Марина Тимашева: В Петербурге, в редакции журнала "Звезда" прошла выставка ранних работ Михаила Шемякина. На выставке побывала Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Редакция “Звезды” – одно из самых теплых и живых мест Петербурга, где чувствуют себя как дома не только литераторы, но и фотографы и художники. Странные, немного вычурные, полные изящества и соблазна ранние графические работы Михаила Шемякина выглядят на этих стенах очень органично. И это не случайно. Не случайно и он сам с такой грустью и нежностью смотрел на открытии выставки на эти работы и на эти стены. 47 лет назад, в 1962 году, здесь прошла первая персональная выставка юного Шемякина. Многие из тех работ попали и на эту выставку. Глядя на них, остается только удивляться, что, оказывается, в начинающем художнике, как в зерне, уже были почти все его главные темы, что уже тогда он находился под обаянием Гофмана, Достоевского, Гоголя, уже тогда был очарован магией Петербурга. И, действительно, много позже он не раз повторял, что всю жизнь продолжает воплощать свои юношеские поиски и на полотне, и в бронзе. Вот как сам Михаил Шемякин вспоминает свою первую выставку.
Михаил Шемякин: История моей выставки начиналась довольно странно. В коммунальной квартире, где я жил, где, как у Высоцкого пелось, “на 38 комнаток всего одна уборная”, очень уплотненная квартира на Загородном, 64, раздался звонок, и какой-то мужской голос попросил пропустить его вместе с приятелем посмотреть мои работы, что они очень интересуются моим творчеством. В то время мало кто интересовался моим творчеством, я имел такую неосторожность пускать людей домой. Не всегда это удачно происходило. Пришли два человека. Один - симпатичный такой, семитского вида господин, с очень живыми глазами, это был Миша Хейфец, а второй - такой русак, раздобревший немножко, опухший от пьянства, с такими водянистыми глазами, выжженными алкоголем - это был бывший милиционер и в то время уже такой довольно известный журналист и писатель Володя Травинский. Они прошли ко мне, представились, что работают в журнале “Звезда” и у них возникла идея делать выставки молодых художников в их клубе. Я был конечно, польщен, это первый раз мне предложили выставить мои работы, и когда они увидели развешенные у меня натюрморты, мою графику к Достоевскому, Гофману, вдруг вот этот бывший милиционер грозно скомандовал Мише Хейфецу: “Иди, позвони Цехновицеру и скажи, что нашли настоящего, а у него выставки не будет”. Я ничего не понимал, потом я выяснил, что они предложили выставку довольно левому художнику, в основном, он деньги зарабатывал архитектурой, Юре Цехновицеру, ныне покойному, к сожалению, замечательному человеку. И у него выставка была отменена из-за меня. Мне предложили приехать, посмотреть помещение. Я был, конечно, ошарашен - этот потолок, стены розовые, понятно, для работ очень неудачны, но я был счастлив, согласился, и через некоторое время здесь произошла первая в моей жизни экспозиция. В то время не было этих шкафов, банкетка та же самая осталась. Выставка прошла довольно успешно, выступал на ее закрытии Николай Павлович Акимов, было очень много интересных людей, потому что это было событие. Почему я запомнил, что обои были розовые? Во-первых, они здорово мешали, а, во-вторых, в то время самой большой звездой Петербурга был Михнов-Войтенко, замечательный художник-абстракционист, удивительное явление, и его пригласили посмотреть мои работы в тот момент, когда меня не было. И мне позвонил Володя Травинский и сказал, что Войтенко просмотрел все работы и, когда его спросили, какое его мнение ваше об этом молодом художнике, Михнов-Войтенко сказал: “Обои очень красивые”, и ушел. Поэтому обои мне как-то врезались в память. Что еще сказать? Опять же, вот о чувствах. Когда вы столько десятилетий не были в том месте, откуда вы начинали свою творческую карьеру, конечно, необычное чувство меня охватило, когда я подымался по этой лестнице и вдруг вспомнил, узнав этот потолок и эту банкетку, у меня есть фотографии, где сидят мои друзья, где я сижу с Иваном Ивановичем Годлевским - один из редких членов Союза художников, который очень высоко оценил мое творчество в то время. Было мне в то время 18 лет, пришлось соврать, что мне 24 года, потому что в 18 лет никого не выставляли в то время, и никак нельзя было такому молодому художнику попасть на выставку. Эта книга - это такое мистическое явление. Совсем недавно мы беседовали с отцом Владимиром, который для меня по-прежнему Володя. Я сказал: “Володенька, вот представь себе, вот Эрмитаж, вот я в халате, подпоясанный веревкой”… Потому что когда мы с ним познакомились, я работал такелажником, то есть мое дело было, как мы шутили, круглое таскать, а квадратное крутить. Много чего мы разбили, потому что были непрофессионалы, очень тяжелый был труд, изнурительный - уборка снега, мытье урн заплеванных, все входило в нашу работу, и развеска работ и скульптура. Бригада была всего из 12 человек, в основном, все были художники. Почему мы работали там? Потому что копирование стоило очень дорого - три рубля в час, а моя заработная плата ежемесячная была 27 рублей 50 копеек, а копировать картину нужно иногда годами. А, будучи сотрудниками, не важно, в каком качестве мы работаем в Эрмитаже, нам давали право копировать картины. Поэтому государство нас так нещадно эксплуатировало за то, что, отработав, отдышавшись, мы брали картины и шли копировать. Я копировал в Эрмитаже голландцев, Пуссена, Делакруа и прочих, то есть продолжал свое образование.
Татьяна Вольтская: Михаил Шемякин, при всей подкупающей простоте обращения, был и остается художником загадочным - ни одна работа его, по-моему, не может быть объяснена до конца. Это видно и в ранних офортах, и в иллюстрациях к Гоголю и Достоевскому. Вот этот “Сон Раскольникова”, где он все бьет старуху процентщицу топором по голове, а она все заливается тихим, неслышным смехом. Голая комната, окно без штор, как глаз без века, на стуле - маленькая старушонка, игрушечная, как чайная баба, на стене - поразительно живое платье, отдельно от плечиков, на полу, в беспощадном луче, бьющем из окна, ползает на коленях Раскольников с топором, в страхе оглядываясь на бесконечную анфиладу таких же комнат - повторений сна. Опять же, невозможно не удивиться, насколько открылась молодому художнику природа кошмара. А чего стоит крохотный жалкий майор Ковалев, пресмыкающийся на коленях перед огромным важным Носом в треуголке и пенсне, который уже несколько напоминает поздних героев Шемякина - крыс, разбежавшихся дьявольскими тенями по его блистательной “Гофманиане”. Шемякин и сегодня занимается книжной графикой. Не так давно он проиллюстрировал для книги Владимира Рецептера пушкинскую “Русалку”, а в издательстве “Вита Нова”, правда, уже очень давно, готовится книга “Владимир Высоцкий. Две судьбы”.
Михаил Шемякин: Много лет тому назад возникла идея сделать такую книгу “Две судьбы”. Это как бы мой графический памятник моему ушедшему другу. 42 иллюстрации, а 43-я это его портрет. Как бы на 42 года его жизни по довольно сложной иллюстрации. Я бы отнес это к станковой графике, потому что над каждым листом я работаю очень долго. И в этой книге я хочу показать, чем же так был опасен господин Высоцкий для власть имущих. Поэтому раскрытие того, что понимали наши впередсмотрящие и вокругсмотрящие органы, за что его в свое время сажали на Лубянку, за что его травили, и то, что мы понимали, за что мы его любили. Поэтому это работа сложная, она у нас растянулась на шесть с половиной лет, но торжественно обещаю, что шесть иллюстраций, которые остались, я их докончу.
