Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре на два голоса. Мой собеседник в студии - Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!

Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!


Иван Толстой: Сегодня в программе:

Почему в современном искусстве нет красоты? – эссе Бориса Парамонова
Переслушивая Свободу: Судьба Осипа Мандельштама
Памяти Юрия Ольховского
Культурная панорама и новые музыкальные записи. Что мы слушаем сегодня, Андрей?

Андрей Гаврилов: Сегодня мы слушаем музыку в исполнении московского трубача, знаменитого Андрея Товмасяна.

Иван Толстой: Обратимся к культурной панораме последних дней.
Министр культуры Греции Антонис Самарас официально отказался от предложения взять взаймы на три месяца скульптуры из Парфенона, хранящиеся ныне в Британском музее. По мнению министра, согласиться на подобное предложение значило бы "легализовать похищение" статуй 200 с лишним лет тому назад британским дипломатом лордом Элгином.
Заявление Самараса последовало за выступлением пресс-атташе Британского музея Ханы Бултон, которая сказала, что скульптуры могут быть на время доставлены в Афины при условии, что греческое правительство признает право собственности Британского музея на них.
Греция, как известно, уже много лет ведет кампанию за возвращение скульптур Парфенона. В разных странах по-разному относятся к этого рода проблемам. Мы постоянно читаем о том, что американские музеи и частные коллекции признают право стран с богатым античным наследием получить обратно произведения искусства, вывезенные при неопределенных правовых обстоятельствах, а чаще всего – по праву сильного и богатого. Через 100-200-300 лет не только экономическая, но, прежде всего, политическая обстановка резко изменилась, все больше торжествуют понятия исторической справедливости (я понимаю, что многие слова тут надо брать в кавычки), тем не менее, культурное наследие постепенно двинулось в обратный путь. Например, в конце 2008 года Музеи Ватикана передали грекам в качестве займа фрагмент одной из статуй.
Разговор о возвращении статуй поднят не на пустом месте, а к определенной дате: 20 июня в Афинах откроется Новый музей Акрополя, в котором среди прочих экспонатов будут выставлены сохранившиеся в Греции фрагменты Парфенона. Министерство культуры страны рассчитывает, что это событие придаст новый импульс кампании по возвращению статуй.

В Перми открыт первый в России памятник Борису Пастернаку. Монумент создан по проекту московского скульптора Елены Мунц. Ее имя появлялось в конце минувшего года в новостях, поскольку она была автором московского памятника Осипу Мандельштаму. Борис Пастернак прожил в окрестностях Перми около полугода в 1916 году: он приехал на Урал, чтобы поработать помощником Бориса Збарского, управляющего химических заводов во Всеволодо-Вильве. В Перми Пастернак поселил героиню "Детства Люверс" Женю. Общепринято, что Пермь во многом послужила прообразом Юрятину, вымышленному уральскому городу в "Докторе Живаго".

Еще об искусстве. В Лондоне на русских торгах отмечено оживление или, как минимум, отсутствие спада интереса к полотнам классиков ХХ века. Самым дорогим лотом “русских торгов” Christie's стала картина Василия Шухаева “Финская деревня. Крыши”, которая была продана за 690 тысяч фунтов стерлингов. Вторым по стоимости лотом стало полотно Ивана Айвазовского “Спасшийся”, ушедшее с молотка за 421 тысячу фунтов. Замыкает тройку топ-лотов торгов также Айвазовский. Пейзаж “Украинская жатва” продан за 337 тысяч.
В общей сложности Christie's продал 70% из почти 200 выставленных лотов. На “русские торги” выставлялись не только живопись, но и оружие, работы Фаберже, монеты и предметы декоративно-прикладного искусства.

Теперь немного вокруг искусства. Марина Пикассо, 58-летняя внучка Пабло Пикассо, вызвала в парижский суд писательницу Пепиту Дюпон, автора биографии Жаклин Пикассо, последней жены художника. Это уже четвертый эпизод тяжбы внучки Пикассо с Дюпон.
Внучка художника намерена защитить доброе имя своего брата Паблито, покончившего с собой вскоре после кончины деда. (Марина и Паблито - дети Пауло Пикассо, сына Пабло от Ольги Хохловой, первой жены художника). Дюпон утверждает, что Паблито под воздействием наркотиков пытался ограбить дом своего деда, а Марина опровергает это сообщение.
Книга, которую написала Пипита Дюпон "Правда о Жаклин и Пабло Пикассо" ставит своей целью опровергнуть миф о "злой мачехе" Жаклин, которая, по мнению детей и внуков художника целенаправленно изолировала его от семьи и не пустила никого из них на похороны Пикассо. Дюпон полагает, что Жаклин следовала указаниям мужа.
Согласно Дюпон, Жаклин любила детей и внуков Пикассо как своих собственных, и отношения ее с ними испортились только после того, как Клод и Палома, дети художника от его любовницы Франсуазы Жило, вызвали самого Пабло в суд, чтобы добиться признания себя его законными наследниками.

И, наконец, в женевском Дворце наций открылась выставка “Искусство без границ”. В экспозиции - произведения из собрания основателя Музея искусства авангарда, предпринимателя и коллекционера Вячеслава Кантора. Выставка, по замыслу ее куратора, эксперта по русской художественной эмиграции Андрея Толстого, состоит из трех разделов – “Эксперименты 1920-х”, “Парижская школа” и “От нонконформизма к концептуализму”. Согласно концепции музея, по словам Кантора, его основу составляют, произведения “выдающихся еврейских художников, в широком смысле относящихся к понятию “русский авангард”. В общей сложности в Женеве представлено 40 произведений из 400 работ Музея искусства авангарда.

Тему искусства продолжит эссе нашего нью-йоркского автора Бориса Парамонова, названное “Почему в современном искусстве нет красоты?”

Борис Парамонов: Проходящее в Москве судебное дело искусствоведа Ерофеева и работника Музея Сахарова Самодурова, организовавших выставку “Запрещенное искусство”, - это сюжет отнюдь не только российский, проблема тут всеобщая, это вопрос об эпохе, о нашей эпохе массового общества. Главнейший интерес его в том, что завели тяжбу совсем не российские власти, а, что называется, общественность, в данном случае православная общественность, почувствовавшая себя оскорбленной в своих религиозных чувствах. Конечно, власти, как всегда в России, с готовностью отозвались на повод что-то там запретить и кого-то там наказать – это давняя русская традиция. Всё это так, но нельзя, повторяю, забывать, что инициатива в данном случае шла снизу. И вот тут самое интересное: сдается, что такая ситуация вызвала бы сходную реакцию и в Америке. Прецеденты были: в Нью-Йорке времен мэра Джулиани разразился скандал с выставкой, на которой один художник экспонировал изображение Мадонны, сделанное из слоновьего кала. Шум устроил сам Джулиани. В Нью-Йорке, этом центре всяческого культурного авангардизма, дело кончилось, понятно, ничем. Но я не уверен, что такая выставка, будь она организована где-нибудь в американской глубинке, не вызвала бы возмущения, причем всеобщего. О нравах американских провинциалов из числа религиозно озабоченных дает представление недавнее убийство доктора – главы клиники, в которой производились аборты. Эти люди тем отличаются от русских обскурантов, что не обращаются по всякому поводу со слезницей к властям, а готовы при случае взять закон в свои руки. Над такими людьми, конечно, не устроить никакой диктатуры; беда в том, что они сами любую диктатуру способны организовать, дай им волю.
Но это опять же не главный слой обсуждаемой проблемы: почему современное искусство вызывает отталкивание у человека массы. Не это проблема, а другое: почему современное искусство стало таковым, почему в нем нет серьезности, способной внушить уважение и профану, почему, наконец, в нем нет красоты.
Потому, прежде всего, что ее нет в современном мире. Искусство ХХ века и началось с оглушительного открытия этого факта в кубизме. Картины Пикассо – это предсказание атомной бомбы, тотального уничтожения человека, сведения его к элементарным частицам. Как писал Бердяев, у Пикассо происходит распластование органического мира, его одушевленной пластичности. Красоту старались спасти, связав ее с главным демоном современности – с машиной, и тут были достижения, например конструктивистская архитектура. Но жизнь продолжалась в таком нечеловеческом темпе и громоздила такие события, что надежда на воскрешение красоты стала поистине реакционной. Тут всячески значима формула Адорно: искусство невозможно после Освенцима. Вот на этом и возник пресловутый постмодернизм, отказавшийся по существу от самостоятельного творчества, сведший его к пародии. Пародия, сказал Томас Манна, - это игра с формами, из которых ушла жизнь, с мертвыми формами. Человечество перестало верить в какие-либо высокие идеи, в Истину, Добро и Красоту с большой буквы, человечество разуверилось в себе – после двух мировых войн, атомной бомбы и тоталитарных диктатур в Европе.
Но вот интересный вопрос: а как оно, человечество, дошло до этого, какие в нем самом обнаружились силы, приведшие к такому тотальному нигилизму? Ответ на это был дан еще в 1930 году в знаменитой книге Ортеги-и-Гасетта “Восстание масс”. Человек массы – это член сегодняшнего общества потребления (этого термина нет у Ортеги, но он сюда без зазора ложится), это человек, у которого нет сознания того, что культура и цивилизация, давшая ему саму возможность так расплодиться и на таком уровне поддерживать собственное существование, - это система норм, требующая непрерывной воспроизводства собственными усилиями нынешнего человека, который, однако, считает это чем-то само собой разумеющимся, вроде восхода солнца. Он не хочет напрягаться, чего-то самостоятельно искать. Соответственно, искусство становится в таком массовом обществе в высших своих образцах игрой с образами и фантомами этого общества потребления, консьюмеристской цивилизации. Ортега не дожил до Уорхолла, сделавшего художественном артефактом мультиплицированную этикетку с консервной банки, но если б дожил, то увидел бы в нем лучшее подтверждение своих пророчеств.
Приведем высказывания Ортеги, в котором даны в единстве человек массы и художник его эпохи:

Диктор: “Бессмысленно говорить об идеях и взглядах, не признавая системы, в которой они выверяются, свода правил, к которому можно апеллировать в споре. Эти правила – основы культуры. Не важно, какие именно. Важно, что культуры нет, если нет устоев, на которые можно опереться”.

Борис Парамонов: Что это, как не нынешняя идеология релятивизма, отрицание нормативной истины, игра в мультикультурализм? Идеолог эпохи восстания масс – это циник:


Диктор: “Едва цивилизация достигла своей полноты, как на смену выходит циник. Циник – нигилист цивилизации. Он никогда не создает и даже не пытается. Его работой было разрушение, верней, старание разрушить, поскольку он и в этом не преуспел. Циник, паразит цивилизации, живет ее отрицанием, потому что он уверен в ней”.


Борис Парамонов: Это вполне можно отнести к нынешним постмодернистам. Надо разве что добавить, что и к цивилизации нынешней после всех своих опытов ХХ века трудно относиться с благоговением. Будем разве что надеяться, что она всё-таки сохранится – хотя бы действием тех механизмов, которые продолжают накапливать рыночные ценности и возможность их потребления.
Возвращаясь к русским делам, следует еще раз повторить, что тут своя, российская специфика. Если б массовый россиянин больше потреблял реальных товаров, то он бы и к игрушкам отечественных постмодернистов относился бы легче. Вообще же отношение “человек массового общества – художник-постмодернист” – это отношение предмета и зеркала: обезьяна негодует на свое изображение.
Всё, что потребно сделать, - это научить обезьяну смеяться.


Иван Толстой: На очереди рубрика “Переслушивая Свободу”. Осип Мандельштам на старых пленках. Судьба и творчество Мандельштама были среди постоянных тем Свободы на протяжении всех лет существования нашей станции. Дикторы читали его стихи, мемуаристы и литературоведы рассказывали о встречах с поэтом и о драматической судьбе его наследия, обозревались книги, посвященные Мандельштаму, и месяцами на наших волнах читались воспоминания Надежды Мандельштам. Сегодня мы предлагаем вашему вниманию небольшую композицию из программы, вышедшей в эфир 26 июля 1959 года.


Диктор:

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна,
И невидимым играет
Позвоночником волна.
Словно нежный хрящ ребенка,
Век младенческой земли.
Снова в жертву, как ягненка,
Темя жизни принесли.
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Это век волну колышет
Человеческой тоской,
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.
И еще набухнут почки,
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век!
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь, жесток и слаб,
Словно зверь, когда-то гибкий,
На следы своих же лап.


Советские критики не раз писали о творчестве Мандельштама. Иногда хвалили, иногда ругали. В общем, оценивая его стихи как значительное явление в литературе, критики вместе с тем говорили о несозвучности его творчества с эпохой. Так, например, Николай Степанов в журнале “Звезда” писал по поводу книги “Стихотворения”: “Современная поэзия идет путями в значительной мере иными, чем те, которые утверждены Мандельштамом. Но, тем не менее, пройти мимо него она не может”. Другой критик, Берковский, в книге “Текущая литература” писал, что поэтический триумвират - Мандельштам, Пастернак, Тихонов - в мастерстве прозаической речи идет, быть может, первым в литературе. Книга о поэзии, в виду своего теоретического характера и полного отсутствия всякой попытки подладиться к партийным требованиям от литературы, вызвала гораздо более отрицательное отношение. В журнале “Печать и революция” Бескин обвинил Мандельштама в “антиматериализме” и ругал за отказ “ревизовать свои старые позиции”. Отстаивание Мандельштамом своих акмеистических теорий в 1928 и 1929 годах было объявлено “мракобесием” и “реакционностью”. После этого Мандельштам новых книг уже не выпускал. Одним из последних стихотворений его последнего сборника было стихотворение под названием “1 января 1924 года”:

Диктор:

Кто время целовал в измученное темя, -
С сыновней нежностью потом
Он будет вспоминать, как спать ложилось время
В сугроб пшеничный за окном.
Кто веку поднимал болезненные веки -
Два сонных яблока больших, -
Он слышит вечно шум, когда взревели реки
Времен обманных и глухих.
Два сонных яблока у века-властелина
И глиняный прекрасный рот,
Но к млеющей руке стареющего сына
Он, умирая, припадет.
Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох.
Еще немного - оборвут
Простую песенку о глиняных обидах
И губы оловом зальют.
О глиняная жизнь! О умиранье века!
Боюсь, лишь тот поймет тебя,
В ком беспомощная улыбка человека,
Который потерял себя.
Какая боль - искать потерянное слово,
Больные веки поднимать
И, с известью в крови, для племени чужого
Ночные травы собирать.
Век. Известковый слой в крови больного сына
Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,
И некуда бежать от века-властелина...
Снег пахнет яблоком, как встарь.
Мне хочется бежать от моего порога.
Куда? На улице темно,
И, словно сыплют соль мощеною дорогой,
Белеет совесть предо мной.


Диктор: Можно сказать о Мандельштаме его же словами, обращенными им к его современникам - Гумилеву, Ходасевичу, Пастернаку, Ахматовой и другим. Поэт и писатель Мандельштам тоже не на вчера, не на сегодня, а навсегда.


Иван Толстой: Как мы узнали на днях, в Вашингтоне на прошлой неделе скончался Юрий Андреевич Ольховский – историк, многолетний университетский преподаватель, активный общественный деятель, друг и помощник многих деятелей правозащитного движения из Советского Союза. В 1984 году в течение года Юрий Ольховский был заместителем директора Радио Свобода в Мюнхене, но административная работа не пришлась ему по душе, и он вернулся в Вашингтон к преподаванию.
Юрий Андреевич родился 22 июня 1930 года в Харькове в семье профессора Харьковской, а затем – Киевской Консерватории Андрея Ольховского. Как раз в его день рождения, 22 июня, но уже 1941 года, начались мытарства 11-летнего Юрия. У отца наутро, 23-го, должна была поступить в продажу книга, над которой он много лет работал, - “История украинской музыки”. Но в Киеве нормальная жизнь закончилась уже в воскресенье 22-го июня. И отец, прихватив семью и сигнальный экземпляр своего труда, вынужден был эвакуироваться. Тираж книги погиб.
Семья прошла через военное лихолетье, переселилась в Соединенные Штаты, Юрий получил высшее образование, Ольховский-старший выпустил по-английски книгу, посвященную на этот раз судьбе музыки и музыкантов при большевиках. На этом труде, разруганном в пух и прах в советских газетах, учились понимать Советский Союз несколько поколений американских советологов. Кстати, на русский язык книга так и не переводилась.
Сегодня, вспоминая Юрия Андреевича Ольховского, мы предлагаем Вашему вниманию отрывок из его устных мемуаров, которые я записал девять лет назад в его Вашингтонском доме. Из долгого многочасового рассказа мы отобрали фрагмент, посвященный первым неделям Великой отечественной войны. Лето 41-го глазами 11-летнего мальчишки.

Юрий Ольховский: Мы попали в оккупацию в Харькове, мы были эвакуированы из Киева. В этом эшелоне, который пошел на восток из Киева 4 июля 1941 года, находился весь цвет украинской интеллигенции. Там была Консерватория - два вагона, Опера, киностудия Довженко, какие-то театры. Довольно крупный эшелон, и все самые избранные. В Махачкалу нас должны были отвезти. Но в Махачкалу так и не доехали. То есть, поезд не дошел. Обычно от Киева до Харькова поезд идет часов шесть. Мы ехали до Полтавы, это две трети пути, две недели. Нас ни разу не кормили, ни разу не поили, мы ехали в товарных вагонах, туалетов не было.

Иван Толстой: Где пить, где есть доставали?

Юрий Ольховский: Во-первых, пока мы выехали из Киева - это тоже было часов 18. Почти сутки мы ждали, пока поезд отойдет, нас неоднократно бомбили немцы. С товарного вокзала мы уезжали, потому что пассажирский вокзал разбомбили в первый день войны. Все железнодорожные пути были забиты ранеными, которые ехали на Восток, и танками с артиллерией, которая доставлялась на Запад, к фронту. И когда оставалось время и возможность между станциями какими-то нас провезти, тогда наш поезд двигался. Потом приезжает, останавливается и стоит там два дня. Мы никуда не рыпаемся, потому что поезда ходят с ранеными и с танками, а для нашего поезда нет времени.
Вот вы спрашиваете, где пили воду? Вот где поезд останавливается. Помню, на полустанке каком-то остановились, а тут - здоровенное болото. И народ просто бросился в это болото, в чем есть. Одни пьют эту воду, потому что два дня не пили. Июль месяц, пить хочется невероятно, крыша железная на этих вагонах, жарища неописуемая. Просто с головой вниз пошли, купались, барахтались. А в туалет порядок был простой. Женщины налево от поезда идут, а мужчины идут направо от поезда.

Иван Толстой: А у местных жителей что-нибудь можно было купить?

Юрий Ольховский: В те времена уже начали обменивать, потому что деньги потеряли какую-либо стоимость. Поэтому жратву меняли на вещи с первого до последнего дня войны, что-то обменивали. Когда мы еще уезжали из Киева, мама сказала… Удивительно, как женщины чувствуют эти вещи. Молотов заявил, что победа будет за нами, товарищи, не беспокойтесь. Директор Консерватории сказал, что на две недели максимум эвакуация. А мама говорит: ну да, они так говорят. Папе она приказала надеть зимнее пальто в июле, мне тоже сама надела зимнее пальто и сказала, что неизвестно, когда мы вернемся, а надо быть готовыми к зиме. И взяла маленький такой мешочек сухарей. Мама всегда держала сухари на черный день. Взяли мы сухарики, все, которые в доме были, и вот так мы пошли из Киева от своей квартиры, а мы жили около Софийского собора. Нужно было идти аж на товарный вокзал, это полдня ходьбы. Жарко было очень. У меня еще был братишка, который еще немножко заболел, потом он умер из-за этой болезни, потому что во время войны ни докторов, ни сестер, ни лекарств - все на фронте. Младше меня на 6 лет. Он умер сразу после войны.
Немцы уже в первый день войны - 22 июня 1941-го - разбомбили в пух и прах единственную электростанцию, которая была в Киеве, и таким образом прекратилось трамвайное движение в городе, и все должны были пешком ходить.
Пришли мы к Киевскому вокзалу. Нашли эшелон, нашли свой вагон, нас кто-то подсадил туда, потому что влезть невозможно - никаких ступенек нет в товарном вагоне. Мы пришли последние в вагон, потому что, во-первых, далеко было идти, во-вторых, брата нужно было нести, ему 5 лет было. Еле втиснулись в вагон, и нам пришлось стоять, сесть было негде. Там были какие-то нары с одной стороны, которые были битком забиты людьми, а все остальные должны были стоять. Нам было приказано взять один небольшой чемоданчик. И вот на 4 человека у нас один небольшой чемоданчик. Мой брат и я чередовались сидеть на этом чемоданчике, а отец и мать должны были стоять все это время. Чуть ли не две недели, пока мы до Полтавы доехали, они стояли. У них ноги опухли, превратились просто в бревна, которые согнуть не было возможности, просто колени не сгибались.
В самый первый день, когда поезд еще не отошел, произошел такой случай. Крыша, как я сказал, железная в этих товарных вагонах, пить нам не давали, и спуститься с вагона за водой нельзя было. Наш поезд охранялся товарищами из НКВД с автоматами, которые так мирно прогуливались и смотрели, чтобы никто не сошел с поезда. Два человека, последний вагон был их. Через несколько часов в соседнем вагоне какая-то женщина дико закричала. Выяснилось, что она просто сошла с ума. Это была известная певица Оперы. Через несколько минут ее стащили с этого вагона эти же товарища с автоматами, под ручки взяли ее, она кричит. Повели ее куда-то за наш эшелон. Потом я слышу - бррррр – и она замолчала. Расстреляли. И вот такие вещи чуть ли не каждый день у нас были. Кто-то просто сходил с ума. Потом другие женщины и мужчины тоже сходили с ума от недостатка влаги. И сколько раз я слышал это брррр - и все, человек уже больше не кричит. И просто там оставляли за поездом – кто-то другой подберет.
Едем мы в этом поезде, доезжаем до Полтавы. Огромный вокзал, 22 пути было. Моросит дождь. Стало, слава богу, как-то прохладно.
Полночь, темно, ничего не видно, ни одной лампы близко нет – вдруг немцы прилетят. И все эти пути забиты поездами. Возле каждого поезда ходят часовые. Отец мне шепчет:
- Я тебя сейчас спущу вниз. Как только ты внизу, сразу прячься под вагон. После этого, если часовых не будет, я тебе дам чемодан. Слушаешь внимательно?
- Слушаю внимательно.
- Спрячь чемодан под вагон. После этого я тебе дам Женю (он как раз спал), ты его возьми и тоже положи его возле себя на землю, чтобы он, не дай бог, не проснулся. После этого спустится мама и я.
И, действительно, так это и произошло. Отец просто решил бежать из этого поезда. Просто все думали, кто следующий сойдет с ума. Брат начал просыпаться как раз в тот момент, когда появились часовые. И я так нажал ему на рот рукой и на нос, тот барахтался, но потом я вижу, что он перестал. Мама спустилась. «Что, - говорит, - ты сделал, ты его чуть не задушил!». Начала ему нажимать на грудь и брат ожил, слава богу. Но нельзя же вечно под поездом лежать, потому что поезда двигались без всякого предупреждения. Ни гудка, ничего. Просто стоит два дня и вдруг поехал.
Было где-то час ночи. Ни зги не видать. «Теперь, - говорит отец, - нам надо вылезти в какую-то сторону, но не направо, где железнодорожная станция, а налево, куда-то в лес».
И вот мы, как пластуны, лезли от поезда к поезду под вагонами. Это продолжалось полчаса или дольше. Наконец, мы вылезли совсем с другой стороны, поезда кончились. Какой-то лес. Отец говорит: «Отбой, успокойтесь все, сейчас отдыхаем до рассвета». И тут же все заснули глубоким сном.
Утром проснулись, что дальше делать? Отец говорит: «Мы - в Полтаве. Полтава недалеко от Харькова, в Харькове у меня всякие друзья есть, знакомые, я когда-то в институте в Харькове был». Какие-то однокашники его по Ленинграду очутились в этом Харькове. Но тут главная опасность в том, что документ нужен, почему ты оказался в Полтаве, кто тебя послал сюда. Военное время же, могут обвинить в шпионаже. Нам нужно было попасть на вокзал каким-то образом, сесть на дачный поезд или поезд с рабочими и направиться в Харьков.
Мы долго обходили все эти поезда и, наконец, попали на вокзал, где можно было купить в буфете какие-то бутерброды первый раз за весь путь, и был дачный поезд. И поехали в сторону Харькова. Птички поют, солнышко светит, прекрасно, часов 6 утра, поезд набит рабочими, которые ехали работать на Харьковский тракторный завод и другие заводы, которые уже начали работать чуть ли не круглосуточно, а также какими-то беженцами или эвакуированными. И помню интересный случай. Птички поют, окна открыты и стоят рабочие. Они не сидят, они стоят и смотрят в окно. И вдруг один другому говорит: «Вот он летит!». Папа посмотрел на меня, я на папу, мы на рабочих вместе. «Вот он летит, вынимайте все платочки!» Черные, грязные, вонючие рабочие вынимают белые платочки и начинают махать белыми платочками в окно. Весь поезд. Действительно, летит немец-бомбардировщик, не спеша, прямо на этот поезд, чуть ли не на бреющем полете, очень низко, колесами мог бы зацепить, если бы хотел, трубу паровоза. Я в ужасе наблюдаю за этим самолетом. Самолет крылышками своими наклонится туда, наклонится сюда, право-лево. Как бы, привет, ребята. И пролетает над нашим поездом и летит дальше. Не стреляет. Знает, что гражданский, не военный поезд. Строго по расписанию поезд движется, и самолет тоже, очевидно, строго по расписанию летит, все друг друга знают.
Самолет был Хайнкель-111, и он пролетал над нашим поездом. И тут в нашем вагоне из тамбура послышались выстрелы, такой пиф-паф. В чем дело? Какой-то молодой человек, 18-летний парнишка, которого только что произвели в младшие лейтенанты, решил стать героем Советского Союза. И он взял свой пистолетик и начал стрелять прямо в самолет. Решил убить какого-то летчика. Конечно, самолета он не сбил, но немцы заметили, что кто-то в них стреляет. Рабочие машут платочками, а тут кто-то стреляет. Рабочее услышали к своему великому ужасу, что кто-то стреляет. Кто такой? Тем временем самолет пролетел и, смотрим, разворачивается. Такого еще никогда не было. Тут все сказали: вот сейчас он нам даст. Он развернулся и, действительно, как дал из всех пулеметов. Боже, что тут было! Какие-то дети, матери, кровь, везде раненые и убитые, ужас прямо в нашем вагоне. Я в первый раз в жизни это видел. Мне 11 лет было, мне как раз исполнилось 11 лет в первый день войны, 22 июня. Столько крови я в жизни своей не видел. Я был в состоянии шока. Немец пролетел, развернулся и теперь с другой стороны, и опять как даст. Тут уже поезд остановился, потому что был приказ у Молотова, что когда поезд находится под обстрелом, он должен остановиться. Совершенно дикий приказ, потому что это просто мишень. Самолет может спокойно летать со всех сторон и расстреливать этот поезд. Но был такой приказ. Обстрелял он нас и потом полетел себе. А лейтенант этот уцелел. И вот тут эта толпа матерей, в основном, дети которых вот тут кричат раненые, а другие убитые лежат, они набросились на этого лейтенантика, и в течение двух минут от него остались рожки да ножки. Разорвали его на части. Они его кусали, они его рвали. Все, тут лежит кусок мяса. Проехал наш поезд до следующего полустанка, остановились, повынимали всех убитых и раненых, тут же их просто на землю положили возле железнодорожного полотна и поехали дальше. Кто уберет эти трупы и раненых заберет - совсем непонятно.


Иван Толстой: Андрей, а теперь наступило время вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, поподробнее о сегодняшней музыке и о музыкантах-исполнителях.



Андрей Гаврилов: Сегодня мы слушаем композиции в исполнении Андрея Товмасяна и его друзей по разным составам. Все эти композиции вошли на единственный вышедший, на сегодняшний день, компакт-диск “Господин Великий Новгород”, автором которого и является Андрей Товмасян. Андрей Товмасян родился в 1942 году в Кирове, начал играть на трубе с 14 лет и уже в 1959 году дебютировал на большой сцене, а именно на Джазовом фестивале в эстонском городе Тарту. Это в то время был один из немногих, более того, редчайших советских джазовых фестивалей. Уже на следующем фестивале в 1960 году, это был Четвертый Тартуский джазовый фестиваль, Андрей Товмасян играл в составе квинтета Алексея Козлова, и тогда же был произведен опрос. Это традиционный фестивальный опрос, чтобы выявить лучшего инструменталиста, лучшего музыканта, лучшего джазового композитора. В 18 лет Андрей Товмасян был признан лучшим трубачом. В 1962 году произошла совершенно уникальная по тем временам вещь. Сборный секстет под руководством Вадима Сакуна был послан высочайшим партийным руководством на джазовый фестиваль в Польшу, на знаменитый Джаз-Джембери, и в состав этого секстета был включен и Андрей Товмасян. Это событие, которое до сих пор в памяти у очень многих джазменов, не только польских, не только советских, ныне российских, но европейских и, даже, мировых, потому что ошеломляющий успех выпал на долю пьесы Андрея Товмасяна “Господин Великий Новгород”. До сих пор это, пожалуй, одна из самых знаменитых джазовых пьес 60-х годов. Напомню, что единственный на сегодняшний день компакт-диск Андрея Товмасяна называется именно так - “Господин Великий Новгород”. Для того, чтобы успеть побольше послушать музыки, я просто назову музыкантов, которые играют с Андреем Товмасяном. Итак, пьеса “Господин Великий Новгород”, Варшава 1962 год, фестиваль Джаз-Джембери. Андрей Товмасян – труба, Алексей Козлов - саксофон, Вадим Cакун – фортепьяно, Николай Громин - гитара, Игорь Берукштис – бас и Валерий Буланов – ударные.