В лондонском Музее Фрейда (который отмечает сейчас свое двадцатилетие) открылась выставка знаменитого американского графика Лори Липтон (Laurie Lipton). Основные сюжеты ее рисунков — смерть и сюрреалистические видения, навевающие ассоциации с фрейдистской символикой.

Лори Липтон, которая последние двадцать лет живет в Лондоне, оказалась жизнерадостной, полной юмора пятидесятилетней женщиной, чей облик и радушный оптимизм абсолютно не вяжутся с мрачными, не лишенными, правда, черного юмора, сюжетами ее черно-белых рисунков. Смерть во всех ее проявлениях — от ее традиционной фольклорной символики до сюрреалистических образов — центральная тема ее воображения. Поражает блестящая техника ее рисунка, тщательная проработка тончайших деталей, точное и реалистическое изображение предметов, людей и животных. В этом апофеозе смерти явственно ощущаются символический подтекст, визионерские видения, смешение фрейдистского Танатоса и мифологического мировосприятия.

Встретившись с Лори Липтон на ее выставке в музее Фрейда в Лондоне, я прежде всего спросила, почему она выбирает столь мрачные эсхатологические сюжеты: «Многие мои работы действительно вызывают беспокойство, а иногда даже испуг. И это любопытно, потому что в детстве в семье мне никогда не позволяли демонстрировать озлобленность, печаль, вообще, негативные реакции. Я была очень хорошей девочкой. Меня очень хорошо одевали, в 1950-е годы мы жили в хорошем нью-йоркском пригороде, всё было замечательно — замечательная мебель, прекрасные обои. Однако под спудом этого благополучия ощущалось бурление злобы и разочарования, которые мне никогда не позволяли выражать. И я обнаружила, что мое искусство — это идеальный способ вырваться из этого».

— Как вы пришли к своему нынешнему стилю?
— Отец водил нас по воскресеньям в музеи, чтобы освободить от нас мать. Иногда водил и в монастыри в Нью-Йорке. Большое влияние на меня оказала средневековая живопись. Еще ребенком я восхищалась мельчайшими деталями пейзажа и интерьера в ренессансной темперной живописи XIV—XV-го веков — в живописи Ван Эйка, Мемлинга, Босха, Брейгеля. Мне хотелось делать то же самое. Я поступила на отделение искусств в очень хороший университет. Это было в 1970-е годы, но это было бессмысленно — там никто не учил меня писать в этом стиле. Все уроки я проводила в библиотеке, где копировала работы Дюрера, Мемлинга, Ван Эйка, Рембрандта — всех старых мастеров и училась у них рисованию. Я пыталась учиться писать и яичной темперой, но у меня это плохо получалось, так что, в конечном итоге, я обнаружила, что в рисунке можно добиться примерно того же, чего эти мастера добивались в темпере, — создания изображения с помощью наслоения тонких линий. Так что мои рисунки подобны живописи.

— А кроме живописи, что еще служит для вас импульсом к работе?
— На меня значительное влияние оказали готические романы, написанные женщинами. Повлияли и такие писательницы, как Бронте, и такие писатели, как Габриель Маркес — вообще писатели так называемого «магического реализма». Повлиял и Жан Кокто, мне нравился его фильм «Красавица и чудовище». Я очень люблю старые черно-белые фильмы. Но больше всего меня вдохновляли фотографии Дианы Арбус, с которыми я познакомилась еще подростком. Я поняла, что черно-белая техника меня очень волнует. Она мне казалась абсолютно нормальной, такой же нормальной, как нормальные люди, но, одновременно, в ней было что-то очень будоражащее. И это меня удивляло, потому что я жила в нью-йоркском пригороде, где все выглядело абсолютно нормальным, но, одновременно, что-то, там, в глубине, вызывало беспокойство. Это очень меня волновало, и я пыталась уловить этот «нормальный сюрреализм», как это делала Арбус.

— A Зигмунд Фрейд? Ощущали ли вы его влияние?
— Да, конечно. «Толкование сновидений» Фрейда — первая книга, которую я купила. Первые мои работы во многом были отражением моего бессознательного. Я просто отпускала на свободу свое воображение. В то время я была очень наивна и не понимала, что рождается у меня на бумаге. И когда у меня проходили выставки, ко мне подходили люди и говорили: «Как у вас хватает храбрости демонстрировать свои внутренние побуждения так откровенно?» Я ничего в этом не понимала, пока сама не обратилась к психоаналитику. Лишь после этого я начала понимать работу своего бессознательного. На меня большое влияние оказал и Карл Юнг.

— Кто ваши любимые художники?
— Моя самая любимая картина — «Поклонение агнцу» Ван Эйка из Гентского алтаря. На ней можно разглядеть каждую травинку, каждый цветок и, даже, окна в здании вдали за холмами. Вот что меня вдохновляло, вот что я пытаюсь предать в своих рисунках. Что касается средневековой живописи, то она мне кажется лишенной эмоций. Она предлагает вам духовный идеал. Это чем-то похоже на советскую живопись социалистического реализма, которая тоже озабочена идеалом. Но у художников раннего Возрождения и фламандских мастеров, которые полностью контролировали свою технику, всегда ощущается за ней эмоциональность. И это то, к чему я стремлюсь. Это — как контролируемая страсть.

— Ощущали ли вы влияние кого-либо из русских художников?
— Да, это был Павел Челищев. В нью-йоркском Музее современного искусства есть его картины. На одной из них изображено огромное горящее дерево. Если вы приблизитесь к нему, то увидите, что на самом деле его ветви — это борющиеся дети. Эта картина произвела на меня огромное впечатление еще в детстве, когда отец водил меня в музей. Я стояла перед этой картиной на протяжении трех часов. И проходящие посетители смотрели не на картину, а на меня, потому что мне тогда было десять лет. Эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти. Эта была одна из самых поразительных картин, которые мне приходилось видеть. И опять же в ней был очевидный фрейдистский символизм, который также меня поразил.

— Вы считаете себя американской или европейской художницей?
— Я провела более половины жизни в Европе. Я жила в Амстердаме, в Брюгге, в Гамбурге, в Лондоне, во Франции. Даже в Америке я чувствую себя иностранкой. Конечно, я и здесь иностранка, но это естественно. Я постоянно ощущаю себя аутсайдером. Я не чувствую себя американской художницей, хотя Америка остается объектом моего символизма и контекста моих работ, потому что я дитя Америки, я там воспитана. Я досконально знакома с ее телевидением, с ее говором, со всей ее начинкой. Но когда я возвращаюсь туда проведать семью, я не могу поверить, что я ее часть. Я, скорее всего, просто наблюдатель, путешествующий по миру. Сама не знаю...