Марина Тимашева: Наш коллега Кирилл Кобрин в соавторстве с парижским литератором Андреем Лебедевым написал книгу под названием “Беспомощный”. Она посвящена одноименной песне знаменитого американского рок-музыканта Нила Янга, написанной в 1974 году, и советским семидесятым, и нашему прошлому. Вместе с Кириллом Кобриным к звукам музыки прислушалась Елена Фанайлова.
Елена Фанайлова:
Есть городок в Северном Онтарио,
Полный снов, уюта, воспоминаний,
И мысленно я по-прежнему в том месте,
Все перемены происходили со мною там.
За звездами – синие-синие окна,
На восходе желтая луна
Огромные птицы, летящие по небу,
Проплывают в глазах тенями
Покидают нас
Беспомощный, беспомощный, беспомощный.
Детка, слышишь ли ты меня сейчас?
На двери – цепи, не цепях – замки.
Детка, спой со мной, как сможешь.
Кирилл Кобрин: “До шестидесятых вся поп-музыка создавалась для среднего возраста ничего себе господинчиков вроде Кэри Гранта. Такие вот инженеры средней руки в галстуках — сидят, попивают “Джек Дэниэлс” и млеют от кантри. Освежившись в сверкающем белым кафелем сортире, они опять идут млеть — от мартини и плюгавого Фрэнка Синатры. В воздухе разлита пара сладких эпитетов — “старый-добрый”. Эйзенхауэр будет править вечно. Ну, не Эйзенхауэр, так Никсон.
Янг, естественно, не имеет к этому никакого отношения. Но всё-таки имеет. Сырьё, из которого дистиллирована печаль “Беспомощного”, именно такого сорта. Тройной возгонки и тройной очистки недостаточно, чтобы скрыть привкус бражки — этой услады усталого фермера. Нет, звучание песни (да и всего Янга) не устарело; старым стал я, жаждущий скоропортящихся модных звуков”.
Нил Янг это фигура масштабов совершенно исполинских, и не только в смысле участия его в свое время великой группе “Crosby, Stills and Nash”, но и его сольная карьера, которая началась в 70-е годы, продолжается до сих пор. Песни, которые он написал, являются классикой, выпускается огромное количество трибьютов с участием разнообразных авторов. Вот эта песня “Helpless”, о которой мы с Андреем Лебедевым сочинили вот такую странную книгу, эта песня исполнялась, по нашим подсчетам, и только из известных кавер-версий, 22 раза разными первоклассными людьми, такими, как Ник Кейв и так далее.
“Многовместимость и компактность CD не говоря уже о чудесах почти бесплотного айПода, вытесняют из памяти винил как вещь, винил как жанр, винил как меру времени. Сама лексическая замена “пластинки” винилом произошла лишь с появлением компакт-диска, когда понадобилось обозначить предмет, стремительно уходящий в область технической архаики. В химическом термине-обрубке уже совсем непонятного полихлорвинила (материал, из которого изготавливаются виниловые диски) вычитывалась, однако, вполне понятная, общая драма. Точнее, драм было две. Сначала объект винил вас в неследовании за прогрессом, а затем, старея с вами на пару, наоборот, — в отказе от собственного прошлого с его грузноватыми радостями.
Картошка со свининой. Торт, изнемогающий от сливок. Некалькуляция калорий. Обильнотелые дивчины с заявкой на скорую полноту — но как они смеялись и как отводили взгляд, не отводя рук! Круглопузость отцов — хозяев мира, полнота матерей, стыдливо забранная в кримплен, — гаранты покоя и нерушимости жизни. Пласты юношеской памяти. Пластинка. Пласт. Диск. Дисок. Дисочек. “Махнемся пластами”.
Елена Фанайлова: Беспомощность – то чувство, в котором мужчины не очень любят признаваться и ее как-то демонстрировать. И ваш интерес к беспомощности в этой книге простирается далеко за границы песни Янга, за границы его теста.
Кирилл Кобрин: Конечно, мы все беспомощны – мужчины, женщины, трансвеститы, собаки, кошки, кто угодно. Мы все беспомощны перед собственным прошлым, перед собственным детством. Собственно говоря, об этом и сама песня, который наш опус посвящен. И, кончено, по-писательски говоря, было очень легко разрабатывать эту тему, тему ностальгии, написать такую трогательную книгу о том, насколько раньше все было замечательно - и в детстве Нила Янга, и в нашем детстве. Потому что книга-то на самом деле не только, а, может быть, не столько о песне, сколько вообще о жизни, о жизни, которая отражена даже не в рок-культуре, а именно в поп-культуре. Потому что поп-культура это тот океан, в котором мы носимся и где мы учимся чувствовать. Это настоящее воспитание чувств - сентиментальное путешествие назад, вперед и так далее. Просто мы попытались каким-то образом поставить это все в кавычки, и вот эти кавычки обозначили, окружили это слово “helpless” – “беспомощный”.
“Ничто не кажется сейчас таким смешным, как “парикмахерские группы” восьмидесятых. В каком-нибудь захолустном британском пабе можно провести целый день, попивая и пялясь в экран, где (да-да, это тот самый музыкальный канал, где предаются ностальгии по загнувшимся от кокаина “новым романтикам”) гнёт коленца “Шпандау Балет”, где тоненьким голоском мечтает о вечной молодости “Альфавиль”, где голубенькие Фрэнки направляются в Голливуд, а мрачное “Подразделение Радости” — в ад. Смотреть смешно и стыдно, слушать — просто стыдно. Барабанный удар-выстрел, жидкие электронные дрели, остренький бреньк гитар. Никакого фуза. Чёлки, подведённые глазки, закатанные рукава, бананы, Боже мой! бананы!!! Блестящий мальчишеский хлам, но на самом-то деле любишь именно его, а что ещё любить? Кургузые пиджачки битлов? Унылую джинсню хардрокера? Рэперские штанцы с провисшей задницей? Увы, нужно всегда только то, что никому, в том числе и тебе, не нужно. Мучительно и сладко любить никчемные вещи, кчемные всегда есть кому полюбить. Так затянем же дурными голосами “Big in Japan”, “Do You Really Want to Hurt Me?”, споём вечнозелёных “Love Cats”! Вот оно, мое музыкальное Омими. Винография: воспоминания об “отвёртке”, питой под “Japan”.
Елена Фанайлова: В этой книге есть еще одно ключевое слово, связанное со словом “беспомощность” - это слово “убожество”. Когда вы описываете путешествие в Америку, по Европе, да и по России, вы говорите об убожестве мира. Это действительно важное для вас понятие?
Кирилл Кобрин: Я вообще давно думаю о том, что главная книга, которая сегодня должна быть написана, это книга об убожестве. Убожество бывает совершенно разнообразное, оно имеет разные запахи, разные виды и так далее, но, в сущности, это главная определяющая черта современного мира. Убожество пригородов - хороших, красивых, по своему уютных пригородов в англосаксонских странах, невероятное убожество спальных районов и в Европе, и в России, убожество нищеты и чудовищной бедности в Индии, в Африке, и так далее. Все эти оттенки могут быть совершенно различны, хотя, конечно, люди, которые живут в разных условиях, будут спорить и оскорбляться, смертельно оскорбляться на меня, потому что одни умирают с голоду, а другие живут совершенно благополучно. Но вот как некое ментальное состояние, убожество, как состояние сознания, оно, как мне кажется, охватывает нынешний мир. И вот точнее описать его, проанализировать, отрефлексировать - вот главная задача сегодняшней литературы. И не только литературы. Есть какие-то попытки, они могут нравиться, могут не нравиться, опять-таки, они мне не шибко нравятся, вроде Уэльбека того же самого, но все-таки, если и стоит сейчас о чем-то писать, то только об этом.
“Пластиночная двусторонность влияла на драматургию вечеринок и любовных свиданий. Разухабистый пляс прерывался паузой, заливавшейся стопкой водки. В случае же медляка пауза требовала смотрения в глаза партнерши, задумчиво поправлявшей юбку. О чем думали женщины в этот момент? О любви? О такси? О подруге, позвавшей на вечеринку и зажатой в угол кухни хозяином дома? Перерыв между двумя сторонами пуантиро-вал интимные рандеву, давал возможность разобраться в чувствах, ответить на главные вопросы, разрешения которых с замиранием ждали ангелы любви, семьи и детопроизводства: он — не он, стоит — не стоит, дать — не дать. “Ты, это, сторону перемени”. Или — противоположное, многообещающее: “Да ладно, потом переставишь”.
Елена Фанайлова: Вы умудрились описать еще и некие чувственные признаки этого мира, это такая работа памяти. Вот насколько это было трудно, как проходила эта реконструкция, при помощи чего вы извлекали эти воспоминания?
Кирилл Кобрин: Надо сказать, что тексты, как вы заметили, сопровождает такая приписка под названием “винография”. После каждого куска - что употреблял или не употреблял, какой напиток употреблял автор именно этого куска во время его написания. Здесь нет никакого снобизма и пижонства, это напитки-то вполне ординарные, другое дело, что они произведены в разных странах. Мы просто с Андреем живем в разных странах. Так вот я все это говорю, чтобы у читателя не возникло ощущения или впечатления, что все эти наши мемории и этот каталог воспоминай запахов, звуков и красок детства и юности, это все под влиянием алкоголя или зеленого чая, который там часто встречается. Ничего подобного. Воспоминания это очень тяжелое и, надо сказать, болезненное занятие. Я не знаю, как Андрей, я же просто садился, совершено тупо смотрел в окно, закрывал немножко глаза и пытался каким-то образом опрокинуть себя назад. Я понимаю, что это, в общем, ложные, в основном, воспоминания - мы помним только то, что мы хотим помнить. Но все-таки то, что мы хотим помнить именно сейчас, тоже характеризует наше сознание.
Елена Фанайлова: В книге очень много разговоров о звуке, причем не только о песне Янга - много песен, много рок-музыки и много рассуждений о звуке. Это рассуждения радиста или это рассуждения человека, для которого музыка – одна из базовых составляющих его жизни?
Кирилл Кобрин: Я часто размышляю на тему: кем лучше оказаться - слепым или глухим. Так вот я должен точно и определенно сказать, что я бы, конечно, предпочел ослепнуть, чем оглохнуть. Ну и все-таки любимые писатели тоже бывали слепые, я уж не говорю о Гомере, о Борхесе, который тоже слеп был. Но если говорить серьезно, то для меня звуки значительно важнее, нежели краски, слух значительно важнее, нежели зрение. Я читаю практически вслух, я прозу не могу не то, что стихи (стихи - понятно, надо читать про себя, но как бы вслух), но я и прозу не могу читать, не проговаривая про себя все, что я вижу. И от этого возникают просто катастрофические последствия, потому что когда ты читаешь что-то вслух, хотя бы и про себя, но все-таки вроде вслух, ты чувствуешь интонацию, и большинство прозы, которую читаешь, оказывается насквозь фальшивой, чудовищной, потому что интонационно это полная катастрофа. Дело ходит до того, что я даже объявления иногда читаю про себя вслух, и без звука просто не существую. Видимо, все-таки, Ад это есть такая тотальная тишина или тотальная глухота.
Марина Тимашева: Сколько лет работаем мы на радио вместе с Кириллом Кобриным, люблю я его и уважаю, но только сейчас, прочитав книгу “Беспомощный”, поняла, почему все эти годы мне казалось, что мы были знакомы еще до “Свободы”. Кирилл играл в рок-группе “Хроноп”, а она выступала на Подольском фестивале, а я участвовала в его организации: “Третье место на перестроечном подмосковном Вудстоке! Господи, какая это была дребедень! Какая чушь собачья! Как было славно! Как тронулся потом вагончик, как остался на месте перрончик, как жизнь мягко пошла под уклон…” … Дальше читайте сами.
