«Здравствуйте, Анатолий Иванович! Мне тридцать восемь лет, немного опыта уже есть, да вот мудрости не хватает. Накануне Дня Победы нам опять объясняли, что Сталин допустил некоторые ошибки, но именно ему мы должны быть благодарны за организацию победы. Ветераны отмечают этот день действительно, со слезами на глазах, как поется в известной песне брежневской эпохи. Проглядели цензоры. Это какая-то офигенная организация получается, если немец до Волги дошел. Это какая-то очень офигенная организация получается, если мужики, ветераны, солдаты, видавшие клочья от своих товарищей да червей в собственных ранах, в день победы плачут. От чего слезы на глазах, спрашивается? От отчаяния? Так победили ведь. От радости? Тоже непохоже. Мой ответ: солдат плачет от обиды. Обиды на власть, допустившую войну. На тупые приказы командиров. На пренебрежение со стороны нынешнего, еще советского толсторожего чинуши. Солдат оплакивает свои несбывшиеся надежды на новую жизнь после победы. Короче, на ту самую организацию, которой теперь, выражаясь словами писателя-фронтовика Виктора Астафьева, современные «сытые комиссарские жопы» пытаются оправдать сталинский режим и определить ему достойное место в истории. Хваленая сталинская организация в конце-концов сама была опрокинута в 1991 году. Земля уже не вынесла. Сталин и Гитлер – хрен редьки не слаще. Спасибо за внимание. С уважением Роман Степанович».

Первое обеление Сталина и сталинизма было предпринято в брежневские годы. Длилось это двадцать лет. Второе обеление началось при Путине, а при ком закончится, неизвестно. Но рвение слабеет. Брежнев не сделал главного, не решился: вернуть Сталину звание гения, а сталинизму – славу идеального общественного устройства. Путинцы же вообще поступили со Сталиным так, что их-то он наверняка стер бы в порошок. Объявили его хорошим менеджером, вписали, словно в насмешку, это иностранное слово в российские учебники. Менеджер - значит управленец, управляющий. Такой устроили Сталину путь в анналах. От гениального вождя, Отца Всех Народов до хорошего управленца. С точки зрения верных сталинцев, это хуже всякого очернения. Знать бы, как долго ещё по взглядам на Сталина в России можно будет судить о взглядах, по существу, на всё, и в первую очередь – на демократию. Правда, есть любопытные отклонения. Уже можно безоговорочно осуждать Сталина и сталинизм и в то же время всеми фибрами души не принимать демократию.

«Здравствуйте, Анатолий, - пишет господин Кашлев. - Яйца Фаберже не помогут. В долгосрочной перспективе Арканар, несомненно, подлежит распаду». Здесь сразу прерву господина Кашлева, иначе не все наши слушатели поймут дальнейшее. «Арканар» - королевство из книги братьев Стругацких «Трудно быть богом». Страна в промежуточном состоянии. Мне как-то попалось письмо, автор которого относил Арканар к «Розе мира», книге Даниила Андреева. В этой книге много странных имён и названий. Мысль нашего слушателя, которую он будто бы почерпнул у Андреева, была примерно такая. Где-то в потустороннем мире имеется некое бесплотное подобие России, вроде отражения в зеркале, только это отражение не безучастное, а наоборот, оно управляет всем, что происходит в земной России. Сию управляющую силу и было названо Арканаром. «За этим, - то есть, за распадом России-Арканара, продолжает господин Кашлев, - вероятно, последует объединение. Но уже с Европой. Свой кусок получит и Азия. На мой вкус, было бы лучше, чтоб Арканар весь отошел Азии. Там есть своя гармония. Впрочем, американская (не европейская) ментальность, с её неистребимым позитивизмом, может, Бог даст, и выиграет Россию. Тут надо действовать весьма осторожно, чтоб не сломать "спицы расписные". "Спицы росписные" - это Блоковское определение судьбы Арканара. Дополню цитатой из "Былого и Дум" Герцена. Умнейший, надо сказать, был человек Александр Иванович Герцен. Долго жил в Англии. Понаблюдал соотечественников со стороны. Поставил диагноз. Он верен до сих пор. "Моды нигде не соблюдаются с таким уважением, как в Петербурге, это доказывает незрелость нашего образования: наши платья чужие. В Европе люди одеваются, а мы рядимся и поэтому боимся, если рукав широк или воротник узок. В Париже только боятся быть одетым без вкуса, в Лондоне боятся только простуды, в Италии всякий одевается, как хочет. Если б показать эти батальоны одинаковых сертуков, плотно застегнутых, щеголей на Невском проспекте, англичанин принял бы их за отряд полисменов», - здесь автор письма обрывает выдержку из Герцена, а я вернусь к «спицам расписным». У Блока это звучит так: «И вязнут спицы расписные в расхлябанные колеи». Передвигались на конной тяге. Были телеги, брички, кареты. В каретах ездили баре, другие состоятельные люди, крупные чиновники, короче - власть и собственность. Карета представляла собой произведение искусства. Дорогое дерево, кожа, она блестела и важно скрипела, блестели и начищенные медные части, лошадьми управлял кучер, одетый, как генерал, да, спицы колёс раскрашивались, расписывались, и на ходу когда колёса вращались, получался разноцветный круг – интересное такое, весёлое зрелище. И всё бы хорошо, но в каретах передвигались не только по Невскому проспекту, но и по русским дорогам, и эта красота забрызгивалась грязью, застревала в расхлябанных колеях. Образ Блока автор письма на «Свободу», видимо, понимает так. Жуткая дисгармония, несуразица, противоречие. В одно дело вкладываем бездну ума, вкуса, любви, а в другое – авось, сойдёт и так, и этот «авось» делает бессмысленным, жалким всё остальное. Расписывать спицы для расхлябанных дорог – это некое извращение или дикарский перекос. Можно, конечно, таким образом толковать Блока, тем более, что был он символист, но в данном случае, мне кажется, он не ставил своей целью ткнуть свою горячо любимую Родину носом в её расхлябанные колеи. Впрочем, господин Кашлев, как мы слышали, мечтает, чтобы всё было хорошо: чтобы и дороги в России стали не хуже американских, но и спицы росписные остались. Я обеими руками – «за»… Кстати, там, в стихотворении Александра Блока «Россия», - там не только расхлябанные колеи, там и «три стёртых треплются шлеи», и тут же не только «спицы расписные», но и «годы золотые»!

Опять, как в годы золотые, Три стертых треплются шлеи, И вязнут спицы расписные В расхлябанные колеи... Всё перемешано, и всё - на своём месте… Да, там же ещё и «разбойная краса», и «острожная - слушайте! – тоска», и над всем – «невозможное возможно». И невозможное возможно, Дорога долгая легка, Когда блеснет в дали дорожной Мгновенный взор из-под платка, Когда звенит тоской острожной Глухая песня ямщика!.. Начнёшь это всё истолковывать – можешь запутаться или нагородить такого, что самому стыдно станет, поэтому лучше всего не мудрить, а довериться поэту. У него сказано ясно и прямо: Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые, - Как слезы первые любви!

Вот ещё одно письмо не для самой широкой публики (пусть она, самая широкая публика, это стерпит; а то и позавидует тем, кто поймёт всё без труда). Читаю: «Интернет-коммуникации, мобильная связь формирует такую модель отношений, при которой отсутствие собеседника - обязательно. Структура диалога меняет свою, так сказать, "молекулярную решетку". Миллионы мнений сталкиваются в реальном времени, сотни тысяч войн вихрем проносятся по онлайновой вселенной, и победители гордо возвышаются на виртуальных пьедесталах, - хорошо сказано. - Ноосфера, которую пророчил Вернадский, имеет свой физический адрес. Он начинается на дабл-ю, дабл-ю, дабл-ю. Мысль еще крепка, но цифра - неумолима. Множество людей работают у мониторов дома. Миллиарды виртуальных денег вертятся на webmoney. Миру дали другое имя. Перемены настолько очевидны, что даже епископы открыли свои сайты. Хотя евангелизация в Интернете бесчеловечна по протоколу. Оцифрованный мир ставит знак равенства. Впервые человечество равноценно самому себе. Цифра стала невидимой; второй материей. Сумасшедший нищий стоит рядом с президентом. Идиот соперничает с нобелевским лауреатом. Границы государств напоминают мозаику советских гастрономов. Диктаторы мгновенно вылетают на видео YouTube в раздел "Комедии". Грех исчезает как слово. Потоп информации вынуждает эволюцию пятиться. Нас уже боятся рыбы и микроорганизмы. Заработала глобальная мануфактура ноосферы. Экраны мониторов стали подобием лампад цивилизации, электрические токи могут заменить курсы валют. Мне видится Апокалипсис, а мой сын спокойно собирает портфель и шагает в школу», - пишет господин Илько. Прекрасно пишет, спасибо вам, дорогой, густое у вас получилось письмо, как стихи… А сыну вашего сына и портфель не будет нужен, ни учебники. В мочке его уха будет чип с маково зёрнышко, и это всё, что будет требоваться ему для жизни, а может быть и от жизни. Не будет школы в нашем смысле слова. Не будет и мониторов, все изображения будут попадать прямо в мозг. В конце концов отпадёт нужда и в алфавите, а может быть и в звуковой речи – люди будут обмениваться мыслями без слов. Неловко повторять старую красивость, что неизменным останется только природа человека, им будут владеть те же страсти. Всего прочнее на земле печаль, и долговечней - царственное слово. Печаль-то останется, а слова в нынешнем виде, может, и не будет.

Всё более заметными в российском обществе становятся вероучительные, церковные и вокругцерковные разговоры. Сужу об этом по письмам на «Свободу», по отдельным высказываниям в письмах, посвящённых совсем другим вещам, и, конечно, по российской печати, по Интернету. Церковь стала частью общественной жизни, даже политической, как ни мало подходит это слово для российских условий. О патриархе Кирилле, например, пишут только с политической точки зрения. «Так станет ли он деятелем, который превратит наш трон, где сейчас сидят двое, в треугольник, чтобы дВуумвират превратился в триумвират?» - таким вопросом задаётся господин Сухоруков из Перми. Я не оговорился, читая его письмо. У него написано именно так: «дВуумвират», а не «дуумвират», думаю, это он в порядке «юмора и сатиры», хотя вообще-то «двуимвират», по-моему, больше соответствует духу русского языка, чего нельзя сказать о духе русского правления с княжеских времён. У части молодых людей возникает потребность разобраться в том, что это такое: религиозная жизнь, церковная жизнь, чем они отличаются друг от друга, как складываются отношения светской и церковной властей - стоит ли дальше вникать в это дело, а может и приобщаться… Начётчики, кажется, дождались своего часа. Как когда-то люди с наслаждением толковали марксизм-ленинизм, обвиняли друг друга в отступничестве, уклонизме, измене букве этого писания, так теперь занимаются Евангелием, всей Библией, церковной историей. Трудный период. Серьёзный вызов для церкви, для церковной пропаганды – здесь это слово на своём месте, на своём законном, первоначальном месте. Оно ведь и возникло в церкви, и означало пропаганду именно христианства, а не иных учений и государственной политики. Да, не успели отойти в прошлое споры о том, что такое социализм, можно ли называть социализмом порядки в СССР, как возник новый предмет, и опять пытливые молодые люди не дают покоя батюшкам, те уже жалуются, что нет отбоя от зануд, только, мол, и слышишь от них: а можно ли то, можно ли это, почему так, а не иначе, и где же, наконец, истина и правда, и почему это разные слова. До сих пор я избегал нагружать слушателей радио «Свобода» этим материалом – от греха подальше, но делать вид, что его совсем нет в нашей почте, тоже не приходиться. Возвращаясь к письму господина Сухорокова, скажу, что пока нет, по-моему, оснований подозревать патриарха Кирилла в сознательном намерении образовать в России триумвират. Судя по всему, он стремится к большей независимости от политического режима, хотя понятно, что на деле это в нынешней России означает что-то маленько похожее на бунт. Можно усмотреть и тонкую претензию на кусочек властного пирога. Когда-то говорили, что в революцию ведут разные пути, ещё раньше – что к Богу приходят разными дорогами… В российскую оппозицию тоже приходят по-разному, и не всякий раз вполне сознательно. Доведётся ли нам отнести это к патриарху Кириллу, пока трудно сказать. Пока что мы располагаем одним, но, по-моему, грандиозным фактом. Путин с Медведевым опоздали на церемонию вступления Кирилла на патриаршество, и тот не стал их ждать. Ей Богу, это – как выдвинуть себя в президенты.

Следующее письмо: «Я живу в городе Одессе. У нас есть большой магазин "Копейка". Рядом есть фонтан, вокруг которого сидят люди. Однажды я наблюдал такую картину. Сидели три молодых человека и разговаривали между собой на украинском языке. Поодаль сидела другая компания и распивала пиво, что очень модно в Одессе. Несколько человек из этой компании подошли к этим ребятам и сказали им, что Одесса - не Львов и что здесь нужно говорить только по-русски. Ребята отказались выполнить их требование. Тогда завязалась такая драка, какой я очень и очень давно не видел. И это - в городе, жители которого как будто очень лояльны ко всем национальностям, конфессиям и языкам. Саша Марьясин».

В этом письме описан случай, редкий не только для Одессы, но и для всей Украины. Оба языка и их носители уживаются в целом хорошо, и, пожалуй, всё лучше. И пример показывает как раз молодёжь. В молодёжной русскоязычной среде украинского патриотизма, больше, чем у старших, больше заинтересованности в украинской государственности, больше тяги к украинству.

Один читатель прислал письмо на смерть актёра Янковского: «В середине восьмидесятых я любил шастать по стройкам, гонять в одно касание, жарить в пекаря и ходить на болото. Культурная жажда удовлетворялась романами Уэллса и последней колонкой газеты «Труд». Кинообразование заключалось в многократных просмотрах Неуловимых и каникул Кроша. И вдруг - "Тот самый Мюнхгаузен". Свежесть ощущений от фильма храню до сегодня. Герой Янковского излучал такое, чего не было для меня ни в одной советской киноленте. Фантастика разоблачала ложь социалистического реализма, человечная искренность – советскую идейность. Многозначная красота образа делала обязательным и захватывающим повторный просмотр. Мюнхгаузен Олег Иванович так встряхнул в моих глазах советские основы, что полет на пушечном ядре под изумленный стон толпы стал единственно возможным началом любого дела. Остальные фильмы идут вдогонку. Ни у кого больше не видел таких усов и с прищуром, по-Янковски, глаз», - пишет этот слушатель. Я вспомнил не что иное, как, уж извините, произведение Николая Гавриловича Чернышевского, революционного демократа, как определил его Ленин, на которого тот произвёл неизгладимое впечатление… А произведение – не «Что делать?» со знаменитыми снами Веры Павловны, а диссертация «Об эстетических отношениях искусства к действительности». В ней доказывалось, что красота относительна. Женщина, которую высший свет считает красавицей, в глазах мужика – уродина, потому что её, стройную, изящную, с маленькими нежными ручками, тонкими ножками, не поставишь на полевую работу, она не остановит коня на скаку, не выкормит свой крохотной грудью выводок ребятишек, будущих помощников по хозяйству… Советский социализм – это было серьёзное предприятие. Оно перечеркнуло все досоветские понятия о том, что такое хорошо и что такое плохо, что красиво, что некрасиво. И новые понятия почти победили, ещё бы чуть-чуть – и всё. Зюганов не зря говорит с великой скорбью, что Сталину не хватило всего нескольких лет, чтобы сталинизм как общественное устройство стал необратимым. Тогда Янковскому пришлось бы играть нечто другое. Его герой своим появлением на экране возвращал прежние, досоветские, понятия о красоте, о щегольстве, он один перечеркнул столько достижений «социалистического реализма», что у Зюганова при мысли об этом должно сегодня разрываться сердце.

Из Миргорода на радио «Свобода» прислал несколько своих текстов господин Запорожец. Я не называю этот материал письмом, это сборничек маленьких художественных произведений, настоящих художественных произведений. Передача «Ваши письма» не для этого рода писаний, но для двух «крохоток» господина Запорожца я с удовольствием делаю исключение. Слушайте: «На страстной, в Тупом переулке, хозяйка мыла забор. Не щеткой, не тряпкой, а кухонными мочалочками. У ворот стоял таз, полный пены, на верхушках штакета медленно выпрямлялись сохнущие разноцветные пароллонки. Хвиртка, - калитка, - и ворота, освобождённые от подовой грязи, весело зыркали бирюзовой краской. Утреннее солнце растеклось по крышам, капало на нищие деревья. Жинка выпрямилась, взяла руки в боки. Огорожа смотрелась, як нова копийка. Господыня прошептала дни до Великодня; назначила стирку, выпечку, уборку. Разгоралась ее пятидесятая паска».

И вторая «крохотка» господина Запорожца из Миргорода. (Напомню, что «крохотками» называл свои маленькие сочинения Солженицын). Читаю:
«Мои дети ходят в храм. Тем реже, чем становятся старше. Такое бабушкино чудо долготерпенья. Их лбы растут, головы опускаются все ниже. Насупятся и молчат. Что они видят сегодня в церкви? Что они просто видят? Вспоминается английский стишок "Из чего только сделаны мальчики?". Даже если их нет дома, я все равно услышу, при надобности, топот их резвых ног и повизгивание голосов. Серебряные крестики болтаются на тонких шеях, в разгар веселья выбиваются из-под футболок. Тогда дети становятся похожи на маленьких епископов. Именно таким Спаситель просил не препятствовать приходить к нему. Представляю, как Христос в какой-нибудь Кане хватал в охапку несшегося по улице сорвИголову, подбрасывал и не спеша ставил наземь. Вот и тайная молитва для отрока: "Поймай меня, Господи, если сможешь". Вот почему, когда наша бабушка в субботу вечером нарочито бодрым голосом зовет ребят до церквы, я молчу. Нельзя, как говорил отец, встревать: диалог внуков с баушкой недоторкАный. Редко такая вечерняя угода заключается взаимностью. Зато если подписан мир, то завтрашний день для старушки - тринадесятый праздник».

«Ну, что же вы фальсифицируете как историю, так и литературу, господин Стреляный? – следующее письмо. - Зачем вы привели в своей передаче клеветническую оценку нашей страны англичанкой Тойнби, что Россия – отдельная цивилизация наподобие Византии, которая считает себя всегда и во всём правой, и ни к чему не способна, кроме тоталитаризма? Всё же совсем не так. Почему вы скрываете от своих слушателей идею Фёдора Михайловича Достоевского, который задолго до вашего Тойнби указал на Россию как на отдельную цивилизацию?».

Что-то много у нас сегодня получается истории, литературы и философии. Может быть, мы как-нибудь в следующий раз чуть подробнее скажем о Тойнби и Достоевском, если почта «Свободы» даст повод. У Достоевского можно вычитать что угодно, найти лыко для всякой строки. Он говорил, например, не об отдельной русской цивилизации, а об отдельной «национальности в высшей степени самобытной», но такой, которая уже никогда не «оградится китайскими стенами от человечества» (это его слова), а наоборот, вберёт «все те идеи, которые с таким мужеством развивает Европа» и вернёт их ей в улучшенном виде, осчастливит её, так сказать. Это, согласитесь, не совсем то, что проповедовал путинский Кремль.

«Здравствуйте, уважаемый, да не очень, ведущий! – это последнее на сегодня письмо. – Прослушали передачу, в которой вы возмущаетесь, что молодые мамы, гуляя с колясками, одновременно пьют пиво из бутылок и курят сигареты. Мы, молодые мамы нашего двора, обсудили ваше выступление. У нас к вам вопрос. А вы не подумали о том, что у нас, молодых матерей, нет другого времени и условий, чтобы в спокойной обстановке выпить пива и выкурить сигарету? Дома у многих мужья, которые обязательно постараются разделить с нами компанию со всеми вытекающими последствиями, поскольку они не ограничиваются одной бутылкой пива, а также свекровь или мать, которые будут тебя воспитывать, а также домашняя работа. А мы ведь живые люди, ещё не старые, у нас те же потребности, что у всех. Жанна Свердлова. Луганск». Я подумал об этом, Жанна, но также и о другом, и как раз об этом другом шла речь в той передаче. Зачем пустые бутылки-то из-под пива и других напитков швырять куда попало, а окурки – под ноги себе и своим детям? Вот что поражает нашу слушательницу, написавшую нам, если не ошибаюсь, из Кривого Рога. Или тут тоже желание быть, как все?