Александр Генис: Нормальному человеку всегда важно, что едят вокруг него. Поэтому в Нью-Йорке так популярны те рестораны, что сажают посетителя под колпак, чтобы прохожие смотрели в тарелку и завидовали. Мне тоже интересно, что едят, особенно, что ели герои моих любимых книг. Идя навстречу этому здоровому любопытству, нью-йоркский художник Вагрич Бахчанян составил книгу коллаж с пронзительным названием "Не хлебом единым". Эта книга целиком посвящена описанию еды у знаменитых писателей.
Использовав сочинения 319 авторов в качестве полуфабрикатов, Бахчанян изготовил странное произведение, которое, видимо, следовало бы назвать концептуальной акцией.
Если я этого не делаю, то потому, что в отличие от остальных подобных предприятий, выходка Бахчаняна, умеющего переплавлять унылый педантизм авангарда в пародию, обладает здравым смыслом, приносит ощутимую пользу и почти всегда приятна на вкус.
Прежде чем убедиться в этом, я встретился с автором, (не знаю, следует ли тут это слово брать в кавычки), чтобы расспросить его о происхождении нового кулинарно-литературного пособия.
Вагрич, как родилась, или, точнее, приготовилась Ваша книга?
Вагрич Бахчанян: Тема еды, наверное, уходит корнями в самое детство, полуголодное. Помню себя, когда я засыпал со слезами на глазах, потому что я не верил, что можно быть сытым. Когда меня первый раз отправили, где нам давали по кусочку хлеба, там, два кусочка, и я запомнил одну такую сцену. Кто-то из наших ребят прибежал и говорит, что видел, как пионервожатые завтракают. А он говорит: у них хлеб намазан так маслом, что хлеба не видно.
Александр Генис: Что говорят о писателе его кулинарные вкусы?
Вагрич Бахчанян: Ясно, что, например, Чехов, который очень хорошо разбирался в кулинарии, и Солженицын или Достоевский, которые вообще, наверное... Я очень мало смог выписать из их сочинений. Поразительно. У меня такое ощущение, что Солженицын в основном питается духовной пищей.
Александр Генис: Есть ли у Вашей книги сюжет? Можете ли Вы сказать нам, о чем она?
Вагрич Бахчанян: Сюжет - это меню. В этой книге, кроме выписанных разных блюд и разной еды, есть еще мое личное, придуманное мной меню, называется "Меню вагона-ресторана "Столы".
Александр Генис: Какое лучшее блюдо из этого вашего меню?
Вагрич Бахчанян: По-моему, "суп с пяти-шести до семи" и "рагу не сдается".
Александр Генис: С каким из писателей Вы бы меньше всего хотели разделить застолье?
Вагрич Бахчанян: С Достоевским и с Солженицыным.
Александр Генис: С каким писателем Вам больше всего хотелось бы пообедать?
Вагрич Бахчанян: Я думаю, что с Хлебниковым. У Хлебникова была когда-то идея в голодное время накормить голодных людей, сварив уху прямо в озере. Я бы с удовольствием похлебал бы ухи с Велимиром Великим. Я пытался как-то вспомнить, какое блюдо мне больше в жизни понравилось. И я вспомнил, что вкуснее, чем макароны по-флотски, что я ел на киевской гауптвахте, я никогда ничего вкуснее не ел. Это серьезно, я на полном серьезе. Это было действительно потрясающе. А самое страшное блюдо - это суп из бабочек. Это у Хлебникова описано. Голоднее, страшнее ничего не бывает.
Александр Генис: Книгу "Не хлебом единым" нельзя проглотить залпом, как детектив. Она предполагает неторопливую избирательность - как словарь, телефонная книга или катехизис. Тогда под вдумчивым взглядом каждая цитата разворачивается в особый сюжет, следить за которым читатель может настолько, насколько у него хватит терпения. Прочитав бахчаняновскую книгу между письменным, кухонным и обеденным столом, я хочу поделиться усвоенным, попутно продемонстрировав несколько способов употребления этого высококачественного концентрата.
Начать наше литературно-гастрономическое путешествие по чужим тарелкам, мне хотелось бы с одного общего правила. Кулинарный пейзаж, как и обыкновенный, хорош тогда, когда не кичится психологией. Гастрономические подробности, особенно когда они собраны воедино посторонним, всегда красноречивы, именно потому, что случайны. Когда меню не говорит об умысле автора, оно проговаривается о его характере. Громче всего тут звучат "фигуры умолчания". Возьмем, скажем, поразительную цитату из Даниэля Дефо: "Корзина, до краев наполненная снедью (перечислять все, что было в этой корзине излишне)".
Что значит излишне? Почему излишне? Кому?
Дефо, однако, - продукт индустриальной эпохи. Поэтому он не жалеет страниц на описание мертвой лопаты, но презирает живую снедь, ограничивая Робинзона изюмом и козлятиной.
Другой формой негативной кулинарии отличился Чернышевский. Как многим утопистам, ему все равно, что есть, поэтому в своем алюминиевом царстве он подает "теплую пищу" и "что-нибудь такое, что едят со сливками".
Как ни странно, примерно так же обращается с кулинарными описаниями свирепый антагонист Чернышевского - Достоевский. Ему свойственно неуверенное в себе меню: "Два блюда с каким-то заливным, да еще две формы, очевидно, с бламанже".
В наши дни той же ограниченностью страдал Довлатов. В бедном наборе его кулинарных цитат появляется подозрительный "Рыбный паштет" (форшмак, что ли?), да еще "со спаржей".
Другой отбивающий аппетит прием применяет Петрушевская. Она подходит к столу с предубеждением, отчего меню ее становится мнительным: "Жареная дешевая рыбешка, сомнительная сладкая водичка, бутерброд и якобы пирожное за бешеные деньги".
Надо сказать, что кулинарные тропы, как и обыкновенные, ведут туда и обратно: либо автор говорит о еде, либо - еда об авторе.
Попытка украсить тарелку метафорой редко кончается успехом. Блюдо должно сказать о себе само. Если ему не хватает слов, за дело может взяться поэт, но только хороший. Например, Багрицкий, увидавший "крысью узкорылую морковь".
Беда в том, что чем лучше поэт, тем труднее ему удержаться. Вот, скажем, как распускает метафоры Мандельштам, смешивая цвет, вкус, запах и характер своего обеда: "мясо розовых фазанов, горькие перепелки, мускусная оленина, плутоватая зайчатина".
Интереснее следить за тем, как кулинарные метафоры описывают не объект, а субъект - самого автора. Так, набоковский ассортимент свидетельствует о том, что писателю важен не вкус, а цвет съеденного: "шоколад в темно-синих чашках", "эдемски-румяное яблоко", "яркий паточный сироп наматывался блестящими кольцами на ложку".
Меню Бродского - бутерброд на горьком хлебе изгнания: "ночной пирог", "устрицы в пустыне", "блюдо с одинокой яичницей", "блины в Таврическом саду".
Застолье Кафки кажется сомнамбулическим: "фрукты, растущие на возвышенности", "забитый фаршированный гусь", "детская бесформенная каша", "вкусно приготовленное жаркое из кошек".
Пожалуй, это уже не метафоры, а способ жизни, мучительный и безропотный.
Самым причудливым образом еда ведет себя у тех писателей, которые заносят в кухню гротеск, превращая банальное застолье в драму абсурда. Родоначальником "магического реализма" в гастрономии следует считать Гоголя. В его непомерных обедах аппетитное соединяется с непонятным в один сюрреалистический, но бесспорно вкусный натюрморт: "Утрибка, которую подают к борщу, индейка со сливами и изюмом, кушанье, которое очень походит видом на сапоги, намоченные в квасе, соус, который есть лебединая песнь старинного повара, соус, который подается охваченный весь винным пламенем, рыба, приготовленная с хреном".
Идя по этому непростому пути, более поздние авторы слишком далеко отходили от кухни, пока не впали в ту кулинарную заумь, что уже не помещается в тарелке. Обэриут Введенский, например, кормил читателя "жареным звуком" и "задумчивым сыром молодецким".
Но и такое в меню кажется съедобным по сравнению с блюдами из нездешней печки Милорада Павича: "Порция седой травы, два раза по миске божьих слез, один взгляд в панировке с лимоном".
После всех этих литературно-кулинарных вывихов, в заключение нашего путешествия, я, как и его виновник, тоже хочу помечтать, с кем из встреченных у Бахчаняна писателей мне хотелось бы отобедать. Тщательно перебрав кандидатуры, я остановился на Михаиле Булгакове. Его опрятная и благородная кухня так и пышет завидным здоровьем. Судите сами: "Стол украшенный "до блеска вымытыми салатными листьями, торчащими из вазы со свежей икрой, цельной семгой в шкуре" и "водкой в объемистом ювелирном графинчике".
