оперативника разведки в Никарагуа, на Гаити, в Доминиканской Республике и Мексике. Два года назад оба оказались ключевыми фигурами реформы разведки. Негропонте получил бюджетные полномочия в отношении всех разведслужб. А затем стал переводить в свой аппарат наиболее ярких аналитиков ЦРУ, хотя по первоначальному плану реформы директору национальной разведки отводилась роль координатора разведсообщества, но не главы отдельного аналитического центра. Госс стал первым директором ЦРУ, лишенным права ежеутренних докладов президенту - эта функция перешла к Негропонте. К тому же Госс имел неосторожность в одном из своих публичных выступлений пожаловаться на непосильную нагрузку.
Другая версия отталкивается от чрезмерного рвения Госса по очистке рядов ЦРУ от скрытых критиков администрации. Подозрения, проверки на лояльность и атмосфера политической нетерпимости, воцарившаяся в управлении, повлекли за собой невиданный в истории разведки исход лучших сотрудников. Портер Госс перестарался в политизации ведомства, считают многие осведомленные люди в Вашингтоне.
Наконец, имеется третья, куда более прозаическая и банальная версия случившегося. Нью-йоркская газета Daily News утверждает, что Портер Госс поплатился за свою страсть к покеру, дорогим сигарам, а возможно, и к дамам легкого поведения. Такой неожиданный оборот приняло дело Рэнди Каннингэма, бывшего члена Палаты представителей, который сознался во взяточничестве и по приговору суда отбывает ныне 100 месяцев лишения свободы. Оказывается, "деловой партнер" Каннингэма, подрядчик Пентагона Брент Уайкс имел и другие полезные связи в столице. Его игорные вечера в вашингтонских отелях посещал заядлый картежник Кайл Дасти Фогго - подчиненный Госса, третье лицо в ЦРУ. Агенты ФБР в настоящее время выясняют, бывал ли в этой теплой компании сам Госс. Известен, по меньшей мере, один контракт, полученный Уайксом от ЦРУ - подряд на поставку питьевой воды в бутылках сотрудникам разведки в Афганистане и Ираке на общую сумму три миллиона долларов.
Член Сената республиканец Сексби Шамблис считает, что Портер Госс был прекрасным директором ЦРУ.
Сексби Шамблис: Прежде всего - Портер Госс принял дела в тот момент, и это хорошо документировано, когда в ЦРУ были серьезные недостатки, и повел дело в правильном направлении. Он избавился от людей, которые занимали ответственные посты и были виновниками крупнейших провалов нашего разведсообщества. И именно за это его стали критиковать - то есть, с моей точки зрения, совершенно незаслуженно. Это агентство до него совершило роковые ошибки перед 11 сентября и допустило очень серьезные просчеты перед иракской войной. Портер укрепил моральный дух в агентстве, набрал новых сотрудников, добился крупных успехов в оперативной работе.
Владимир Абаринов: На освободившееся место президент назначил генерал-лейтенанта Майкла Хейдена, который в настоящее время работает первым заместителем директора национальной разведки, а до этого назначения возглавлял ведомство электронной разведки - Агентство национальной безопасности.
Джордж Буш: Майк знает наше разведсообщество снизу доверху. Он был и поставщиком, и потребителем разведданных. Он руководил как агентурной работой, так и технической разведкой. Он продемонстрировал способность адаптировать наши разведслужбы к новым вызовам войны с террором. Будет правильно, если он возглавит ЦРУ в этот критический момент истории нашей страны
Владимир Абаринов: Представляя нового директора, президент сформулировал стоящие перед ним задачи.
Джордж Буш: Работа ЦРУ никогда прежде не была настолько важной для американского народа. Америке противостоит убежденный враг, напавший на нашу страну 11 сентября 2001 года. Он собирается напасть снова. Чтобы остановить его, мы должны иметь наилучшие разведданные. Сотрудники ЦРУ работают денно и нощно по всему миру, подвергают себя опасности, чтобы добыть информацию, жизненно необходимую для безопасности нашей страны.
Владимир Абаринов: В своем ответном слове Майкл Хейден упомянул предшественников.
Майкл Хейден: Возможно, нет ведомства более важного для защиты нашей безопасности и наших ценностей как народа, чем Центральное разведывательное управление. Когда я в 1999 году вернулся из Кореи, чтобы занять пост в Агентстве национальной безопасности, я ближе всех подружился с двумя людьми - Джорджем Тенетом, главой разведсообщества, и Портером Госсом, председателем комитета нижней палаты по делам разведки. Оба поддерживали и наставляли меня, и я всегда останусь в долгу перед ними, особенно теперь, будучи назначен их преемником. Я знаю, что, если меня утвердят, я буду опираться на их плечи.
Владимир Абаринов: Он заверил сотрудников разведки в том, что будет уважать их мнение и опыт.
Майкл Хейден: Обращаясь к сотрудникам Центрального разведуправления, хочу сказать: если меня утвердят, для меня будет честью работать с теми, среди кого у меня столько добрых друзей. Ваши успехи часто недооцениваются, они скрыты от глаз общества, но вы-то знаете, что вы делаете для защиты республики.
Владимир Абаринов: Майкл Хейден окончил частный католический университет и уже на студенческой скамье записался на курсы военной подготовки. В годы массового антивоенного движения этот шаг был своего рода вызовом общественному мнению. Участие в программе обучения воинской специальности освобождает студента от платы за обучение, однако сам он автоматически превращается в новобранца. В военной авиации Хейден почти сразу же попал в разведку и пошел по этой линии, уже не останавливаясь. При Буше-старшем он работал в Совете национальной безопасности. При Клинтоне ему опять пришлось потянуть военную лямку. Весть о назначении директором Агентства национальной безопасности застала Хайдена в Южной Корее. Спустя несколько дней он посмотрел фильм "Враг государства" с Джином Хэкманом в роли отставного сотрудника АНБ, где это ведомство изображено в виде колоссального спрута, опутавшего своими щупальцами честных граждан. По его собственным словам, эта картина задела его патриотические чувства. Однако именно Хейден стал после 11 сентября инициатором программы прослушивания телефонов американцев в целях борьбы с террором в обход действующего законодательства.
Назначение Хейдена прокомментировал директор национальной разведки Джон Негропонте.
Джон Негропонте: Я полагаю, в лице Майка Хейдена президент назначил директором Центрального разведывательного управления в этот критически важный период лучшего кандидата, будь то среди военных или гражданских. Если его утвердят, 30-летний опыт Майка Хейдена в области разведки, национальной безопасности и руководства большими учреждениями укрепит ЦРУ, повысит его моральный дух и умножит его славные традиции. Если его утвердят, Майк Хейден будет строить свою работу на фундаменте, заложенном многими его выдающимися предшественниками, включая Портера Госса, который на протяжении своей государственной службы в качестве сотрудника ЦРУ, конгрессмена, председателя комитета Палаты представителей по делам разведки и директора ЦРУ внес неизмеримый вклад в безопасность нашей страны и защиту наших интересов за рубежом.
Владимир Абаринов: Назначение на пост директора ЦРУ требует утверждения в Сенате. Сенатор-демократ Дайан Файнстайн предвидит интересную дискуссию. Помимо законности всесудебного прослушивания, речь пойдет и о ведомственной принадлежности Майкла Хейдена. Ведь он - действующий генерал.
Дайан Файнстайн: Я полагаю, генерал Хейден - это разумный выбор. Он пользуется большим уважением. Он профессионал. Он руководил Агентством национальной безопасности, которое вдвое больше, чем ЦРУ. Тем не менее, слушания по его утверждению будут, несомненно, очень интересными. Дело в том, что билль об ассигнованиях, который, правда, еще не стал законом, предусматривает, что директором ЦРУ должно быть гражданское лицо, потому что это не военное ведомство. Это гражданское учреждение. Так что он должен подумать об увольнении в запас. Я считаю, военные не должны контролировать большую часть основных методов сбора разведданных.
Владимир Абаринов: Советник президента по национальной безопасности Стивен Хэдли не видит проблемы в военном мундире Хейдена.
Стивен Хэдли: Военная карьера - во многих отношениях плюс. Министерство обороны тесно и по многим направлениям связано с разведкой, в том числе с агентурной разведкой. Это знание будет сильной стороной Майка Хейдена. Но не стоит заблуждаться. Когда он приступит к исполнению обязанностей руководителя ЦРУ, он не будет подчиняться Дону Рамсфелду. Он будет работать вместе с Джоном Негропонте и подчиняться президенту Соединенных Штатов. Так что я думаю, эти опасения не имеют под собой оснований. У нас уже были офицеры вооруженных сил, служившие директорами ЦРУ. Нет никаких причин отказываться от этой практики. Общество должно задать другой вопрос - кто наилучшим образом справится с этой работой? Президент считает, что это Майк Хейден.
Владимир Абаринов: Существует и другая претензия: Майкл Хейден - специалист по технической разведке, а ЦРУ работает главным образом с агентурой, "в поле", как выражаются сами разведчики. Джон Негропонте считает это возражение несостоятельным.
Джон Негропонте: Прежде всего, Майк - не специалист по технической разведке. Вы, возможно, видели его резюме, в котором сказано, что он историк по образованию. Во-вторых, он служил на разных должностях, не связанных с техническими аспектами разведки. Он был атташе в Болгарии во время «холодно войны», так что он занимался и агентурной работой там в качестве военного атташе.
Владимир Абаринов: По мнению Дайан Файнстайн, перед генералом Хейденом стоит масштабная и сложная задача.
Дайан Файнстайн: Я считаю, упадок морали в агентстве налицо. Я считаю, агентство сталкивается с серьезными проблемами. Оно непомерно разрастается. На это брошены слишком большие ресурсы - на 50 процентов увеличить численность аналитиков и оперативников, на 100 процентов увеличить что-то еще. И в итоге там отсутствует руководство среднего уровня, что совершенно необходимо. Нельзя же просто нанимать людей и оставлять ведомство в прежнем виде. Надо знать, как этих людей употребить, чем они будут заниматься, как добиться от них наибольшей отдачи. Нам по-прежнему не хватает лингвистов. У нас проблемы с заполнением культурных пробелов. ЦРУ довольно хорошо работало против КГБ. Но когда пришлось столкнуться с призрачным миром террора, когда от нас по требовалось знание чужой культуры, знание, которого нам не хватает и потому нам трудно внедрить свою агентуру, - я думаю, агентству еще далеко до идеала.
Владимир Абаринов: Высказался о назначении директора ЦРУ и министр обороны Дональд Рамсфелд.
Дональд Рамсфелд: Люди имеют привычку все раскладывать по полочкам: вот это - национальная разведка, а это - тактическая или военная. В действительности разведданные могут одновременно быть и тем, и другим. Они могут представлять стратегический интерес и в то же время - тактический или военный. Разведданные добываются различными способами. Они поступают от электронных средств разведки, от агентуры, из других источников. Потребителю информации на самом деле неважно, откуда она взялась. Потребителя не интересует, получает ли эту информацию помимо него кто-нибудь еще. Министерство обороны, думаю, крупнейший потребитель разведданных. Я не могу доказать это, но не сомневаюсь, что это так.
Владимир Абаринов: Поскольку именно Рамсфелда подозревают в аппаратной интриге, которая привела на пост главы ЦРУ человека в погонах, министр прокомментировал и эти подозрения.
Дональд Рамсфелд: Одно дело заниматься разведкой в области обычных или ядерных вооружений, как мы делали в период «холодной войны», сбирать информацию о больших армиях, военном флоте, военной авиации, баллистических ракетах. И совсем другое - иметь дело с асимметричным миром, в котором отсутствуют обычные вооружения и обычные государства, с людьми, действующими в странах, с которыми мы не находимся в состоянии войны. Эта ситуация требует от разведки в корне другого подхода. И все, что мы читаем об этом в газетах, это: "Идет бюрократическая интрига, такой-то борется за власть". Или: "Боже милостивый, да тут заговор!" Мы в Министерстве обороны не делаем в области разведки ничего без ведома Государственного департамента, без ведома Белого Дома или без ведома Центрального разведуправления. Все решения принимаются совместно. Здесь нет ничего таинственного. Прямо жалко разочаровывать некоторых из вас, ребята - тех, кто сочиняет эти небылицы и напускает тумана на все подряд.
Владимир Абаринов: Почему, коль скоро американская разведка ошиблась с Ираком, мы должны верить разведданным относительно Ирана? На этот вопрос Дональд Рамсфелд ответил, что не может вдаваться в подробности, что Иран - закрытое общество и потому разведка должна быть особенно осторожна в своих выводах.
Практика книжного рецензирования.
Ирина Лагунина: Компас в книжном море – так или примерно так назывались рубрики в советских газетах, отведенные специально для рецензий на книги. Стрелка компаса показывала нужные ориентиры в потоке литературы социалистического реализма, которые должны были настроить читателя на созидательный социалистический лад. Положительные рецензии означали зеленый свет на пути переиздания книги. Отрицательные – красный, чтобы не сказать шлагбаум. Времена изменились, книжными обозрениями и рецензиями полны большие и малые издания , и никакой идеологической нагрузки мнения литературных критиков сейчас, как правило, не имеют. Практика рецензирования – над темой работал Владимир Ведрашко.
Владимир Ведрашко: Книжные обзоры, рецензии… Наверное, каждый из нас может вспомнить случай, когда именно прочитанная информация о книге побуждала к поиску этой книги, ее приобретению и прочтению.
Через несколько минут вы узнаете о том, как рецензируются книги в Америке, но прежде – о российской практике. Со мной в пражской студии Радио Свобода литератор и историк Кирилл Кобрин, публикующийся, в частности, в журналах «Новый мир», «Октябрь», а с нами на связи в московской студии Радио Свобода филолог, автор большого количества рецензий в литературном приложении к «Независимой газете» «Экслибрис» и «Русском журнале» Григорий Амелин.
Кирилл, рецензии появились тогда же, когда появились книги?
Кирилл Кобрин: Исторически, конечно, мир существовал с книгами, но без рецензий. В античности и в средние века писались книги. Рецензии появляются только с появлением средств массовой информации.
Владимир Ведрашко: То есть появилась возможность обмениваться информацией о книгах.
Григорий Амелин: Информационной, осведомительной стороной дело не ограничивается. Любая нормальная модернизированная культура существует, имея сферы три своей работы. Первое – сохранение смыслов и передачи их во времени в качестве устойчивых, необходимых. Второе – производство новых. И в этой второй сфере, которую условно можно назвать инновационной, в принципе только производится новое. И третья как раз сфера, которую условно можно назвать критической, в нее как раз и входит критика литературная как таковая, и как часть ее рецензирования, она должна быть связана с оценкой и отбором того нового и забраковыванием неоригинального, которое формируется во второй сфере.
Владимир Ведрашко: Кирилл Кобрин, вы согласны с такой классификацией?
Кирилл Кобрин: С самой классификацией, конечно. Потому что это с точки зрения, скажем так, культурологической и даже философской. Но, безусловно, с точки зрения социокультурной, по-прежнему главными двумя функциями остается информационная или информативная и вторая, конечно, некая оценочная.
Владимир Ведрашко: Что отличает нынешний российский литературный процесс? Что изменилось за последние 20 лет?
Кирилл Кобрин: Я бы чуть увеличил – за последние 30 лет. Это очень важно. Потому что в Советском Союзе, если угодно, в позднем Советском Союзе существовало два критических поля. Первое – это поле официальной литературы, которое было представлено толстыми журналами, «Литературной газетой», где печатались разрешенные или даже, может быть, не совсем разрешенные авторы, на которые писались рецензии, либо полностью выражающие точку зрения литературной власти или власти вообще, и частное мнение некоторых рецензентов и критиков, не противоречащее особенно сильно точке зрения властей. И существовало большое неофициальное поле, которое на самом деле единым полем не было – это было поле различных андеграундных кругов, где в каждом из этих кругов была своя определенная иерархия. Возьмем ленинградскую неофициальную культуру - был круг журнала «Часы», потом появился круг авторов «Митиного журнала» и так далее. То есть были разные круги, они между собой довольно редко пересекались, и в каждом внутри была своя абсолютная шкала ценностей, в одной был Губанов гений, в другой Хвостенко был гений, в третьем еще кто-то. Но так или иначе, эта система была рациональна, и она соответствовала тому обществу, в котором она возникла.
Вообще в России пишется довольно много рецензий. Каждый толстый журнал имеет рецензионный отдел. Существует журнал, просто журнал рецензий «Критическая масса». Существует рецензионные отделы в журналах «Новое литературное обозрение» и так далее, которые в основном специальную или относительно специальную литературу рецензируют. Существует газета «Экслибрис», которая вместе с «Книжным обозрением» держит монополию на газетное быстрое рецензирование. И существует масса, между прочим, журналов модных полуглянцевых и даже глянцевых, где, между прочим, тоже появляются рецензии. Настолько это все вместе рецензирование не имеет никакого отношения к тому, какие книги издаются в России и какие покупаются и на то, сколько их продадут и сколько их издают – вот это является самым удивительным парадоксом нынешней жизни.
Владимир Ведрашко: Григорий Амелин, если я правильно понял, у Кирилла существует два параллельных, условно говоря, процесса – это рецензенты пишут про книги, книги выходят сами по себе, и эти вещи не взаимодействуют.
Григорий Амелин: Я не совсем согласен. Любой занимающийся распространением книги скажет, что от трех, видимо, до семи процентов продаж увеличивается с любой публикаций в любом издании или газете рекламы о выходящей книжке. Коммерчески это оправданно - любая реклама, любое освещение выходящей свежей книги. Но Кирилл прав, что это, безусловно, в каком-то очень важном содержательном, структурном, культурообразующем смысле два не пересекающихся мира – рецензионный и обзорный и, собственно, книжной печатной продукции. Почему? Потому что как раз содержательная сторона книги не охватывается рецензентами по многим причинам. Одна из главных, видимо – это коммерческий характер освещения книги в рецензионных изданиях. Потому что содержательная сторона дела – дело десятое.
Владимир Ведрашко: Вы говорите, содержательная сторона книги не исследуется. А кто мешает ее исследовать – содержательную сторону книги?
Григорий Амелин: С одной стороны - стихийный характер рынка. Потому что если это будет очередной пирожок от Радзинского, он разойдется на ура, будет всячески восхвален и представлен. Но не парадоксально ли, что тексты покойного Мераба Константиновича Мамардашвили, которые в перестроечное и постперестроечное время изданы были очень недурно, в принципе не рецензировались. То есть текстов освещения, какой-либо рефлексии над этим не было вообще. С другой стороны, издания быстрого реагирования – «Книжное обозрение», «Экслибрис» «Независимой газеты», они очень малооплачиваемые. В принципе это не литературное приложение к «Таймс», за которую можно серьезно взяться, за рецензию, и сделать ее, зная, что гонорар окупает все твои умственные затраты. Здесь этого не происходит, все делается спешно, накоротке, быстро и в общем очень недорого. Отсюда и качество понижающееся. Когда человек вынужден рецензировать, как в «Экслибрисе», каждую неделю, то как вы можете требовать качества и вдумчивого подхода.
Владимир Ведрашко: Чувствуете ли вы как рецензенты на себе давление на прессу? Оно как-то вам передается, как-то влияет на содержание ваших рецензий?
Кирилл Кобрин: Надо сказать, что давление власти, конечно, не дошло до области художественной литературы, которая в общем и с точки зрения находящихся у власти людей не является важной. Там есть какие-то мысли по поводу того, какие фигуры следует, может быть, поддерживать или наоборот. Но понятно, что никакой политики в отношении художественной литературы не существует. Другое дело – давление внутреннее, внутрицеховое. Потому что внутри русской словесности и русской гуманитарной общественности, скажем так, существуют кланы, существуют школы, существуют враждующие издания, существуют скандалы, существуют отношения, как и в любом мире людей. Естественно, что эти обстоятельства сказываются и на том, на чьи книги заказывают и кто и на чьи книги заказывает рецензии.
И для людей, которые пишут рецензии, естественно, всегда стоит выбор: либо вы следуете правилам, которые здесь диктуют, либо вы не следуете, но, тем не менее, пытаетесь каким-то образом свое неследование этим правилам вписать в общий контекст того или иного издания. Это как раз нормальная проблема, которая существует в любом подобного рода сообществе и существовала всегда.
Владимир Ведрашко: Кроме сообщества существует еще администратор того или иного средства массовой информации, который определяет политику этого средства массовой информации и говорит рецензенту: вот мне, пожалуйста, вот так приготовьте вашу рецензию. Григорий Амелин, сталкивались ли вы с позицией издателей применительно к рецензиям, к правилам публикаций рецензий?
Григорий Амелин: Я не исключаю, что такое имеет место быть. Но лично я за 15-летний период проживания в Москве писания разных текстов в разных изданиях не сталкивался с этим ни разу.
Владимир Ведрашко: Кирилл, сталкивались ли вы?
Кирилл Кобрин: Я знаю, что это существует. Лично я тоже с этим никогда не сталкивался. Но в данном случае я не показатель, я – птица вольная.
Владимир Ведрашко: Знаете, для меня, как для читателя, важно понять – в России сколько «вольных птиц» рецензентов?
Кирилл Кобрин: Абсолютно не могу себе представить. Но точно могу сказать, что это люди несчастные, потому что труд оплачивается настолько низко, что вообще профессиональных рецензентов очень мало.
Владимир Ведрашко: Таковы суждения историка, литератора и рецензента Кирилла Кобрина и филолога, также автора множества рецензий Григория Амелина.
Согласно данным, опубликованным в Интернете, электронная база одного только еженедельного литературного обозрения в «Нью-Йорк Таймс» содержит более 50 тысяч литературных рецензий, написанных для этой газеты за последние 25 лет. Корреспондент Радио Свобода в Вашингтоне Аллан Давыдов расспросил о практике рецензирования в США известного американского литературного критика Майкла Дирду, пишущего для газеты «Вашингтон Пост».
Аллан Давыдов: О том, какое место занимает рецензирование книг в американской прессе, я попросил подробнее рассказать колумниста другой влиятельной газеты – «Вашингтон Пост» - известного в Соединенных Штатах литературного критика Майкла Дирду.
Майкл Дирда: В целом работа литературного рецензента сводится к знакомству американских читателей с новыми книгами. В сущности требуется описать новинку, представить сюжет, если это роман, или основные тезисы - если это не художественный труд. Дать ряд цитат из самой книги для раскрытия стиля автора. И, вероятнее всего, выразить суждение о качестве произведения. Таковы основные принципы книжного рецензирования в периодике США. В американских журналах и газетах, как правило, всегда есть большие разделы, посвященные искусству и культурной жизни. Именно там публикуются большинство книжных обозревателей.
Аллан Давыдов: Является ли газетная или журнальная рецензия на книгу вопросом престижа для американского автора?
Майкл Дирда: Безусловно, да. Прежде всего, если книга рецензируется - это означает конец неизвестности автора, его выход на публику, да и издатель лишний раз напоминает о себе. На престиж хорошо работают такие факторы как большой объем рецензии, видное место размещения в газете или журнале, известное имя литературного обозревателя. В Соединенных Штатах авторы книг связывают свой престиж не только с конкуренцией в кругу коллег, но и с желанием обрести и поддерживать популярность среди читателей, обеспечивающую высокий уровень продаж. Любой издатель будет счастлив издать книгу огромным тиражом, если убедится, что это – потенциальный бестселлер.
Аллан Давыдов: Влияет ли содержание рецензии на продажи книги?
Майкл Дирда: Порой - да, и очень существенно. Если книга не очень известна в Америке, скажем, написана европейским или азиатским автором, то восторженная рецензия от хорошо известного колумниста или литературного критика побудит множество людей купить эту книгу, сделав ее бестселлером. Время от времени я стараюсь внимательнее присматриваться к таким книгам. Когда у меня есть выбор, я предпочитаю рецензировать книги, написанные не американцами. Потому что для меня важно держать американского читателя в курсе литературной жизни других стран. Хотя надо сказать, что мнение рецензента не всегда имеет большое значение. Издатели, тратят огромные средства не только на выпуск книги, но и на рекламную кампанию, и в итоге обеспечивают хорошие продажи книги, даже при отсутствии восторга со стороны критики.
Аллан Давыдов: Разграничиваете ли вы, американский рецензент, информирование о литературной новинке и личную, субъективную оценку ее достоинств?
Майкл Дирда: Сам я считаю главным описать книгу, рассказать людям, о чем в ней говорится. И пусть сам читатель решит, читать ему ее или не читать. Другие критики склонны преувеличивать значимость собственных суждений и оценок, говоря: "вот эта книга хорошая, а эта - плохая". Я же против принуждения читателя к определенным выводам. Тем не менее, чересчур категоричных рецензий в США печатается в избытке. Они часто занятны, но не обязательно справедливы.
Аллан Давыдов: На что же сегодня ориентируются литературные критики, выступающие в печати: на стимулирование спроса, на поддержку интереса или на простое информирование?
Майкл Дирда: Я бы сказал, что на все вместе взятое. Конечно, в основе газетной или журнальной рецензии лежит простая новость. Американская книжная индустрия огромна. Американцы много читают, покупают много книг, и мы обязаны информировать людей, обо всем, что публикуется. Но именно из потока таких новостей люди узнают о выходе в свет важной книги, в которой, например, излагается биография президента или критический взгляд на внешнюю политику США. Для меня самой важной функцией рецензии является образовательная. Мне нравится говорить людям: вот эта книга может изменить твою жизнь, вот эта -рассказывает о других уголках мира или о другой эпохе. Я стремлюсь напоминать людям о необходимости нового познания, и одним из наилучших способов делать это является чтение книг.
Аллан Давыдов: Сказал в интервью со мной Майкл Дирда, известный американский литературный критик, колумнист газеты «Вашингтон Пост», лауреат Пулитцеровской премии в области литературной критики и автор ряда книг. На прошлой неделе издательство «Генри Холт энд Компани» выпустило в свет большой труд Майкла Дирды под названием «Книга про книгу: Заметки о чтении и о жизни» (Book by Book : Notes on Reading and Life). Эта работа адресована тем, кто хочет заинтересовать чтением своих детей и внуков.
